Я ребенком в деревне жил. Идиотизм деревенской жизни. Природу вообще сильно переоценивают. Жили-то за колючей проволокой. А как же? Секретный объект. Не такое уж было оно босоногое, детство мое. Да и свинки, как ни ухаживай, а попахивают. С мамой потом перебрались сюда. Тут-то воздух куда как свежей. – Хоть в нормальной школе, сынок, поучишься. – Она Давыдовна у меня. На самом деле – Давидовна. Так что я на четверть, на ноль двадцать пять… ну, вы поняли. Опять же, как вождь мировой революции. Раньше особо не афишировал, но теперь это вроде в порядке вещей. – Феликс, скажи, – теща все доставала меня, – правду ли рассказывают про вашу нацию, что между вами флюиды какие-то? – Откуда мне знать про флюиды? Ведь я четвертинка, ноль двадцать пять…
Очень мамочку мою беспокоило ее отчество. Папе оно сильно испортило служебный путь. Они с мамой и разошлись, когда с этим делом опять появились строгости. Тол-ку-то. Так в полковники и не произвели. – Как бы, сынок, у тебя тоже неприятностей не было из-за меня, – мамочка все беспокоилась. Теперь-то чего? – на пенсии, снова вместе живут. Всякое было: в школе сначала, уборщицей, потом при буфете, в театре, нет – НА театре, так правильно. Дразнили ее и лимитчицей, лимитой… Не говоря уже про “Давидовну”. Было всякое, да… Жили как-то. Тем более что мясца нам папаша подбрасывал. Вот такая она, моя мамочка.
Грудью кормила меня до трех с половиной лет. Молока у нее было – бидонами. Хотя я на аппетит особо не жалуюсь, однако всего не съедал. Поросенка держали, не из этих, не из андроповских, выливали ему. – Гляди, сыночек, вон твой молочный брат побежал. – Да, с братом нас жизнь развела… Другим он путем пошел, брат…
А мамочка на старости лет большой демократкой заделалась. Для нее, для мамуленьки, у меня и такая вот есть.
Надевает белую ленточку.
Кто здесь власть?! Не забудем, не простим! Тоже мне. Забудем. Уже забыли. Испугали ежа, называется.
Слышит в последнее время неважно, зато осмелела мамочка: потопала прошлой зимой на марш. Хорошо хоть товарища подполковника дома оставила. Звонит нам, докладывает: – Я только не поняла. Кто такой Печёнкин? – Не знаю, мамуль, никакого Печёнкина. – А чего ж мы кричали: “Свободу Борису Печёнкину”? – Это они, пап, “Свободу политзаключенным!” кричали, – дочурка моя додумалась, Линочка. Ходит на митинги, моя девочка.
Демократия ужасна, но лучше ничего не придумано! Пфф… Сломаешь язык. Взгляды ваши – отстой, но я жизнь отдам, чтоб вы… что-то там. Ну, вы знаете.
(Обращается к немолодой женщине, которую уже долгое время разглядывал.) Женщина, я не вас той зимой на Энгельса подбирал? (Окружающим.) Трасса скользкая, еду медленно. Вдруг почти под колеса мне – женщина. Вышел, поставил на ноги, отряхнул: – Не ушиблись, женщина? А она два шага сделает, снова – шлеп. Хочу ей помочь – глядит на меня вот так вот: – Шел бы ты… Сама – в хлам. Думаю: пусть уж как-нибудь… Не сажать же такую в салон. Хорошо, что все обошлось. (Женщине.) Рад видеть вас в относительно добром здравии. Вы давайте внимательней…
Теперь у всех почти ленточки. К примеру, на службе… Я сейчас в нефтегазовом комплексе. Тружусь – громко сказано. Так, консультантом, советником. Без фанатизма. На карточке просто написано: специалист. Финансы, то-другое, строительство. Частно-государственные партнерства, софи-нансирование. Программа освоения новых земель. Денег, извиняюсь, хоть попой ешь. Всякое было в моем восхождении по служебной лестнице… Да и, чего уж там, папочка мой помог, пока у него порядок был с головой. Через спорткомитет. В принципе, одно ведомство. Даже структура, где мы находимся (обводит рукой помещение), тоже, мне кажется, – вот это всё. Приду раз в неделю, что-нибудь посоветую вежливо, так и так никому дела нет, да и что стоять у людей над душой? А условия хорошие, можно даже без галстука. Но я уже как-то привык. Звали министром, я – пас. Федеральный министр. Конечно, значительные возможности… – Что же ты, Феликс, от денег таких отказался? – спрашивают. А я не отказываюсь от денег, я от работы отказываюсь. Не люблю неприятных вещей. Если б сенатором… Дочка придумала: пчелы работают в темноте, добродетель в молчании, а папа мой вообще не работает. Ничего, живем-поживаем, не бедствуем.
Да, живем… И в чем, спрашивается, трагедия? Будет трагедия. Вернее, уже была, маленькая. Вчера. Маленькая трагедия. А большая случится, похоже, прямо сейчас. Вчера маленькая, сегодня большая, а вот позавчера никакой трагедии не предвиделось. Сплошное веселье было позавчера.
Вот, значит. Собирались мы с однокашниками. Годовщина классной руководительницы. Не повод расстраиваться, она нас терпеть не могла. Заодно – сколько-то лет окончания. Бабы за такими вещами следят. Кое-кто не явился. Пренебрегли светлой памятью педагога, дружбой с товарищами. – Не будем, говорю, думать о людях плохо: может быть, тоже померли? Возраст-то уже угрожаемый.
Ресторан. Все свои. На всякий случай надел обе ленточки. Мол, дух времени. – Шут ты, – говорят, – Гамаюнов, гороховый. Ох, дошутишься. – Ладно, ребят, до чего я там дошучусь? Лялик-дружок шепчет: – Чувак, колорадку сними. (Снимает георгиевскую ленточку.) И эту тоже. Рома заметит, зачем тебе? (Снимает белую ленточку.) Рома башляет за все удовольствие. Силовые структуры, генерал-лейтенант. Рому лучше б не обижать. У него, кстати, вертушка имеется – вертолет в смысле. Собственный.
Краснушкина, сколько лет… – как ни в чем не бывало за галстук подергала: – Гамаюныч, жучара помпезная, кто же так наряжается на суаре? – И ты туда же? Думаю: ладно, покладистость – моя сильная сторона. (Снимает с себя и галстук.)
Выпили-закусили. В пределах, конечно, друзья мои: культура питья. Лялик вдруг: – Власть у нас, – заявляет, – говно! Да и население, положа руку на сердце, на троечку с минусом. Согласно статистике, девяносто процентов – гопники. Мы тоже не сахар, но лучше ведь? Стараемся, пробуем. Делай что должно, и будь что будет. Однако с таким человеческим материалом… Вот у меня – двадцать пять изобретений и сто двадцать пять патентов – или наоборот? – а сколько из них, спрашивается, внедрено? Ноль целых и хрен десятых. Намеревался, – рассказывает, – руки на себя наложить, записку оставить: “В смерти моей виноват наш великий народ”. Участь многих новаторов. Передумал потом. Выпьем, – предлагает, – за мафию. За мафию честных людей. За порядочность. За нас с вами. За класс за наш. – Потом, когда еще приняли, оттащил меня в сторону: – Старичок, мне уже всё вот здесь. Политика, бабы… В сухом остатке только внуки у меня да футбол. А у тебя? – Что может быть у меня? Смешной ты, Лялик, нам сколько еще? – шесть, нет, пять уже лет до пенсии.
Тут Рома меня по плечу – хлоп! – Рома, йо, Крым наш! – Вот с тобой, Гамаюнов, я бы в разведку пошел. – А ты меня, Рома, случайно ни с кем не путаешь? Это папа мой, животновод, был разведчиком. – Перетерли и с Ромой. Его тоже многое не устраивает. – Ты, Рома, ведь оптимистом был. Слышал про наполовину полный, наполовину пустой?.. – Тут дело такое, – отвечает Рома, – вы просто всего не знаете. А про стакан… Пока наполняешь, кажется: наполовину полный. А как начинаешь опустошать… Возраст. Всех денег не заработаешь. – Даже Ромочка стал философом. – В общем, желаю вам, – поднимает рюмку, – чтобы разные, дамы, простите, чмошники к вам даже не приближались. – Рома знает, чего пожелать, он же у нас в полиции, в службе собственной безопасности. – Почему мы, – спрашивает, – о грустном всё? Кое-что лучше становится в наши дни. – Ага. – Краснушкина губки красные ядовито сложила так: – Что же именно? – Рома загадочно улыбается, как папа мой, когда надует в штаны: – Правила полетов упростились чрезвычайно. Раньше чуть не за неделю приходилось маршрут согласовывать, а теперь: наберу, и – пожалуйста, коридор.
Сидим перевариваем информацию. – Понятно. А мы, – спокойненько так произносит Краснушкина, – с мужем замок приобрели. Под Бордо. – Замок? Правда что ли? – Не замок, так, шатле, замочек. Приезжайте, ребята! Очень нужны рабочие руки. – Ай, думаю, Краснушкина, молодца! Есть еще пудра в пудренице!
Хороший в итоге выдался вечерок. Песни попели. Позитивно так. Люблю позитив. Ведь кругом – негатив сплошной, кого ни послушаешь.
Пауза.
Вот так вот. Позавчера. А вчера… Просыпаюсь – Лина сидит, дочь моя, в сапогах… Но пока что про ресторан.
С этим, природоведением, получилась история! По стенам цветы. Запах тонкий, особенный. – Рододендрон? Магнолия? – Бугенвиллея! – выкрикивает Краснушкина. – Так пахнет каждой весной в Бордо. – Ладно, давайте, олимпиада по биологии! Мозговой штурм. – Калерия! Амброзия! Молочай! – Зовем официанта, был там один, улыбчивый, с поросячьими глазками. – Дружище, у вас тут цветы… – Ах, эти. Искусственные. Надоели уже. Скоро ребрендинг нам сделают. Обещали. – Ребрендинг? – Ну да. Небольшой, щадящий. Только обещанного, сами знаете… – А что за… амбре? – Улыбается: – Были вчера посетители, отдыхали всю ночь. Испортили тут нам, хе-хе, инвестиционный климат. Но мы почистили. Спрыснули освежителем. – Ясно. Облажались. Опять. Мы ржем, а Лялик расстроился: – Одни только ложные представления. У всех поколений были иллюзии. Но что-то и героическое. А у нас – освежитель воздуха. Феликс, что нам делать, скажи? – Лялик, живи футболом! Есть кому Лялика отвезти? Все, пора. – Пойдем, – говорю, – Краснушкина, провожу тебя. – Ну пойдем. Давно, наверное, не катался-то на метро?
К ней поехали. Здорово вышло с Бордо! Ясное дело, наслушалась… чудаков. Когда-то сдуть норовили, Краснушкина у нас была умница, о-го-го, а теперь у них звездочки, изобретения, вертолет. И чего я на Люське женился? Мне ж Краснушкина нравилась. Не было б Линочки…
Едем. Она: – Как родители? – Живы. Что еще можно сказать? – Про моих, – говорит, – не скажешь и этого. – Да, жалко. А что сейчас делаешь? – За экологию она борется. Свяжи свитер – спаси пингвина. – А у тебя, Феликс, какая выработалась жизненная философия? – Какая может быть философия? Думать стараюсь поменьше о разных вещах. А… – аккуратно пробую выяснить, – что семья, муж? – Какой там муж… Обнял ее, уже на выходе, на эскалаторе, она на ступеньку выше стояла. – Феликс, может, не надо? В одну реку дважды не вступишь. – Не знаю про реку, а на грабли одни и те же можно наступать без конца. – Развеселилась Краснушкина, умею я с женщинами.