Жалобы, акты, постановления о возбуждении дел и отказы в них, телеграммы, уведомления, описи, письма в газету “Октябрь”. Приемы, которыми пользовалась тогдашняя власть, выглядят современными: вскрыли дом и дали соседям разграбить его (заодно и сад), постановили выделить новый участок земли на Воскресенской горе и перенести на него все по бревнышку, за государственный счет, а потом в один день – сломали бульдозером дом, а постановление свое отменили как незаконное. Разве что не советовали: обращайтесь в суд, – судиться с властями было в то время запрещено.
Опись вещей по адресу улица Пушкина, дом 1. В числе понятых – местный преподаватель музыки, первым пунктом идет “Рояль старая, разлаженная” – каждый описываемый предмет снабжен уничижительными эпитетами: если ведро, то ржавое, шкафы – самодельные, одеяло – простое. Личность председателя райисполкома, “человечка с манерами провинциального трагика старой школы”, тоже кажется хорошо знакомой. Это был его бенефис, и председатель провел его с виртуозной легкостью – больно уж дачников, говорят, не любил. С той поры на улице Пушкина даже хуже, чем пустота, страшней: громадина из серого кирпича, Дом детского творчества, давно уже заколоченный – ни сотрудников, ни детей.
В дневниках прадеда есть маленький эпизод про то, как пришлось ему полечить городскую власть: “Сегодня вечером у горящего камина я прекрасно вымылся. Радио передавало «Волшебную флейту». А перед этим я побывал у тяжелого больного – работника райкома, – и после его болезни и неопрятного его жилища мой уют и мое здоровье особенно показались мне милостью Божьей”, – пишет пораженный в правах человек шестидесяти четырех лет. А судьба председателя оказалась и вправду трагической: в пьяном виде на “Волге” своей он врезался в дерево, ударился грудью о руль и погиб.
Дальше идут документы куда жизнерадостней. “Восстановление исторической справедливости”, ни много ни мало, собственный почерк легко опознать. Это уже девяностые – свобода в подарок (“Как сильно билось русское сердце при слове отечество!”} — интересная жизнь началась: знакомство с тогдашним главным врачом, почти что случайное (удалось помочь одной пациентке, которую он прислал в институт), потом он является сам, вспоминает прадеда, тот когда-то ему одолжил изумительную косу, и главврач хранит ее, ждет наследников – одно за другим обстоятельства уступают, подлаживаются. Весна девяносто третьего: выделить таких-то размеров участок земли в городской черте под строительство – вот документ.
Строительство шло небыстро, приезжали лишь в теплые месяцы, и только однажды, ранней весной девяносто восьмого или девятого, вдруг сбежали сюда – вдвоем.
Изложить покороче – история жуткая. Выходным днем очутились в невероятных гостях (Немчиновка, Баковка, Жуковка): мрамор, стекло, промышленная керамика – мамины однокурсники, живущие в США, попросили что-то им передать через внуков или детей. Хищный взгляд: – Ах, вы врач! – оставайтесь обедать, и между закусками хозяйка рассказывает: у нее, представьте себе, было четыре замершие беременности (четыре мертвых плода), пока она наконец не нашла суррогатную мать. – Кого?! – Хохлушку, кровь с молоком, та родила им Виталика – вот он, сидит за столом, большой уже. Однако, – глаза у хозяйки опять загораются, – когда они с мужем захотели произвести еще одного при помощи той же хохлушки, то, – внезапная нотка радости, – беременность и у нее замерла!
В доме курить нельзя, поэтому в паузу – потихоньку одеться, выйти. Вместе, почти не сговариваясь, забраться в автомобиль, и – долой. Дорогой, на окружной (она не была еще МКАДом), завести музыку, петь, оживленно болтать, промахнуть поворот на Ленинский и – раз уже так получилось – рвануть в город N. Ехать теперь не двенадцать часов, всего полтора, а там – холод в лицо, в промерзшем доме он ощущается даже острей, чем на улице, но – камин, “разлаженная рояль” (камин и рояль – те самые), водка, краковская колбаса (“Как же ты на отца похож!”), согреться – снаружи и изнутри – и вместе вспомнить историю еще одного побега, совсем уже давнего.
Средняя московская школа № 31, пятый класс. Училка, классная руководительница (ни имени, ни лица, дура: не знала слова “промозглый” – перечеркнула его в сочинении – слова такого нет!) не отпускает с уроков по записочкам от родителей, и мама зашла к ней: – Иди, одевайся пока.
Время года – зима: ботинки надеть, пальто, тапки сунуть в мешок и – на темную улицу (во вторую смену учились). – Быстрей, мы опаздываем.
Следом – соученик, раздетый, бежит, хватает за хлястик: – Стой! Людмила Олеговна (или Лариса Валерьевна?) не отпускает тебя! – Драться совсем не умел, но очень ловко ткнул его физиономией в снег, и – побежали, чтобы в школу № 31 никогда уже больше не приходить.
В июле и августе было холодно, шли дожди, но потом наступила хорошая осень, сухая и теплая. Скорее закончить прием и отправиться ворошить желто-зеленые листья, нападавшие на траву – сеяли несколько раз, и она выросла несмотря на тень. Посидеть на скамейке, сколоченной тем же Валерой, почитать книжечку.
“Избавиться от верований, заполняющих пустоту, подслащающих горечь. От веры в бессмертие. От веры в полезность грехов. От веры в предопределенность событий – тех утешений, которых ищут в религии”. (Симона Вейль, “Тяжесть и благодать”.) Ох, не слишком ли радикально? Впрочем, думать об этом не хочется, интерес к человеческой мудрости совершенно пропал.
“Лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик”, написал поэт – о другом городе, о Москве. (Она ему отомстила – роскошным памятником: руки в брюки, итальянские башмаки, с опрокинутым в небо лицом.) На N. надо смотреть с земли, а лучше – из-под нее. Тут и время течет не так, как в классической физике, словно кто-то возвел его в минус первую степень. Жизнь в такой перспективе стремится не к истощению, к нулю, а наоборот – к полноте. События недавние наплывают одно на другое, слепляются в кучу, случившееся смешивается с никогда не бывшим, зато далекое – бегство из школы, исповедальная лодка на берегу, липа на улице Пушкина – видится близким, счастливым – безмерно более, чем представлялось тогда.
октябрь 2017 г.