два.
Один, они его называют старым, – неподалеку от Бостона, в Ньютоне, другой – естественно, на Кейп-Коде, сбылась мечта. У океана, небольшой снаружи, просторный внутри. С вторым светом. Наверху по периметру: спальни Лео, Алекса с Шурочкой, комната для гостей, кабинет Алекса. Они могли бы себе позволить квартиру в Риме, Милане или Венеции и даже, наверное, сразу во всех этих трех городах, но, где бы он ни оказывался, Алекс скучает по Новой Англии – по двухэтажным домикам, зеленым прямоугольникам с номерами дорог, по понятной доброжелательности – на предсказуемом расстоянии между людьми.
В новом доме Алекс с Шурочкой бывают наездами: вот Лео окончит школу, уедет в университет, тогда они там устроятся более основательно. А пока Шурочка перевезла на Кейп-Код коллекцию камушков: Максима Максимыча, Бэлу, Грушницкого – Шурочка все еще помнит, кого из них как зовут. Семейные торжества, обеды с участием ее родственников тоже постепенно переезжают сюда: все любят Кейп-Код.
В свете успехов мужа Шурочкина профессиональная деятельность оказалась мало нужна, и она ее постепенно оставила. Ей хватает семейных дел. Думала заняться благотворительностью – говорят, у нее хорошие организаторские способности, – но время еще не пришло. Сейчас, когда Лео вырос, самый большой ее интерес – путешествия.
Шурочка любит Европу, в особенности Италию. Однажды она едет туда с одной из тетушек – с той, у которой останавливалась в восемьдесят девятом и которая там никогда не была. Нельзя допустить, чтобы тетушка так и не увидала Италии.
Шурочка по-прежнему привлекательна, сорока ей не дашь, в путешествиях за ней ухаживают мужчины, некоторые – отнюдь не по-идиотски, но она верна Алексу. Тот ведь их любит – мальчика и ее. Возможно, не очень творчески, если так можно сказать, без той спонтанности, которая, как ей кажется, одна и могла привести к зарождению Лео, но ведь Алекс всего себя отдает, чтоб они были счастливы, так?
Шурочка едет в Италию, а по возвращении показывает Алексу фотографии. Кладбище, русская часть. Ухоженные могилы, плиты GOLITSYN и TROUBETSKOY, латинскими буквами, и неожиданно чуть поодаль – заброшенная, покосившаяся ВЕРА ГОЛУБЕВА, кириллицей. Фотография не может всего передать. Шурочку эта самая Вера Голубева очень тронула. Кириллица, она соскучилась по кириллице. Алексу это не кажется большой бедой.
В отсутствие Шурочки у него опять побывал Лаврик. Каждый его приезд оказывается испытанием, но если у тебя много денег, надо уметь терпеть.
– Могли ли мы, простые московские мальчики?.. – начинает Лаврик, запихивая в рот еду. Он уже, что называется, под газком. Забыл, что хотел сказать. – Будь здоров! – Лаврик пьет за рулем много больше, чем тут позволено. – Старичок, помнишь, как я кормил тебя китайской лапшой?
Алекс ничего не забыл. Уши у Лаврика становятся красными – то ли от выпитого, то ли потому, что опять ему нужен совет. Скоро он скажет: “Я должен попросить твоего совета”. “А потом моих денег”, – захочется ответить Алексу, но он не станет так говорить, даст.
– У меня теперь очень левые убеждения, – заявляет Лаврик.
В чем они состоят? В неуважении к чужой собственности? В том, чтобы не отдавать долгов? Алексу надо поскорей попрощаться с Лавриком и вернуться к работе, но они говорят обо всяких посторонних вещах, причем Лаврик все время на него обижается:
– Естественно, наличие денег делает твои суждения более вескими…
Надо перетерпеть и это. Однако замечания Лаврика неприятны: все-таки главное в Алексе то, что он математик. Хороший прикладной математик, да.
Лаврик переходит к делу: он попал тут в одну историю… Глупую, не хочется говорить. Короче, угрожает тюрьма. Лаврик надеется, что по болезни его все-таки не посадят. Он, кстати, сильно разочаровался в Америке.
Какая у него болезнь? – Псориаз.
– Есть специалисты, из наших с тобой соотечественников, справку сделают.
И он обещает больше не беспокоить Алекса, не приходить.
После получения чека у Лаврика сильно улучшается настроение:
– По гроб жизни обязан.
Алекс пропускает его вперед:
– Надеюсь, все-таки не по гроб.
Он смотрит, как отъезжает Лаврик – в прошлый раз тот опрокинул мусорный бак, – и думает, что таких друзей, как Лаврик и Родион, у него уже не появится. Хоть оба и оказались засранцами.
Вдруг вспоминает эпизод, случившийся через несколько дней после похорон отца.
Они с Родионом условились встретиться в центре Москвы – разумеется, возле какого-то храма, – пойти на квартиру, вещи поразбирать, одному ему было заходить в нее жутковато. Как ни тяжело полагаться на Родиона, кроме него просить было некого. Алекс явился раньше назначенного, замерз и зашел в магазин, где торгуют церковными принадлежностями. У зеркала стоял Родион и примерял высокую фиолетовую шапку. Увлекся настолько, что не замечал вокруг себя ничего.
– А покажите-ка еще вон ту камилавочку, – попросил Родион.
Шапка, которую он держал в руках, была явно не первой из им примеренных. Над прилавком висело много других шапок, в том числе круглых, богато украшенных.
Продавщица о чем-то стала спрашивать Родиона недобрым голосом.
– Я ищу подарочек батюшке, – перебил ее Родион. – У него такая же голова, как моя! Такой же размер!
На лице у Родиона появилось то особенное выражение, которое Алекс, как оказалось, помнил с ранних школьных времен: таким становилось его лицо, когда Родион врал учительнице. Испорченные зубы, нравственная правота – это пришло потом. Алекс вышел, стал ждать на улице. Тогда он не мог застревать на таких впечатлениях, а сейчас – сколько уже? – шесть лет прошло – вспомнил вдруг.
Лео разочарован родителями.
Во-первых, они не очень хорошо говорят по-английски, у обоих акцент. Подумаешь, говорит Алекс, акцент только делает речь более выразительной. Лео, видите ли, не любит, когда язык коверкают. В школе его научили британскому произношению – заслушаешься, некоторые слова он произносит так, что и родителям не понять.
Во-вторых, Алекс с Шурочкой – люди малоспортивные. Когда Алекс сломал лодыжку, то, по словам Шурочки, Лео ждал, что, как только нога заживет, они снова встанут на лыжи и поедут кататься с гор – что-то там доказывать. Лео было тогда четырнадцать.
– Если что и можно доказать таким образом, то только свою глупость, – откликается Алекс.
Мало кому из родителей удается не раздражать детей.
У Алекса с Шурочкой тоже имеются к Лео претензии. В частности, Шурочку расстраивают его выходки по отношению к Юле. Никого, кроме нее, Шурочке рядом с Лео видеть не хочется, как она ни уверяет себя, что сводничество – дело бесперспективное.
Очень ей понравилась Юля еще на том историческом дне рождения, накануне которого Лео бросил русский язык. “Ты смеешься, как моя лошадка”, – сказала ей Юля, первая ученица и, правда, красивая девочка. Шурочка играла с детьми в “Монополию”, ей против ее желания везло, и она старалась как-нибудь смухлевать, чтоб не выиграть. Они с Алексом выпили вина, и Шурочка действительно много смеялась.
Что же касается сводничества, то перспективы есть. Когда детям наступает пора ходить на свидания (между пятнадцатью и шестнадцатью), родители с разных сторон их привозят – в кино, например, или в парк: без машины перемещаться между пригородами невозможно, а водят только с шестнадцати. Родители разъезжаются, а по окончании свидания разбирают детей по домам. Некоторые пары взрослых даже вместе сидят в соседнем кафе, но ни Алексу с Шурочкой, ни Караваеву с Шульц такие сближения не по нутру.
В один из вечеров Юля, родственная душа, зовет Лео на итальянский фильм. Шурочка привозит Лео к кинотеатру. Вот отъехала машина, в которой доставил Юлю кто-то из ее родителей, у них одна машина на всю семью, ее легко опознать по разбитому правому заднему фонарю. А вот и Юля у входа в кино, надевает узенькие очки, всматривается – где ее друг? И тут Лео – он сидит на переднем сиденье – внезапно сползает вниз, командует: стоп, высаживай. Вышел, спрятался в тень. Давай, разворачивайся и уезжай. Пусть Юлечка подождет, повыглядывает – очевидно, таков его план.
– Сама говорила: мальчишеский идиотизм. – Алекса, если что и тревожит в Лео, то его академическая успеваемость.
Нужно хорошо сдать экзамены и наплевать на спорт. Они по неопытности переоценили его значение.
Успехи в борьбе хорошие, но не такие, чтобы на многое претендовать. Лео вдруг вырос, стал тяжелее, ему пришлось перейти в средний вес – сразу на две категории вверх, и там оказалась серьезная конкуренция. Разумнее сосредоточиться на учебе, бросить спорт, раз с его помощью не попадешь в хороший университет, но Лео не хочет уходить из секции.
– И чего он в этой борьбе нашел? – Алекс как-то побывал на соревнованиях: потные парни обнимают, сжимают друг друга, стараются повалить, потом продолжают возню на полу.
Шурочке тоже борьба не нравится. И зачем, спрашивается, продолжать? Она поняла Лео так: лучший момент – когда ты терпишь, терпишь, даже, может, немного проигрываешь, а потом чувствуешь – все, он сломался, поплыл, твой соперник, сейчас ты его дожмешь. Странное удовольствие.
– Хорошо, хорошо, пускай, – будто кто-то спрашивает мнение Алекса.
Вырос их мальчик – своя машина, свой заработок: то спасателем в парке, то кем-то еще. Тем и сильна Америка – дети богатых людей тоже начинают с нуля.
И вот уже Лео в последнем, двенадцатом классе. Многие его сверстники устроились официантами, библиотекарями, инструкторами по теннису. Лео по вечерам следит за порядком в каком-то кафе, двадцать долларов в час. Странно, что взяли, ему только в мае исполнится восемнадцать. Посетители – люди довольно смирные: максимум насилия, которое приходится применять, – пожать человеку руку, посмотреть в глаза. Шурочка представляет картину: ночь, луна, пивной ресторан, Лео выводит нарушителя на слабо освещенную улицу. Хорошо, что школа подходит к концу, скоро Лео, будем надеяться, поступит в университет, начнется другая жизнь. Хорошо бы еще девочку Юлю не обижал. Ей, между прочим, дали рекомендацию в Гарвард, а Лео – нет. Как-то он это переживет?