Глупость, сказал себе, исторические реконструкции. Невозможно, оскорбительно думать, что всем управляет случай, что жизнь человеческая зависит от мелочей. Не мог Славочка мимо Любы пройти, не мог промахнуться Губарев, и про “Эдипа” тогда, у Прокопьича, я не случайно заговорил, не оттого, что он вспомнил Грецию.
Так и заснул в этих мыслях, а утром бумага пришла: постановлением того и сего Вечность решено ликвидировать. Оптимизация, управление ресурсами, освоение новых земель: буквы перед глазами прыгают. Пробую их сложить во что-то разумное и явственно слышу голос:
Каким же очищеньем? Чем помочь?
Изгнанием иль кровь пролив за кровь,
Затем, что град отягощен убийством.
Его голос, Славочкин.
После Вечности
На перроне играла музыка, потом мы тронулись. Помню хлопья снега в свете прожектора, общий вздох, когда город внезапно погрузился во тьму. “Мама вас просит, чтоб не рубили сада, пока она не уехала”, – произнесла Пружинка. “Отключили трансформаторную подстанцию”, – ответил ей кто-то знающий. Были и слезы, конечно. За кипятком пошел – наткнулся на Анну Аркадьевну: стоит в тамбуре, почти в темноте, не видит меня. Завернулась в любимый свой плед, она почему-то его называла “плед с репутацией”, курит и то ли напевает тихую песенку, то ли всхлипывает.
В эти дни людей непрерывно увозят в Северогорск, поездом, другого способа нет, селят в гостиницы, общежития, даже в школы, в училища. Квартиры предоставляют в первую очередь тем, кто с детьми, остальным их тоже построят, в ближайшем будущем. Кого-то, по слухам, приходится силой тащить: что поделаешь? – не бросать же людей без света, воды, отопления. Пока поймут, в какую попали историю, будет уже не выбраться. Я и сам ведь все понял с некоторым опозданием. Вечности больше нет – как это? – да вот так.
Театральных эвакуируют с последней партией. Дали нам два вагона, купейных, опять мы в выигрышном положении. Сижу против Любы, спиной к движению, нас только двое в купе, сверху вещи лежат, главным образом Любины.
– Замечательная у вас способность, Александр Иванович, не обрастать предметами, – хвалила меня всегда Валентина Генриховна.
Предпочитаю, отвечал я ей, заведовать реквизитом, который целиком умещается в мой чемодан. Вон он сверху лежит – металлические уголки, деревянные ребра – ничего-то ему не сделалось. С какой, помню, легкостью я взбежал с ним когда-то на верхний этаж! И теперь дотащил, справился.
За окнами снежная мгла, едем медленно. Что ж, вот и выстроился событийный ряд. Началось со стяжательства, с эксплуатации классики, дальше – запретная страсть, потом преступление. Героям – гибель и каторга, нам, статистам и хору, – изгнание. Разве можно в здравом уме утверждать, что жизнь не имеет фабулы?
Поднимаюсь, оглядываю багаж. Где урна? Урна где? Любочкины глаза, без того большие, распахиваются от ужаса: забыла на подоконнике! Неблагородно винить ее, она и сама в отчаянии. Рассудили так: никто теперь не нарушит покоя Славочки. Разве плохо жилось ему в его комнате?
Снова на место сажусь, прикрываю глаза. Опять событие, надлежит уместить его в череду других. Не случайно же мы Славочкин прах в театре оставили…
– Александр Иванович! – Люба делает большущую паузу. – Кажется, я беременна. – Снова пауза. – Почему вы молчите?
Что означает “кажется”? Боюсь у нее спросить. Это было бы хорошо, не правда ли?
– Думаете, хорошо?
Поезд остановился, не в первый раз: вьюга, пути замело. Расхаживаю по коридору, думаю. Проводница идет:
– Что, дед, не спится тебе?
Даже весело: дед. Вернулся в купе, посмотрел на Любочку, одеялом ее укрыл. В этот раз стояли особенно долго, ждали снегоуборочной техники. Всю дорогу так: немножко проедем и постоим, только к утру доехали.
Северогорск: дома высокие, многоквартирные, огромное здание администрации, трубы дымят. Настоящий город: дворец спорта, следственная тюрьма, в ней, между прочим, находится Губарев – законный Любочкин муж. – Двинулись? Артисты стаскивают с полок вещи, выносят их из купе. Сейчас нам, наверное, выдадут ордера, мы разойдемся по новым домам. Будем в гости друг к другу захаживать, вспоминать прошлое. – Хорошо бы нас поселили как-нибудь покомпактнее. – А мебель будет в квартирах? А бытовая техника? – Где вы такие квартиры видели? Я в разговорах участия не принимаю, да и никто меня в них уже не берет. “Выдохните” – так советовал Геннадий Прокопьевич? На театре все случается быстро. Пенсионер, дед.
Мысли мои о другом. Во всю ночь не закрыл глаз, на спящую Любу посматривал, одеяло на ней поправлял. Как-то она назовет ребеночка: может быть, Сашей? Хорошее имя, универсальное. “Шла Саша по шоссе и сосала сушку” – буду буквам учить. Или про Арарат, мамино.
Прибывших просят собраться в здании вокзала. Любочка долго приводит себя в порядок – она теперь очень медлительна. Подходим, когда уже в общем шуме ничего не поймешь: одни угрожают вызвать милицию, другие – прессу и телевидение, третьи – разобраться по-своему. Официальная женщина просит всех замолчать, войти в ее положение.
– Господа, нас призывают быть человечными! – Трагический смех Анны Аркадьевны превращается в кашель, затем в рыдания.
Новость такая: мы остаемся в поезде – им негде нас поселить. – Считайте, это гастрольный вагон, как в войну. Агитбригады годами не вылезали из поездов. – Но война ведь вроде закончилась? – Отвечают уклончиво: – Для кого как.
С моей точки зрения, даже боюсь ее высказать, – ничего ужасного: в вагоне тепло, есть свет, места хватает, нас прикрепят к вокзальной столовой, дадут талоны на трехразовое питание. В зале для пассажиров с детьми работает душ, им можно хоть среди ночи пользоваться. Не плачь, пожалуйста, Любочка. В вагончике, где я появился на свет, такого удобства в помине не было. Слышала? – если отключится электроснабжение, выдадут уголь в брикетах. Уголь в брикетах! Мы и мечтать не могли. Медпункт на вокзале тоже работает круглосуточно.
Любочкин лоб покрывается красными пятнами – нужно действовать. Пробираюсь через толпу и, немного не рассчитав громкости, сообщаю, что Люба находится в положении. Почему-то у наших это вызвало смех, артисты – как дети, бывают жестокими.
Женщина в форме разводит руками:
– Жилье-то я, извиняюсь, ей не рожу.
Выход вскоре найдется: Любу отправят в больницу, на сохранение. Полежит, успокоится, сдаст анализы не спеша. Провожаю ее до машины. Она подставляет для поцелуя лоб, улыбается на прощание.
Я оказался прав: жить в современном вагоне вовсе не страшно. Сытно, спокойно, тепло. Вначале мешали постоянные объявления: поезд такой-то прибывает на первый путь, но привыкаешь, перестаешь замечать. Вокзал находится в центре города, все под рукой: и магазины, и прачечная, даже бассейн. Для тех, кто годами не покидал Вечности, много нового. Кто-то ходит по учреждениям, скандалит, добивается компенсации за утраченное имущество, кто-то ищет работу, знакомым звонит. Я все больше полеживаю: опять проснулась во мне жажда чтения – бесцельного, бескорыстного, снова принялся за выучивание стихов. Схожу на вокзал, позавтракаю, перекинусь несколькими словами с нашими, узнаю новости и – на койку, читать.
Наших становится меньше и меньше. Пружинка сразу исчезла: разнесся слух, что отправилась в Питер, к белозубому режиссеру, между ними возникла симпатия, когда она Лауру с ним репетировала. Анну Аркадьевну в Сыктывкар пригласили, в детский театр.
Однажды в больницу сходил, в женское отделение, потерялся, долго искал, к Любочке все равно не дали пройти – то ли у них карантин, то ли нет посещений в принципе, то ли мужчинам нельзя, все утверждали разное. Книжек, фруктов принес, воды. Сказали: передадим, а у Швальбе все хорошо, температура нормальная. И я успокоился, вернулся в вагон – читать, мечтать.
О-хо-хо, как Мир Саввич говаривал, незабвенный директор наш. Сладкими были грезы мои, и хоть знаю теперь, чем закончились, не считаю мечтание свое напрасным. Ночами – выключат верхний свет – я лежу в темноте, вспоминаю, какие мама мне пела песенки, перебираю в уме детские выражения, стишки. Как я мало знаю себя: вот, оказывается, что мне нужно-то! Обжегся на Глашеньке-немочке, с той поры и решил, что не следует рисковать. Нет, не решал ничего такого, конечно же. Просто жил, как написано на роду.
– Да что я, по-вашему, Медея какая-нибудь? – кричит она, забывая себя: не удержался, поделился с Любочкой соображением про “как написано на роду”.
Тише, тише, здесь перегородки картонные. Хотя чего уж теперь – плачь, кричи, все равно.
Любочка оказалась в одном отделении с женщинами, которые собирались избавиться от беременности.
– Аборт, Александр Иванович. Это называется “сделать аборт”. При чем тут жестокость? Сами туда, между прочим, пихнули меня.
Если коротко, то в какой-то из дней к женщинам прибыл батюшка, все отправились, и она заодно. Молодой. Как он туда проник?
– Наверное, Александр Иванович, к ним зараза не пристает. А он говорил хорошо, подготовился. Адом пугал – бабы плакали. Я не плакала: мне-то что? Я ведь так пришла, за компанию. Сижу слушаю, на него смотрю. Высокий, аккуратная борода. И он тоже на меня как-то больше, чем на других, поглядывал. Заметил, что я не больно-то удручена. Спрашивает: ты, мол, кто? Водолей, говорю. Усмехается: “По профессии”. Артистка драматического театра. Головой покачал: “Легкой жизни хотела. Вон, посмотри, как другие девчонки живут”. Вы к чему это? “А к тому, что лицедеи вообще не спасутся. Знаешь, как в старину называли театр? Позорище. Не напрасно вашего брата-артиста за оградой положено хоронить, рядом с самоубийцами”. Спрашиваю: может, рано еще меня хоронить? А, святой отец? “Я тебе, – отвечает, – не святой отец”. Ну, тем более. Отворачивается от меня: “Простите, дорогие сестры, что разговор ушел несколько в сторону”, – и продолжает про муки вечные и про скрежет зубов. На меня уже – никакого внимания. Бабы реву-у-т. Думаю: удалась лекция, то-то они нарожают ребят. Остановился, и как они начали! “У меня квартиры нет!”, “А я попала под сокращение”, “Знаете, какие очереди в детский сад?”, “У меня свекровь – ага, вы не жили с ней!” Одна безработная, другая без крыши над головой, у третьей муж пьяница. Батюшка выслушал их внимательно: “Раньше думать надо было”. И ушел.