– Витторио! – женщина звонко целует таксиста, сует ему крестника.
Тот показывает ребенка Матвею: не хочешь его подержать? Матвей трогает пальчики на ногах – одинаковые, словно у кого-то на отделку их не хватило терпения, нанесли только прорези на ступнях. Все, ребенок возвращен матери: она что же, не видит? – они спешат!
У Матвея – лишь час, надо деньги успеть поменять, оплатить телефон, маме сказать, что жив. – Успеем. Пусть Маттео не беспокоится.
– А это что за громадины?
Оказывается, муссолиниевские постройки: Италия тоже, конечно, видела всякое.
Хочется побыть одному, хоть чуть-чуть: театром Матвей на сегодня сыт. Витторио каким-то образом понимает и это: он отвезет его – рядом здесь – на один из холмов, там, в воротах, есть чудо-дырочка. – Что за чудо? – Santo Висо — Святое отверстие, Маттео увидит все сам. А как насмотрится – вниз пусть идет, в апельсиновый сад. И Витторио, когда поменяет деньги, заплатит за телефон, ему посигналит – вот так.
Автомобилисты на них оборачиваются, Витторио делает им рукой – а!
Такси поднимается по холму. Хорошо бы время текло помедленней. Какие деревья! Красные, белые – все цветет. Этих деревьев он раньше не видел: бугенвиллея, олеандр – мама потом их ему назовет. Остановиться, потрогать, хотя бы дотронуться.
Темно-зеленая дверь, в двери – дырочка.
– Вниз потом, в сад. Осторожней с котами, – предупреждает Витторио.
Ничего смешного. В римских садах и парках живут коты, их кормят мясными консервами, за счет города, разве же это правильно? Коты боевые, драные, только что не бросаются на людей.
Пустая площадь, обрамленная белой стеной. Надписи, много дат. Мы Парим Сочные Тимоны, Хватит Усем /х: М — тысяча, D — пятьсот, С – сто. Как-то обходились римляне без нулей?
Матвей уверен, что Витторио не обманул. Вот только чтобы увидеть чудо, надо, наверное, быть готовым к нему? Но готовиться нет ни времени, ни терпения, и Матвей заглядывает в отверстие.
Видит – поросший зеленью коридор и в конце, как окно, – проём. И в нем – купол. Сан-Пьетро, Собор Святого Петра. Конечно, Матвей узнал его. А Сан-Пьетро, оказывается, не большой, просто маленький. А на фотографиях производил впечатление чего-то громадного, колоссального.
Купол легкий, полупрозрачный, почти что призрачный. Чудо, действительно. Матвей смотрит и смотрит, иногда отрываясь проверить, не ждет ли кто-нибудь очереди. Нет, он один.
Пространство той площади, на которой стоит Матвей, превращается в комнату, тихую, угловую, за ней никаких помещений нет. Есть окно. Он один в бесконечно высокой комнате – у окна в мир. Прежде Матвей ничего подобного не испытывал. Внеположенность: одно из отцовских слов. Так бы он и стоял себе, если б не телефон. Тот ожил. Спасибо, Витторио.
Мама.
– Как ты? – спрашивает Матвей. – Как себя чувствуешь?
– Как-то чувствую, – отвечает мама. – Ты уже прилетел?
– Я в Риме. Буду сегодня вечером.
Удивляться у нее уже, видно, нет сил.
Кто-то опять звонит, надо открыть им дверь.
Он ждет, пока мама вернется, а сам направляется в сад. Комната, где он только что побывал, однажды возникнув, не исчезает в нем. Рим – город-дом.
Мама вернулась. Рассказывает, кто пришел. Незнакомые ему люди.
Москва, говорит она вдруг, так для нее и осталась чужой.
Он не знал. Он думал, что листья, осень… То есть – ничего он на самом деле не думал.
– И куда?.. Назад в Ленинград?
– Куда скажешь, Матюш. Глава семьи теперь ты.
Они еще поговорят, потом. А сейчас у нее нету времени. Он пусть прилетает скорей, а она пойдет варить кофе – для посетителей. Она сегодня только и делает, что варит кофе.
– Минуточку. Погоди. – Матвею все время приходится помнить, что тут же, неподалеку от мамы, находится мертвое тело отца. А то бы он рассказал ей про многое – хотя бы про то, как ему понравилась музыка, как разнообразны тут формы радости. И про это еще – город-дом.
Она угадывает его мысли:
– Неужели мне может быть грустно, оттого что тебе хорошо?
Чуть в стороне от дороги – вход в апельсиновый сад. Ворота, на стуле у входа – старуха с гроздьями синих вен на ногах. Спит, по-видимому. Лицо у старухи больное, неправильное. Что она делала в прошлой жизни? Сидела записывала, кто когда вышел-пришел? Портреты дуче из пуговиц складывала? Нет, для фашистки она, пожалуй что, молода. Матвей обходит ее, попадает в сад.
Апельсины – всюду, на деревьях и под ногами, целые и раздавленные. Мальчик лет четырех-пяти подбрасывает вверх мяч. Апельсин надеется сбить? Бросить мяч достаточно высоко у мальчика не получается.
Матвей трясет дерево, оно не толстое, но чрезвычайно крепкое. Несколько апельсинов падает, он подбирает две штуки – Витторио и себе, пробует снять с апельсина шкуру, толстую, рыхлую, отделяется шкура с трудом. Выжимает в рот немножко горького сока: апельсин несъедобный, увы.
Дорожки, скамейки, трава. Котов не видать, куда-то попрятались.
Фонтанчик: каменное сооружение с выступающей из него волчьей металлической головой. Голова покрашена в красный цвет. Матвей припадает к пасти волчицы и долго пьет. Потом умывается, снова пьет.
Пожилая дама, матрона, вся в черном, ждет, пока он освободит фонтанчик. Неужели она способна согнуться, как он? Нет, дама рукой затыкает волчице пасть, и у той обнаруживается отверстие на переносице, струя направляется вверх. Попила, отошла.
В отличие от того, что часом раньше творилось на площади – Piazza di Santa Maria Maggiore, так она называется – тут нет никакого театра, фабулы: старуха, матрона, мальчик с мячом, да и сам Матвей – каждый за чем-то своим явился сюда, в апельсиновый сад. Не того ли хотела Марго – “живи” и “забудь”? Нет-нет, забывать он не собирается. Наоборот, запомнить, запечатлеть, облечь это все в слова – жаль, не умеет он ничего еще толком выразить.
Матвей переходит к границе сада, противоположной от улицы. Невысокое каменное ограждение, дальше – обрыв. Вид на Рим – на мост через реку, зеленую, неширокую – вспоминает: река здесь, конечно же, никудышная, – на крыши домов, купола. И Сан-Пьетро – на горизонте, занимает малую его часть. Теперь, при сравнении с прочими зданиями, видно, что это огромный храм.
Глубина, высота. И – причастность, присутствие, не чье-то – его, Матвея, присутствие в мире, Матвей – его часть. Странно, он столько делал всего – учился, соревновался, переезжал, – и ничто не давало ему того ощущения присутствия, какое в нем родилось за последний час.
Время совсем замедлилось, почти что остановилось.
Гудки: Витторио. Сейчас, дорогой, сейчас.
Когда он в последний раз испытывал это чувство – даже не радости – ясности, полноты, отчетливости, такое большое, что кажется невозможным, небезопасным удерживать его целиком внутри?
Домашнее задание, этюд: у белых три пешки, у черных – две, одна из которых рвется в ферзи, и еще слон и конь. Белые делают ничью. Матвею лет десять-одиннадцать, он долго думает над этюдом и вдруг понимает, как тот устроен, находит решение. Мама, смотри! Он дрожит от радости: я хожу так и так, пешку не удержать, да только она превращается не в ферзя – в коня! Иначе вилка, ходи за черных! Запирай, запирай моего короля! А теперь пешку двигай, но в ферзя и тебе превращаться не следует, будет пат, как же ты ничего не видишь! Да, в ладью. Но у меня имеется, между прочим, вот такой ресурс. Чего ты смеешься? Получается что? – Ты выиграл, – улыбается мама. – Нет, ничья! Погляди – два белых коня против твоей ладьи! Совсем другие фигуры, чем были вначале. Здорово, правда же?! Он и радуется, и досадует – надо на доску смотреть, а она куда?
Теперь шахматные программы решают этюды мгновенно, да и Матвей уже нечувствителен к плоской их красоте.
Витторио гудит что есть сил. Тише! Silenzio!
Светит солнце, на город и на него. Он подставляет лучам лицо. Честное слово, как будто лично кто-то о нем заботится.
Гудки становятся беспрерывными. Матвей машет рукой, бежит.
Кто Матвей по профессии? – спросил Витторио по дороге в аэропорт. Он долго думал перед тем, как ответить на этот обыкновенный вопрос. Сам себе удивляясь, сказал: писатель. Хорошо хоть Витторио не стал уточнять, что именно написал Матвей.
Он смотрит в иллюминатор. Вот, Рим понравился, ничего странного. Хотя где угодно, наверное, можно ощутить себя частью целого, да? Матвей закрывает руками лицо. От ладоней пахнет горькими апельсинами.
Когда закончатся отпевание, похороны, пройдут девять дней, уедут родственники, и они останутся с мамой вдвоем, он ее спросит: ты знала?
Она не станет уточнять, о чем именно. Скажет:
– Знала. С самого начала знакомства с твоим отцом.
А как она думает, правильно Матвей сделал, что поменял фамилию?
Мама кивнет.
– Хотя… – улыбнется грустно, – красивая была фамилия.
2011, 2016 гг.
Домашний кинотеатрРассказ
Жизнь, как утверждают знающие ее люди, состоит из работы, отдыха и любви.
Работа – что скажешь? Не по-человечески мы как-то работаем, а чтобы забыться, запоями: вспомнить потом не можем, что делали, от чего устали. Работающий персонаж жалок или смешон, особенно женщина. Дело надо делать, господа! – О работе рассуждают одни бездельники.
Отдых – того хуже. В Турции и Египте, на Кипре и в Греции. Или тут прямо – засилье отдыха. Дядя, мы отдохнем! Нате, сбылось.
Поговорим-ка мы о любви. Вот свадьба.
Вот свадьба: жених – Кирилл, невеста – Мила. Нас пригласили родственники Кирилла, точнее – его отец: обеспечить веселье, разбавить собой компанию, которая невелика – женятся математики.
Ресторан расположен среди таких же, как он, двух-трех-этажных домиков, закрыт от улицы голубеньким особнячком. Флаг черт-те какой, сине-желто-зелено-черный, и написано белой замазкой: Посольство Танзании. Людей никого. Только след от почтового ящика и – фломастером: “Осторожно, сосульки”. Надо же! – на дворе сентябрь. Хорошая, видно, страна. Вообще, хорошо тут.