Музыка имеет дело с едва различимыми длительностями. Ритм, даже не ритм – метр, биение пульса, самое трудное – добиться того, чтобы был одинаковый пульс. Остальное – громче-тише, штрихи – поправить было бы проще, но и тут ничего поправлять не требуется: хорошо у них получается, прямо-таки пугающе хорошо.
В звуке альта много страсти, тепла, желания поговорить о важном, о главном, узнать про нее, о себе рассказать. Скрипка ему отвечает:
– Смотри на деревья и небо и меньше думай о важном, – приблизительно так.
Доиграли, выдохнули. Пианист подает голос:
– Там, где трели, я не очень мешал?
Нет, он вообще не мешал.
– Между прочим, у меня в этом месте соло. Можно, наверное, повторить?
Они переглядываются – альт и она: можно, но мы не станем этого делать, лучше уже не получится.
Немец польского происхождения. Всю свою жизнь он провел в этом городе. И ее видел, девочкой, на прослушивании в школе музыки, он тогда тоже на скрипке играл. Подойти не решился. Дела у него обстояли неважно, пока не перешел на альт. Теперь в здешнем оркестре работает. Здесь приличный оркестр. А играла она замечательно, чисто и выразительно, он всю программу ее может назвать.
Руки у него большие, красивые, круглые, и, как у нее, до крови содрана кожа возле ногтей, надо же – даже невроз у них одинаковый. Он провожает ее до гостиницы и говорит, говорит. Он придет ее слушать вечером, а после концерта… После концерта имеет честь…
Никогда не знала, где сердце находится. В горле, вот оно где.
Проводил, поклонился, ушел. Стало быть, он… вон он какой. Мысли беспомощные, бессвязные. Вечером, после концерта… Радость, где радость? Куда-то ушла.
Она сидит на кровати, без цели замком от футляра щелкает. Польский друг, польский друг. Значит, мечта сбылась? Что-то сердце не успокаивается.
Вдруг: где смычок? Ужас, смычок посеяла! Вспотевшая, красная, мчится в зал, в котором они репетировали, лишь бы не встретить его, понятно кого, не сразу находит нужную дверь, как-то все у нее разлетается в стороны.
Приходилось ей всякие мелкие вещи терять – ключи, украшения, тот же паспорт, и даже крупные – чемоданы, например, пропадали, и не один раз, но смычок – такого еще в ее жизни не было. Слава Богу, нашла, на рояле лежал.
Все на месте, казалось бы. Не зная зачем, она звонит устроителям. Чего уж там? – страшно, страшно ей.
– О, – устроители рады, – как раз собирались на вас выходить. Валторнист совершенно оправился. Посмотрите с ним текст, пожалуйста, уделите ему часок.
– Нет, – она едва сдерживается, чтобы не плакать. – Невозможно, нельзя!
Она знает, она сама выбрала, но меньше всего ей хочется играть именно эту музыку. Что-то она произносит, противореча себе: про то, что дома дела, что заболело плечо. Зачем они говорят про контрактные обязательства? Ни один номер не отменялся из-за нее, никогда, правда ведь? Она просит их вызвать водителя, пусть дадут ей уехать тихо, придумают что-нибудь.
И только по дороге в аэропорт чуть-чуть успокаивается. “Одной любви музЫка уступает”, вертится в голове. Кто, кому тут и что уступил?
В самолете она сядет у окна: деревьев, конечно, не видно, зато неба – хоть отбавляй. Вернется домой – Бог знает, как страна ее будет к тому времени называться. Мы, впрочем, говорили уже о стране.
Спустя день или два войдет в класс, посмотрит на ученицу, скажет:
– Ну, что ты стоишь? Играй.
июнь 2013 г.
КомбинатРассказ
В войну жили хуже. Да и после войны – не особенно хорошо. Лучше нынешнего никогда не жили.
Городок называется Либкнехтск, но многие по привычке зовут его Комбинатом, хотя сам комбинат несколько лет уже не работает, зарастает кленами и травой. Ветшает и дом Японца. Хозяин его, Сашка Оберемок, из местных, в Японию убежал. А может, и не в Японию, нету разницы: из жителей городка за границей побывал только дядя Женя, он в начале восьмидесятых в Польше служил.
– Расскажи, дядь Жень, как ты был за границей.
Надо поговорить о чем-то, не сидеть же так.
– Они, значит, бузить начали…
– Кто – они-то?
– Кто-кто – поляки. Мы приехали, ракеты раскинули…
– И что поляки?
– Да черт их знает! Что нам, докладывают? Наше дело – позицию занять. У нас там четыре округа было. Расположились, раскинулись…
События происходят редко и плохо помнятся. Скоро три года, как закрылся Либкнехтский бумкомбинат, ЛБК, – что называется, градообразующее предприятие: конденсаторная, кабельная бумага, фильтровальный картон, гофроящики, десятки видов продукции. Со сбытом были, конечно, трудности, но работали. Валы крутятся, на валах сукно, поверх – бумажная масса сушится. Оборудование уникальное, сделано еще в ГДР.
Никто не задумывался, кому принадлежит комбинат, все ведь было всегда государственное. Трудовому коллективу, то есть работникам. А работникам надо что? – чтоб зарплату платили вовремя или хотя бы с небольшим опозданием, а во всяких там формах собственности мало кто разбирается. Менялись директора, жили как-то, работали. Жилье строили, и не только себе – учителям там, врачам.
Потом в город вернулся Сашка Оберемок, и стало понятно, кто на комбинате хозяин. Мог и в зубы дать, и руку сломать или вывихнуть, как татарину одному, Сашка почему-то татар не любил. Но не только татар. Перед тем врезал девке-официантке, Сашка когда-то учился с ней – неприятно ей, понимаешь ли, обслуживать одноклассника. Говорили, нос ей сломал. Ну, она не стала подавать заявления.
А дом он построил большой, из красного кирпича, с башнями, чтобы было понятно, как он, Сашка, поднялся. Одним электрикам остался должен чуть ли не миллион – вот такой дом. Говорили: семья приедет, но никто и не видел эту семью. А Сашка в самом деле поднялся как следует – депутат, не федеральный пока, областной, – депутат, хотя самому еще сорока не исполнилось.
Поначалу у него и на комбинате неплохо шло: взял кредиты, премии мужикам повыписывал. И себя не забыл – фирмы появились в городе новые, все его, Сашкины. А потом разладилось, перестал зарабатывать комбинат. Мужики бузят, что поляки твои. Работать, правда, не бросили.
Начальник из области приезжал, рабочих послушал внимательно.
– Я понимаю вас, – сказал, – что вы попали в такую ситуацию. Но не только вы, лесопромышленный комплекс везде сейчас валится.
И чего бузить, раз везде? Как говорится, в войну жили хуже. Кто-то из женщин выкрикнул:
– Александр Юрьевич только на освещение своего дома денег три миллиона истратил!
Начальник вздохнул:
– На освещение или на освящение? – и заседание закрыл.
Перед отъездом загадочную вещь произнес:
– У вас есть права, вы просто не знаете, как ими пользоваться.
А что фенола в воде больше нормы – вопрос, говорит, подняли правильно, обсудим его на правительстве. Это уже когда в автомобиль садился, бочком, ботинки отряхивал, зима в том году была длинная, снежная. Обещал, между прочим, с мазутом помочь, во всем городе отопление от комбината зависело. Еще люди видели: когда проезжал мимо храма, перекрестился на храм.
Сашка тоже тогда в президиуме сидел, жевал. Он все время жевал, все последние месяцы, говорили: курить бросил, поэтому. Уже перед майскими, после суда – проценты, кредиты, банкротство, короче, полнейшее, люди даже начали Сашку жалеть: свой все-таки – объявился парень какой-то, пиджак с полосками, а на голове хвост. Кризисный управляющий. Денег он Сашке привез, чуть ли не миллион долларов, чтобы, значит, ушел по-тихому, передал комбинат новым собственникам, вместе с фирмами. Но Сашка – его, видать, разозлил этот кризисный управляющий – достает, значит, Сашка изо рта жвачку и парню – в нагрудный карман. В приемной у себя, секретарша видела. И денег не взял. А на майские заплатил мужикам нескольким, и те сукно на машинах изрезали – не склеить его, не сшить и не на что поменять. Дал-то рублей по пятьсот, но мужики и тому рады. Всё, встали машины, так и стоят.
– Как же ты, дядя Жень? – Дядя Женя тоже резал сукно. А что он ответит, если начальник ему приказал?
Тут совсем другие какие-то люди приехали, без хвостов, и Сашка убыл в Японию.
Что еще помнят? Помнят, как он с третьего этажа своего по козам стрелял, если заходили на территорию, но не попал ни разу, и стрелял-то, наверное, – попугать. Портрет остался, огромный, метра три в высоту: Александр Юрьевич Оберемок в горностаевой мантии. И дата рождения. В каком Сашка родился году, известно и так, у него на одной руке было имя наколото, на другой – год. А на портрете он на себя не похож: можно сравнить, в интернете до сих пор, говорят, имеются Сашкины фотографии.
Почти что три года прошло. Город живет. Так себе, не ахти, но лучше никогда и не жили. Область дает мазут, котельная функционирует, есть отопление в домах, даже вода горячая. Мужики кто в охрану устроился, кто в такси. Дядю Женю поставили на учет в центре занятости. Поэтому комбинат, Сашка Оберемок – это прошлое. А в настоящее время так: в Либкнехтской городской больнице, в реанимации, на аппарате искусственного дыхания лежит молодая женщина, Аля Овсянникова. Каждый день в больницу приходит муж, его не пускают, да он и не просит врача ни о чем. Мужа женщины зовут Тамерлан, врача – Виктор Михайлович.
К Виктору Михайловичу хорошее отношение. Во-первых, не пьет, во-вторых, человек он немолодой, с опытом, машину свою аккуратно водит и держит в порядке: всегда чистая, на ходу, одна и та же все восемь лет, что Виктор Михайлович в городе.
– Современный автомобиль устроен не менее сложно, чем человек. – Когда Виктор Михайлович говорит о машине, лицо его проясняется. – Одних только разных жидкостей в нем семь штук: тормозная, охлаждающая и так далее. – Он помнит все семь и своевременно доливает, меняет их.
В Либкнехтск его в свое время переманили из-за сертификата по анестезиологии-реаниматологии, город тогда квартиры еще мог выделять. А иначе хоть закрывай больницу – не прошла бы она лицензирования, пришлось бы всему комбинату обслуживаться неизвестно где. Операций мало, и наркоз дает анестезистка, сестра, но невозможно ведь без лицензии.