ашелся собрат, тоже попробовал улыбнуться. Дело было в двухтысячном.
Потом был еще один храм, совсем новый, где он стал уже настоятелем, прихожан тут почти что не было, но храм считался богатым, поскольку располагался рядом с районным судом. Здесь было много случайных, нецерковных людей, каждый день разных. В ожидании решения своих гражданских и уголовных дел они щедро жертвовали на храм, и отец Сергий отвозил значительные суммы архиерею. Глядеть на того было всякий раз неловко, а посоветоваться стало не с кем – любимый его отец Лев умер, и вместе с собором священников, многие из которых приходились умершему родственниками, отец Сергий читал на отпевании Евангелие и пел “Волною морскою”, оглядывался на Марину, жалел, что не может с ней рядом погоревать.
Очень тогда эти денежные вопросы волновали Марину, смущали ее. Но, между прочим, архиерей не был плохим человеком, просто слишком много занимался строительством, да и разнообразных искушений у епископов больше, чем у простых священников и мирян. Не они, не епископы, мешали отцу Сергию стать хорошим священником – только он сам. Дважды в год отец Сергий делился с официальным исповедником своими сомнениями – посильный ли взял себе крест. Про Марину молчал, хоть и мысли не возникало, что исповедник может проговориться кому-нибудь про его семейные неурядицы.
Теперь он служил в маленькой церковке в центре Москвы с приходом, как говорили, “в полторы старушки”, один, с левым хором, то есть любительским, никуда оттуда не рвался. Спрашивали, конечно: что с матушкой? В смысле: почему в храме не появляется? – Недомогает. Потом и спрашивать перестали, и как-то сплетен вокруг этого не было. За десять лет приход не вырос, но эти самые “полторы старушки” отца Сергия, кажется, уважали. Вот если бы отношения с Мариной не пришли в такую негодность… Он знал, чем она сейчас занимается: рассматривает фотографии Моны в своем телефоне или компьютере.
Целый день он не ел ничего, да и еды в доме не было, но голода не ощущал. Болело внутри, глубоко – не то в груди, не то в животе, где-то между, под ложечкой. Откуда-то отец Сергий усвоил, что первый признак инфаркта – страх. Но страха он как раз не испытывал.
Со смертью, с чужой, отец Сергий сталкивался постоянно, а о собственной думал нечасто, поскольку вообще-то мало размышлял о себе. Но если все-таки думал, то довольно светло – никогда как о прекращении житейских тягот, скорее – как об избавлении от страха и от неведения в отношении посмертной судьбы.
Болело, однако, сильней и сильней. Внушить себе, что вот – боль отдельно, а он, отец Сергий, – отдельно, не получалось. Выпил чаю безо всего, один, уже в сумерках. Боль не прошла. И к ней добавилась тошнота.
Отец Сергий, как все священники, опасался рвоты. И потому решил, что пришло время действовать. Позвонил ноль-три, объяснил, где болит, выслушал их советы. Наконец, узнал, что машина в больнице одна, и она на вызове, заказал такси. Отец Сергий надеялся уйти тихо: он стеснялся своего нездоровья, но Марина услышала, выскочила, стала беспорядочно его собирать.
Нет, подрясник не нужен, он не хочет производить впечатление.
Откуда-то отец Сергий знал – так и будет: Марина его отвезет в больницу, они попрощаются. Рановато, ему еще нет пятидесяти… Какая-то часть его, конечно же, испугалась. Ощущение, что собираешься погрузиться в холодную реку. Надлежит надеяться на обретение нового тела, после того как душа разлучится с тем, которое есть. Господь ему даст иную форму существования. Может быть, прямо сегодня и даст.
Больница, приехали. Освещены лишь окна верхнего, третьего этажа, без них пустой двор был бы совершенно темным. У входа несколько мрачных мужчин.
Внутри его усаживают на коляску, словно он не пришел к ним только что сам, и какая-то полная женщина начинает безо всякого дела перемещать его в полутьме из одного кабинета в другой. Отец Сергий себе не вполне уже принадлежит.
Он лежал в больнице всего лишь раз в жизни – в семнадцать лет, по направлению военкомата. Лежал с двумя мужиками, которые звали его дезертиром и посылали за водкой. По ночам мужики храпели так громко, что казалось, они не храпят, а ревут, как какие-нибудь саблезубые тигры. Ничего медицинского от той госпитализации не запомнилось.
Все идет, как должно идти. Марина звонит приятельнице, которая знает тут все: главное, утверждает она, поскорее попасть наверх, на третий этаж – там происходит вся медицинская деятельность. Майя Павловна сейчас спустится. Майя Павловна – заведующая отделением, дежурит сегодня, приятельница говорит, что им повезло.
Вновь ожидание: Майя Павловна занята, сами идите к ней. По дороге наверх, в царство света, происходит маленькое происшествие.
– Поднимайте! Чего ждете? – кричит на теток Марина.
Лифт не работает. Как так? Он же ездил минуту назад!
Марина умеет воздействовать на людей. Медсестры, санитарки или – кто они? – фельдшера испуганы: сейчас мужики подойдут. Помогут, подымут. Своими ногами нельзя: Майя Павловна их убьет. Любая боль выше пупка требует регистрации кардиограммы.
– Вот и делайте!
Пусть Марина молчит, думает отец Сергий, а лучше всего – домой едет. Конечно, она переживает, на свой манер, но ясно же: ничего у них не работает.
Он говорит:
– Я вполне в состоянии подняться по лестнице. Не настолько я плох.
– Настолько, настолько, – Марина не дает ему слова сказать. – Он никогда ни на что не жаловался, – это уже окружающим.
Что с их проклятым лифтом такое? Выясняется, в нем – покойница. Раньше чем через два часа после смерти отправлять покойников в морг не положено, вот они и завозят их в лифт.
Не хватало еще мертвецов бояться. Отец Сергий встает, берет у Марины сумку, приоткрывает железную дверь:
– Тебе нельзя! – даже не поцеловал ее на прощание.
Захлопнул дверь, нажал третью кнопку. Действительно, в лифте тело, завернутое в простыню.
Происхождение покойницы выяснится для отца Сергия чуть позднее. Старушку девяноста девяти лет заморозили ее дети и внуки, с их женами и мужьями: не придали значения круглой дате, не стали ждать, пока их родственница доживет до ста. Положили ее на клеенку, раздели, в последние годы старушка была совершенно беспомощной, открыли окно, ночи в мае холодные, дождались, пока перестанет дышать, вызвали “скорую” – приезжайте и констатируйте. – Окна с какой целью открыты? – Для проветривания, а что? – И батареи в комнате были выключены. В общем, приехали и констатировали, но не смерть – сильное переохлаждение. До двадцати восьми градусов. Пульс у нее еще был. Сообщили в милицию, теперь родственников старушки ждут следствие и суд. Прожила она несколько лишних часов благодаря гуманной медицине, скажет отцу Сергию сосед-писатель, – чего только не предпринимала Майя Павловна, чтобы ее согреть.
Эти подробности ему еще предстоит услышать, а пока он стоит в коридоре у двери лифта, напротив палаты реанимации (маленькой, на две койки), и ждет, что санитарка застелет ему постель. Из-за ширмы не видно, но кто-то там на другой койке шевелится.
В нескольких шагах от отца Сергия – ординаторская, возле нее Майя Павловна в окружении троих мужчин – тех, кого они встретили, когда высаживались из такси. Майя Павловна – невысокая темноволосая женщина примерно того же возраста, что и он.
– Все свои мысли, – говорит Майя Павловна, – вы изложите следователю. О причинах переохлаждения мы не высказываемся. Можем лишь утверждать, что ваша родственница погибла именно от него.
Майя Павловна подходит к двери на лестницу, толкает ее. Дверь заперта.
– Как вы попали сюда?
Один из мужчин показывает в другой конец коридора: оттуда вошли, через пищеблок. Он самый старший и выглядит удрученным. Сын или зять. Когда поднимает руку, то на внутренней ее стороне обнажается надпись: “нет в жизни счастья”. Отец Сергий думает: лестница заперта, Марине сюда не попасть. Будем надеяться, она уже подъезжает к дому.
– Ей было девяносто девять лет! – взрывается самый молодой, поворачивается спиной к врачу, делает нелепые телодвижения. – Зачем вообще ее было сюда привозить?
– В нормальных странах есть такая вещь – эвтаназия, – произносит мужчина, средний по возрасту и, видимо, самый грамотный из троих.
Майя Павловна глядит на него безнадежно:
– Все вопросы будете решать со следователем.
– Послушайте, уважаемая! – молодой зачем-то хлопает себя по бокам. – Девяносто девять! Доходит до вас?
Это уже не речь, а какой-то звериный вой. Так, очевидно, он и провоет весь лагерный срок за убийство родной бабушки.
– Немедленно уходите. Милицию вызову. – Майя Павловна закрывает за собой ординаторскую, поворачивает замок.
Отчего, думает отец Сергий, сам он не умеет так же твердо поговорить с теми, кто находится в ситуации явного, тяжкого, повторяющегося греха?
– Милок, ложись, – обращается к нему пожилая женщина, ее тут все называют ласково бабой Машей или же санитарочкой.
Ему снимают кардиограмму. Следя за действиями медсестры, отец Сергий разглядывает свою голую грудь с редкими светлыми волосами – как чужую. Так осматривают свой дом, когда в него приходят малознакомые гости. Сделайте тело свое храмом духа… Медсестра капает холодным гелем, ставит резиновые присоски – груши. Все чужое вокруг, и тело тоже как не свое. Светло и чисто, синие груши, ритмичный писк мониторов: не поймешь, где сердце соседа, а где – твое собственное, холодок на груди и внутри нее. Боли уже не осталось, одна только пустота, да и то – если очень прислушиваться. В таком состоянии, как сейчас, он бы не обратился за помощью.
– Есть инфаркт?
Ответ известен: должна посмотреть Майя Павловна.
А что медсестра ему вводит? Она не вводит, наоборот – берет кровь.
Из-за ширмы слышится шум.
– О Господи, Господи, – стонет сосед.
Что-то переворачивается, падает, по полу растекается желтая жидкость.
– Баба Маша, подойди ты к нему! – кричит медсестра.
– Что ты наделал, а? – санитарочка укладывает соседа в постель. – Чего трясешься-то весь?