– Можно стать другим элементом, – отвечает ей.
Для этого требуется ядерная реакция. И реакция происходит: он куда-то звонит, ловит машину, берет ключи, все получается само собой, обстоятельства подчиняются, удается добыть даже кое-какой еды – это летом-то девяносто первого! Они целуются: в первый раз – перед тем, как залезть в машину еще, впопыхах, потом, вылезя из нее, – основательно. Пойдем же, пойдем! Как у поэта: дом на стороне петербургской, ты на курсах, только на курсах – он. А дальше, сказал бы другой поэт, все было, как в Филадельфии. Но в том-то и дело, что у Киры никакой Филадельфии раньше не было – с ней все случается в первый раз. И ночью ей уезжать в Москву.
Если отвлечься на короткое время от него, триумфатора, – вот уж, скажет потом в раздражении Алена – не мужчина, а выигрышный лотерейный билет, – то с Кирой произошло так: в ее жизни с тех пор не было минуты, чтобы она пожалела о той встрече или сочла бы ее случайностью. Случайностей нет. Только непредсказуемость.
Там, на Петроградской стороне, каждый из них переживал что-то свое: он – свободу, ну и – благодарность к ней за то, что она его, совсем мальчика, заметила и отметила, она – возможность физически ощутить любовь. Было бы замечательно эти ощущения возобновлять, но – как уж есть. Подробности Кириной жизни никому не известны: мало ли что могло произойти за двадцать-то лет. Но ему она кажется той же – веселой, с незанятыми валентностями.
А от ленинградской ядерной реакции родился новый элемент, о возможности которого молодые люди и не подумали.
Мила: спокойная, светловолосая. Ногти обкусывает, не от нервозности – от задумчивости. Было время ее разглядеть. Красивая, да. Если начать вспоминать кино, то… пожалуй что, никого определенного не приходит в голову. Да и не дело – сравнивать. Похожа на мать. Позвонила, представилась дочерью Киры, химика. “Помните? Русский музей, Ленинград”. Сказала: “Насколько я понимаю, я также и ваша дочь”. Несентиментальная. А он – немножко. Все бросил, собрался, приехал. На подарок денег нашел, на билет.
Вот она, популярность. Не так-то просто отделаться от Алены, да и от прочих дам, которые подходят с ним познакомиться, посоветоваться, но говорят не о самочувствии, а о том, как хороши были в прежние времена. – Да вы и теперь ничего, весьма, то есть он имел в виду… – Вы очень галантны, доктор. – Их внимание, честно сказать, ему льстит, некоторых он видел по телевизору.
– Смотрите, какой вы наделали переполох в нашем курятнике! – шепчет Алена. – Есть в вас такая… пронзительность. Вы настоящий. Расскажите мне что-нибудь. О себе не хотите, так о коллегах рассказывайте. Мне интересно все: как они ходят, как говорят…
– Тети такие. Обоего пола, – рассеянно произносит он.
– Замечательно! По когтю узнают льва. Если б вы написали пьесу…
– Я не пишу пьес, – он все же вовлекся с ней в диалог.
Алена удивлена: как так?
– Копыто, по-видимому, не раздвоено. – Слышит Кира его или нет?
– Такую пьесу, – Алена точно уже не слышит, – что я пришла на прием, а вы меня смотрите, трогаете, вы, врачи, ведь чувствуете руками, да? – Алена кажется почти раздетой, хотя и расстегнула-то одну пуговицу. – И, потрогав, спрашиваете между прочим: а у вас была онкология? Я отвечаю: не было. Почему? Почему вы спросили? А вы говорите: да, в общем, так, ничего… И пальцами по столу барабаните. Погодите, вы должны объяснить! И вы голосом, каким разговаривали с Анастасией Георгиевной, произносите: полноте, уверяю вас… А я выхожу и гляжу… На листочки, на домики… Но уже по-другому, иначе, чем глядела на них перед тем, как побывала у вас.
Он на минуту поддался обаянию ее игры, не больше того, нет-нет. Только что это за вопрос – “онкология”? Так не спрашивают.
– Научите, как. – И тут же обращает его внимание на Кирилла, на жениха.
Тот поставил на стол автобус, не утерпел, говорит что-то Миле ласково.
– Кирилл никогда не берет такси. Не курит, не тратится ни на что лишнее, – шепчет Алена, как она умудрилась про все про это узнать? – Скажите, доктор, можно любить мужчину, который не тратится ни на что? Я б не смогла.
Период его увлечения театром заканчивается.
– Любовь, доктор, любовь внезапная – самостоятельна, прихотлива… В ней читается чужая воля… Влечение, неотвратимое и таинственное. Это загадка, почему мы хотим – его, ее. Но безошибочно определяем… организмом, кого хотим, вы согласны со мной? Я, видите ли, ортодоксальна, – Алена заканчивает тоном последней искренности, – но не замужем.
Кто-то должен ему помочь. Кира поглощена изучением пирожного, Сому тоже не до него. Петя, Петечка, осветитель. Плохо стоит на ногах и речью владеет неважно. Требуется консультация: каждый день раскалывается голова.
– Такое чувство, что мозгу в ней не хватает места.
И шум в голове? – И шум.
– Шум трения мыслей. – Эмиль говорит чуть громче, чем следует. Быстро он обучился актерскому мастерству.
– Издеваешься, доктор? – Петя берет его за руку, заглядывает в глаза. А руки у Пети сильные. – Выпендриваешься перед… – кивает в сторону Киры.
– Может, немного. Прости.
– Это ничего, это мы можем понять. – Петя меняет местами его тарелки-рюмки с Алениными, кажется, даже шлепает ее под зад – со мной пошли! – и объявляет:
– Прошу поднять бокалы за родителей нашей Милы.
Гости уже с трудом отрываются каждый от своей еды, болтовни. А Петя истошно орет:
– Горько! Го-о-орько!
Как же, при всех?.. Эмиль смотрит на Киру, подходит к ней.
– Горько!!! – не унимается Петя.
Поцелуй выходит формальным. Но на душе у Эмиля не то что лучше, а просто совсем хорошо. Хотя и слов еще за сегодня между ними не было сказано. Когда он только вошел, неподалеку от нее сел, она улыбнулась, кивнула, но всего-то и произнесла: “О, привет”.
А ведь может выйти и так, что они поговорят, посидят, и останется все на уровне прикосновений, запахов, переглядываний, случайных фраз, одного диетического поцелуя…
– Ты присмирел, – теперь говорит она.
– Постарел?
– Нет, именно присмирел. Меньше стало мальчишества.
– Любишь мальчишество? – спрашивает Эмиль.
Кира кивает.
Пауза.
– А в Кирилле мальчишество есть?
Она показывает: погляди, как он смотрит на свой автобус! Двухэтажный, в автографах. Не автобус – мечта.
И уже без слов: как тебе твоя дочь? Эмилия – так Кира ее назвала: Эмиль и я – девочка-шарада, девочка-ребус, новый химический элемент, очень легкий – в хорошем смысле, не то что – взвешен и найден легким, нет.
Легкость она унаследовала от матери. Та даже не прервала учебы, чтобы ее родить. Разумеется, были и дедушка с бабушкой, и другие счастливые обстоятельства. Это свадьба, не будем про быт. Для кого-то он становится тяжкой работой, а для кого-то и отдыхом, особенно в наши дни. Иудеи превратили хлопоты по хозяйству в служение Всевышнему, но то иудеи. Для мамы ее это тоже своего рода служение: как там про пирожки и про то, чтоб было все хорошо?
Кстати, об иудеях. Кирилл – из-за мамы не назовешь его Кирой – сказал тут на днях: “Как мне нравится, когда у тебя проступают семитские черты!” – жулик, знал уже про отца.
Не то чтобы Мила раньше не интересовалась своей историей. Спрашивала, еще перед школой, лет в пять. Мама тогда сказала, что купила ее в “Детском мире”.
– А теперь скажи, как на самом деле, – попросила Мила.
Кира в тот момент растерялась, а Мила нет:
– Не хочешь? Тогда опять расскажи, как купила меня в “Детском мире”.
И только этой весной, когда повстречалась с Кириллом, когда они с Георгием Константиновичем доставили ее прямо домой, опять спросила, но поскольку захвачена была другим, то – чуть-чуть, на десять копеек, и Кира ответила – на пятнадцать, что был короткий роман – или сказала: история? – нет, тоже иначе, – встреча, но Мила заторопилась послать эсэмэску Кириллу, а потом стала ждать, что тот напишет в ответ, и Кира не успела сообщить главного: что Эмиль не бросал ни ее, ни Милу, что он ни о чем не знает, – не успела, потому что легла спать. А Мила даже не задала вопроса, жив ли этот самый Эмиль.
Можно было бы, разумеется, поговорить и в дневное время, но такие вещи лучше обсуждать вечером или ночью, а они уже были заняты для нее другим. Все же Мила отметила про себя, что Эмилия Эмильевна – не просто словосочетание вроде Иванываныча, что есть (или был) – Эмиль, и даже решила, что мама зовет ее Милой, потому что “Миля” зарезервировано за Эмилем. Но Кира, конечно, никак его не звала.
Перед тем как, наконец, перейти к Кириллу, – два слова про математику, необычный вид деятельности для современной девочки: собиралась бы она стать актрисой или, скажем, экономистом, и ничего не надо было бы разъяснять. Сначала Милу учили музыке, но как-то безрезультатно, хотя, кажется, были и способности, и желание, а вот с математикой сразу пошло. Училась она в той же школе, которую совсем недавно окончила Кира, и однажды после какого-то ее хулиганства – а Мила их совершала, как и все остальное, задумчиво, и всегда попадалась – учительница ей велела явиться с матерью, но, вспомнив Киру, махнула рукой.
И, конечно, как все нормальные люди, самые важные свои решения – поступить на мехмат, выйти замуж, поискать отца – Мила принимала не при полном блеске сознания, не взвешивая, не рассуждая, не определив понятия. Что это вообще за разговоры такие – давайте определим понятия? Они ведь определяются не за письменным столом, тем более – не за кухонным или свадебным. В случае с Милой это произошло по ходу следования автобуса номер шестьсот шестьдесят один в парк.
Весной стояли под металлическим козырьком большой толпой. Был дождь, и когда подошел автобус, то все к нему быстро двинулись, а Мила о чем-то думала и задержалась.
– Тоже Маршала ждешь? – Кирилл оглядывает автобус, не торопится в него залезать.
– Маршала? – Мила не знает, о ком идет речь.
Они немножко знакомы с Кириллом: по кафедре, по физкультуре, знают друг друга по имени, его нет ни в “ВКонтакте”, ни в других социальных сетях. Не интересуется параллельной реальностью – а как же автобусы? – Автобусы – реальность не параллельная, а настоящая. – Все это Миле еще предстоит узнать, как и свыкнуться, например, с тем, что троллейбусы – неполноценный транспорт, с их проводами, усами, с педалью тормоза под левой ногой. Да, он знает троллейбусы, чего там знать? С первого по восемьдесят седьмой, девяносто пятый и две букашки – красная с черной, но это все примитив, евклидова геометрия, как трамвай.