– У меня поджилки дрожат, – отвечает тот.
Поджилки, ого!
– Я тебе покажу как буянить, – никакой угрозы в голосе бабы Маши, однако, нет.
Кое-как за ширмой все успокаивается, пол вытерли, снова оба их монитора пищат. Медсестра с бабой Машей ушли. Отец Сергий соображает, что забыл захватить книгу, у него с собой только вечная его тетрадочка, куда он записывает всякую всячину. Что же, он полежит, подумает. Но из-за ширмы опять раздаются вздохи:
– Господи, Господи!
– Вам нехорошо? – спрашивает отец Сергий.
– Уже лучше, – отвечает сосед. – Как все же пуста, незначительна, неглубока действительность!
Вот отчего он охает. Сразу видно: интеллигент.
– Вы здесь давно?
Соседу кажется – со вчерашнего вечера. Точно не помнит, очень плохо было, он чуть не помер, чуть не испортил им тут статистику, неплохой эвфемизм для “помереть”, а? Сказали, отек легких, чушь! Что они понимают? У него бронхи слабые – в Москве определили, в литфондовской поликлинике. – Тоже дачник? – Нет, он случайно здесь. В смысле – по случаю. Дочка его живет в этом городе. Со своей мамашей. И с молодым человеком. Взрослая уже, да, двадцать два. А теперь вот – жена примчалась. Которая младше, чем дочь. Ходила в его семинар. Если он потеряет ее, то не сможет жить. Тому, кто не оказывался в его положении…
– У вас-то, наверное, ничего подобного в жизни не было? – спрашивает сосед.
Нет, отвечает отец Сергий, у него одна любовь – на всю жизнь, и понимает, что не то что лжет, а – неполно описывает ситуацию.
А какой семинар ведет сосед его?
Тот оказывается писателем.
– А вы по профессии кто?
“А я, – хочется сказать отцу Сергию, – плохой священник”. Но он говорит:
– Геолог.
– А-а… – сосед откликается безо всякого интереса.
Итак, он писатель.
– Но фамилия моя ничего вам не скажет. Пурыженский. – Делает паузу.
Если выберемся отсюда, обещает сосед, он подарит свою книгу, последнюю. Надо будет ее разыскать. Авторские экземпляры закончились.
– Знаете, как тяжело спрашивать свои опусы в магазине? “У вас нет… Пурыженского?” Как презервативы покупать. Помните, в юности? – сосед немножко развеселился. – “Изделие номер два”, помните?
Отец Сергий предпочел бы не отвечать.
Опять Пурыженским овладевает покаянное настроение. Он и надписать-то книжку не может, такой у него стал почерк поганый. И вообще – уже несколько лет не сочиняет нового, только обслуживает написанное: вторые редакции, инсценировки, киносценарии.
– Знаете, что сказали про мой последний роман? Что он несет на себе отпечаток неравной борьбы автора с алкоголем. Вы представляете?!
А лучшее, в смысле – самое лестное, чего он дождался от критиков, это что Пурыженский – небольшой, разумеется, но приятный писатель.
Да уж. И все-таки отец Сергий не хочет составлять мнения о творчестве своего соседа, пока не прочтет.
Прошлой зимой к нему в храм повадился ходить один сумасшедший: он утверждал, что может воскрешать мертвых. Однажды отец Сергий, выгоняя его на улицу, подумал: если бы этот псих и вправду мог воскресить умершего, то, лишив его такой возможности, он совершил бы хулу на Духа Святого. Риск, понятное дело, был там равен нулю, да и здесь минимальный, а все же нельзя, не читая, отказывать Пуры-женскому в таланте.
Писатель возвращается к своей запутанной жизненной ситуации. Оля беременна. – Оля – дочь? – Жена. То есть он с первой женой не развелся еще. Но с ней у него – только штамп в паспорте. Если Оля уйдет… – С чего бы ей уходить? – А с чего оставаться? Иметь на руках ребенка и такую развалину… У него ни здоровья, ни денег нет. А Оля сама почти что ребенок. – Писатель всхлипывает.
– Что вы? Вылечат ваши бронхи.
Свет становится ярче. В палату заходит врач Майя Павловна. Обращается к отцу Сергию:
– Сразу вас успокою – инфаркта нет. Сергей…
– Петрович, – подсказывает священник.
– Когда, скажите, возникла боль?
Вдруг ему делается тепло. Всегда спрашивают: когда началось? “И спросил он отца его: как давно это сделалось с ним?” После всех сегодняшних событий – вот, Майя Павловна, симпатичнейший человек, принесла известие, что он еще поживет, что инфаркта нет. Все становится просто и хорошо.
– Почему вы расстраиваетесь? – она неверно поняла его настроение. – Когда все-таки появилась боль?
– Днем сегодня. Я повздорил с женой. – Он вспоминает: который был час? – Я… виноват перед ней.
– Сергей Петрович, есть что-то, о чем мне следует знать как врачу? – Правильно, он не на исповеди. – Вы кем работаете?
Не хочется ее обманывать, но куда денешься?
– Я геолог.
Она его смотрит, слушает. Ничего примечательного. Правая рука у него дрожит, она часто дрожит у священников, ею чашу держат. Как теперь объяснишь?
– Сергей Петрович, вы тут? – чуть-чуть, одними глазами, она ему улыбается.
План такой: он останется до утра, они кое-что проверят, а там – решим. Провода пускай будут прицеплены, а если надо встать по нужде, то его отцепит сестра. Несколько таблеток он должен принять. И укол в живот.
– Нет, – смеется она, – не от бешенства.
Пока что следует расценивать его состояние как нестабильное, хотя, скорее всего, ничего нет. Здоровый человек тоже может скверно себя почувствовать.
Перешла к соседу. Все слышно: какие могут быть тайны в реанимации?
– Нельзя вынимать эту штуку из носа!
– Из нее ж ничего не идет!
– Кислород идет. И плаксивый тон свой оставьте, пожалуйста.
Разговор продолжается в том духе, что если он, Пуры-женский, прекратит лечиться, то дела его плохи, и даже если не прекратит, то тоже – нехороши. Что насос, через который вводят лекарства, работает, и если писатель не замечает движения поршня, то это не значит, что поршень стоит: не видим же мы, как меняют свое положение часовая и минутная стрелки, не правда ли?
В ответ на какие-то соображения Пурыженского про литфондовскую поликлинику Майя Павловна заявляет, что не знает никакой Сюзанны Юрьевны, и Жанны Юрьевны тоже, и что очень мило со стороны этой самой Жанны-Сюзанны, что та послушала легкие, но если бы она иногда еще сердце слушала, то не пропустила бы, вероятно, какой-то там недостаточности, которая и стала причиной того, что он здесь. Завтра она попробует договориться с хирургами – нет, московскими, – но дотянуть до операции можно лишь при условии, что Пурыженский даст себя полечить.
На какое-то время кажется, что сопротивление больного сломлено, но потом тот заявляет, что больница ведь – не тюрьма, и что он, Пурыженский, требует его немедленно выписать, отпустить. И Майя Павловна несмотря на третий час ночи повторяет все свои доводы в пользу того, чтоб продолжить лечение, и они договариваются, что Пурыженский немного подумает, но, когда она выходит из палаты, он сразу говорит, что уйдет.
– Простите, что вмешиваюсь, – обращается к нему отец Сергий. – Вы делаете ошибку.
– Вам легко рассуждать, – отвечает Пурыженский. – У вас все иначе, чем у меня.
У тебя нет инфаркта, вот что хочет сказать сосед. И друг другу мы все – другие. Да, так и есть. Особенно он, священник, всем и всегда – другой.
– Человеку необходим весь диапазон чувств, – продолжает Пурыженский. – Не могу я жить в свете одной лишь печальной необходимости.
Отец Сергий наконец-то собрался с мыслями:
– По-видимому, Майя Павловна – совершенно исключительный врач.
– Не думаю. Слишком красивая.
Пурыженский жмет на кнопку. Медсестра, очевидно, спала, но приходит на вызов быстро и за дело берется с большой готовностью: этот больной сильно здесь надоел.
Монитор Пурыженского затих, трубки из писателя вынуты, брошены на пол – баб Маш, убирай! Силой не держим, пиши отказ и всё, до свидания, по месту жительства.
– Что писать? Ах ты, кончилась ручка! – Пурыженский в полном отчаянии.
Отец Сергий встает с кровати, чтобы протянуть писателю свою ручку, отодвигает ширму и видит его.
Полуголый, рано состарившийся мужчина: короткая толстая шея, свалявшиеся патлы, толстые губы, груди, живот, много седой растительности на теле. Бинты на обеих руках. Щетина. Язык от старания высунул.
– Я, такой-то такой-то, – диктует сестра, – отказываюсь от лечения в стационаре, о возможных последствиях предупрежден, претензий к персоналу не имею. Если имеете, укажите, какие. Подпись, число.
Пурыженский едва поспевает за ней.
– Да какие претензии… – машет свободной рукой.
Священник смотрит на этого некрасивого, путаного человека и внезапно думает: а ведь это я сам. Не брат мой, не ближний, не “другое я” философов и писателей, а просто – я. Иные обстоятельства и биографии разные, и тем не менее – я, я и есть. Босой, почти голый, сидит на койке, чего-то ждет. Смотрит расфокусированным взглядом в пространство.
– Одевайтесь, – говорит медсестра, – и на выход. Выписка, больничный – всё завтра. Ну, чего ждем?
– И куда я пойду? – спрашивает вдруг Пурыженский, все так же не глядя ни на кого.
– А вы не идите, останьтесь тут, – отец Сергий не замечает знаков, которые подает ему медсестра. – Оставайтесь. Майя Павловна вас простит.
Снова неяркий свет, вразнобой работают мониторы: на два удара сердца священника приходится три-четыре писательских. Оба прислушиваются к звукам, про себя отмечая моменты их совпадения.
– Об этом обо всем написать. – Пурыженский и правда дышит нехорошо.
– И напишете.
– Уже нет. Думаете, не понимаю? – Молчит, дышит. – Видели бы вы, как она старушку отогревала!
Плохи, говорит, дела его, безнадежны. Ничего-то он не напишет.
– А ненаписанного – не существует. Его как бы нет. Ясно вам?
Отцу Сергию это ясно вполне: он сам всем другим занятиям предпочитает чтение.
– Вот оно что, – равнодушно отзывается писатель. – А я представлял – то-другое, туристическая компания, песни… Стихов не сочиняете?
– С моей фамилией только стихи сочинять.
– А какая у вас фамилия?
– Тютчев.