И уходит в комнату за своей курточкой.
– Вот из-за этого у вас там никогда не кончится ад, – кричу ему. – А на похороны поедете? Я своего папашу хоронить не ездил. Ни визы, ни денег не было. Как говорится, пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Он уже почти что в дверях:
– Знакомство с Писанием очень способствует, да?
Что за юноша?! Не ухватишь. Но вообще-то он прав: хватит копаться в этой помойке. Поменял фамилию – и проехали.
Как-то не хочется ставить на этом точку. Я нигде не бываю, и люди редко приходят ко мне. Матвей ведь, помнится, шахматами увлекался? Говорит: в позапрошлой жизни. Молодой человек еще, а уже позапрошлая жизнь.
Лежали у меня где-то шахматы. Может, сразимся? Меня и любителем не назовешь: так, могу иногда партийку сгонять. Но с этим юношей счет у меня положительный.
Было ему лет восемь, секция при Дворце пионеров – дебюты, эндшпили— не терпелось обставить взрослого. Я умею выигрывать у таких фраеров – один раз, за счет психологии. И его тогда обыграл. Он фигуры опять расставляет, а я говорю:
– Стоп. Хорошего понемножку. Вторую, и третью, и десятую ты у меня, деточка, может, и выиграешь. Но я их не стану играть.
Он собрался расплакаться: подбородок дрожит, бровки домиком. Но справился, молодец. Я потом с несколькими ребятишками этот фокус проделывал.
Напоминаю ему историю наших встреч – прикидывается, что забыл. Спрашиваю:
– Не хотите ли отыграться? Я достану шахматы, кофе сварю, включу свет.
– Нет, Анатолий Владимирович, пусть остается как есть.
И ушел.
Победитель
Ленинград – столица советских шахмат. Во Дворец пионеров, в секцию, Матвея отводит мама. Здесь учились великие – чемпионы мира, гроссмейстеры: портреты их висят в коридорах, в учебных комнатах, и когда кто-то из них эмигрирует или не возвращается с Запада, портрет убирают.
На шахматах настояла мама – она в них видела шанс куда-нибудь выбраться, вырваться. Настаивать особенно не пришлось: отец поглощен работой, он мало заинтересован сыном, а шахматы – занятие тихое, Матвей не будет мешать отцу. В шахматы можно играть до глубокой старости, шахматистов стали первыми выпускать из страны, и почти никто из них потом не подвергся репрессиям. Такие вещи учитывались, у всех кто-нибудь да сидел: врач – и в лагере врач, музыкант – везде музыкант, можно освободиться от общих работ, выступать в лагерной самодеятельности. Но способностей к музыке не обнаружилось.
Матвей – умный сосредоточенный мальчик. Отличная память, усидчивость. Тренер их учит разумной расстановке фигур: пусть фигурам будет комфортно.
– Заботьтесь о них, как о близких родственниках.
Всех родственников у Матвея – отец и мать. Еще братья от первых отцовских браков, про братьев он узнал с опозданием, и когда, наконец, познакомился с ними, уже очень взрослыми, с собственными женами и детьми, то братских чувств к ним не испытал. Больше того: показалось, что братья могут обидеть маму. Готовность к хамству, агрессии, что-то такое он в них угадал.
Хотя интуиция, умение угадывать, у Матвея как раз не слишком сильна. Дебютам, игре в окончаниях – учат, а интуиция – есть или нет. Матвей выигрывает способностью к счету вариантов, удивительной для ребенка: хорошо считает за обе стороны, всегда находит за противников самые точные, осмысленные ходы, это умеют немногие. Но считает и много лишнего, попадает в цейтнот.
– Интуиции не хватает, поэтому, – говорит его тренер.
Был ли он прав, или Матвею недоставало чего-то еще, столь же трудноопределимого, особой какой-то шахматной гениальности, но к концу школы становится ясно, что в его развитии имеется потолок, который, конечно, еще не достигнут – кандидат в мастера, Матвей ездит уже по стране, занимает призовые места, – но скоро, скоро он остановится.
Хороший ремесленник, вот он кто. Не быть Матвею гроссмейстером, путь закрыт. А он в этом славном сообществе не потерялся бы. Гроссмейстеры – люди со вкусом в отличие от многих спортсменов. Особенно любит он наблюдать, как, закончив партию, они не уходят, а обсуждают, анализируют, шутят, улыбаются тем, кому только что противостояли в течение многих часов. Как желал бы он быть в такие моменты одним из сидящих на сцене – лучшие, самые лучшие в выбранной ими профессии! Замечательное сообщество – поверх государственных, национальных границ. Как великие музыканты, как математики.
Вот-вот, говорят, тебе бы быть математиком. Но способность к устному счету в этой науке давно уж не ценится. Нет, это был бы ошибочный ход.
Кончилась школа, и занятия шахматами подошли к концу. А потом вдруг была Москва – длинный, неинтересный сон. В конце которого Матвей поменял фамилию, выиграл вид на жительство в США и уехал. Тут, в Сан-Франциско, ему предстояло очнуться, ожить, но он попал – верно сказано – в санаторий, к Марго. Сон продолжился, хоть и стал намного приятнее. Но сон он и есть сон.
Марго приходит в его комнату каждый вечер – пожелать Матвею спокойной ночи. Какие-то мази у нее изысканные, она из-за них становится солоноватой на вкус, ему нравится. Не нравится – положение в их доме: муж ее с крепким рукопожатием, пожалуй что, слишком крепким. Муж вроде бывший, бояться его не следует, но бывший ли? Он подолгу отсутствует по своим делам, его дела не заслуживают даже презрения, никаких дел в глазах Марго нет. Но, однако, когда он дома, Марго не заходит к Матвею в комнату, ночи в самом деле оказываются спокойными. Так бывший муж или нет? – Нельзя спрашивать, нельзя портить, – даже не говорится, подразумевается – разные бывают, как лучше сказать? – arrangements, commitments — договоренности – жизнь длинная, то ли еще увидишь, мой дорогой.
Марго любит разнообразие: плавание в океане, всегда холодном, она уверенно плавает – ну же, не бойся – сейчас они искупаются, сделают по глотку коньяка, и она научит Матвея есть устриц: чуть-чуть перца, лимон, никаких соусов – наука несложная.
Кроме набора писателей, вывезенных из России, огромных альбомов художественной фотографии и всяких эстетских штук в доме есть множество книг с дарственными надписями от авторов, в частности Art de vivre — от друга-психолога: той, без кого моя книга не увидела б свет. Он вспоминает этого друга – специалист по искусству жить, странный, с тяжелым взглядом – стоит читать? – Нет, конечно же. – Он говорил про отца. – Марго просит: забудь, он человек, ушибленный эмиграцией, несчастный, даже опасный в иных обстоятельствах, все забудь.
Собственный ее отец, кстати сказать, был поэтом, сидел. “А… ” – отмахивается она на просьбу что-нибудь из него почитать. Он давно умер. Они и не жили вместе. Не помнит она ничего наизусть, это у Матвея – память. Прошлого нет. Нету и будущего, есть только то, что есть, – настоящее, вполне хорошее, не правда ли? А Матвей, она видит, чего-то хочет добиться, с кем-то счеты свести – для нее, для Марго, этого нету вовсе, ее не привлекает результат – то-то детей и нет, говорят недоброжелательницы, – Марго любит процесс, процесс жизни. Сан-Франциско с окрестностями – место для этого идеальное. Здесь нет истории – вечно отягощающего, тянущего назад: состояния, сколоченные в прошлом веке на золоте, в нынешнем – на компьютерах, плюс пара землетрясений, не считать же это историей.
Они заехали в этот клуб, дом, неважно – Memorial — тут дают невообразимый крабовый суп. Матвею попадается на глаза объявление: скоро у них состоится турнир по шахматам. Каков призовой фонд? Даром, как известно, только птички поют. Он часто цитирует, хоть и борется со своей привычкой – она у него от отца. А Марго нравится, она воспринимает его рифмованную веселость как заигрывание, как ласку, как часть ухаживания за собой, она живой человек, у нее есть не только ощущения, есть чувства, жалко, что он мало воспринимает: занят устройством своим в Америке, мыслями об отце, прошлым, будущим. Когда же они поймут, что нет никакого прошлого-будущего, есть – только то, что есть: крабовый суп – да, смешно, – суп, но еще – вечер, огоньки от моста отражаются в океане, запах водорослей – на же, вдыхай его, не рефлексируй – живи, дыши.
Он обдерет их и заработает денег. Дайте ему телефон. У них как раз нечетное число игроков. Ланч, гостиница и совместные увеселения не требуются. Не одолжит ли Марго ему тысячу долларов? – взнос в призовой фонд. – Конечно. А что, он играет в шахматы?
Вечером запирает дверь – чтоб Марго не зашла, пока он звонит матери. В Москве утро. Как отец? – Вот, бульона поел. – Он злится на мать – что еще за бульон? Словно разделяющее их пространство обязывает говорить лишь о жизни и смерти. Что он хочет узнать? После той, большой, новости – операция хоть и показана, да только вас никто не возьмет, – больного и его близких ожидает множество мелких радостей: бульона поел, дошел до уборной самостоятельно, попросил почитать ему вслух. – Что, приехать? – Нет, – просит мама, – не приезжай пока. – Отец догадается, что Матвей явился его хоронить.
Подготовка к турниру сводится к изучению партий последних лет – вот уж не думал он возвращаться к этому. Жалко, даже в библиотеке книг нет по-русски: шахматы – редкая область, где мы все еще впереди. Матвей догадывается об уровне тех, с кем предстоит играть, но, мало ли, объявится жадный до денег какой-нибудь его соотечественник. Единственным русским, однако, оказывается сам Матвей.
Сильный соперник достался ему в первом туре. Часы пущены, партия началась, у Матвея белые. Матвей надолго задумывается, опускает руки под стол, унимает дрожь: он не притрагивался к фигурам уже восемь лет. Крепыш Дон играет добротно, честно, в том же духе, что сам Матвей. Почти уравнял и, если б считал лучше, не напутал в вариантах, то сделал бы ничью – долго казалось, что у черных не хуже.
Матвей играет первую партию, не поднимаясь со стула. После победы – воодушевлен, голоден, за еду и прочее им не плачено, никто бы не возражал, но неловко их объедать. Марго за ним заезжает, везет обедать, она не знала Матвея таким деятельным, живым. Но во втором туре он уже легко побеждает соперника, следит за игрой на соседних столиках и чувствует себя хищником в обществе оранжерейных птиц.