Движением пальца Бетти меняет картинку в своем телефоне:
– А вот он в нынешнем своем виде. – Бетти долго старалась, заставляла отца позировать, но Эльза бросает на снимок лишь беглый взгляд.
Тупость или такая выдержка? Эльза роется в ящике – вытаскивает фотографию, обернутую в целлофан, кладет ее перед Бетти.
Лужайка. На ней две плиты. На одной высечен крест с двумя перекладинами и написано: Мирко Милич. И годы жизни: сорок четвертый – восемьдесят второй. На другой плите – Анна Милич, здесь ангел изображен, а под ним слова: Der Rest ist Schweigen[3] – что-то знакомое.
Стыдно признать, от известия о смерти Эльзиной матери Бетти испытывает облегчение. Ей и с Эльзой, похоже, хватит хлопот.
Отчего умерла, неизвестно. Эльза называет свою мать по имени: Анна не любила ходить по врачам. За четыре последних года ни разу не вышла из дому. И еще Эльза помнит похороны отца: свечи, пение. Был священник-серб, Эльза его запомнила.
– Где, где это всё?
– На кладбище.
Бетти слегка улыбается – наверное, зря. Просто шутку вспомнила насчет программистов: ответ пустой, хоть и правильный.
– Понятное дело, на кладбище. На каком?
Эльза машет рукой, зажмуривается, наклоняет голову – точь-в-точь, как отец, когда ему не хочется отвечать.
– Дорогая Эльза, под плитой нет отца.
К удивлению Бетти, и эти слова ее не производят действия.
– Конечно, ведь он утонул. Тела не обнаружили. Признали умершим. Похоронили одежду, которая осталась на берегу.
А почему, как полагает Эльза, не удалось обнаружить тела?
– Шпрее впадает в Хафель, Хафель впадает в Эльбу…
Бетти хочется ее перебить: “А Эльба в мировой океан”. Но она только спрашивает миролюбиво:
– К чему эта география?
– … Хафель и Эльба текли по территории ГДР. Это мешало поиску. – Так объяснили им.
Может Бетти щелкнуть надгробия на телефон? Нет так нет. А теперь пусть Эльза ее послушает. И Бетти изложила сестре то немногое, что знала о берлинском периоде жизни отца. Про то, что была возможность семью с собой увезти, не стала упоминать.
– Весьма интересно, – произносит Эльза как будто задумчиво, не поднимая глаз, но голос-то, голос дрожит, и руки дрожат, наверное. Зачем иначе она их в карманы засунула? Повторяет: – Весьма интересно. Но почему сейчас?
Только не надо про perestroika и остальную чушь, думает Бетти.
– Почему не раньше, пока была Анна жива?
Бетти разводит руками: что сделаешь, ну вот так.
– Слушай, Эльза, я понимаю, что ты несколько… удивлена, ошарашена и т. д., однако жизнь такова, что в ней разные вещи случаются. Надо уметь принимать ее как она есть, не правда ли? Для меня это тоже все был сюрприз. – Бетти взглядывает на часы: – Я билеты на оперу заказала. Ты любишь оперу?
Эльза смотрит совсем как-то странно, непонимающе. Да, видимо, дура, и трудная.
– Я думала, все вы любите музыку. – Постоянно с ней надо оправдываться. – “Волшебная флейта”. Это опера Моцарта.
– Я хохшуле окончила как преподаватель музыки, – наконец отвечает Эльза. С места, однако, не трогается.
– Да? Почему бросила?
– Я не бросила. Я окончила.
Ладно, об этом тоже после поговорим. Они так и будут по разные стороны кассы стоять? – Эльза пожимает плечами: ей удобно и тут.
Что-то пошло не по плану. Надо все уже карты на стол выкладывать.
– Во-первых, давай на какое-то время оставим отца. Тем более, он нездоров – у него опухоль. – Эльза и ухом не повела. С ней приходится, как с гаишниками: лепи все подряд, что-нибудь вдруг да сработает.
Во-вторых, сама Бетти узнала о существовании сестры буквально на днях, разыскала ее, примчалась в Берлин, предлагает ей дружбу, от чистого сердца: с ней, с Бетти, пусть Эльза поверит, дружить хорошо. – Опять никакой реакции. Довольно невежливо.
– В-третьих, как говорится: все мы не без греха. – В этом месте Бетти слегка понижает голос: чувство вины в них тут с детского сада вдалбливают. – Посмотри, человек не нанес никакого вреда интересам Германии, – Бетти ручается, ей он не станет лгать. – Дадим ему шанс, пусть попробует все исправить, выстроить заново.
Кажется, Бетти добилась маленького успеха: Эльза поднимает глаза от кладбищенской фотографии. Но молчит.
– Само собой, – продолжает Бетти, – у Анны уже не попросишь прощения, но… – Бетти не знает пока, что – “но”, и решает включить эмоции. – В-четвертых, и в-пятых, и в-сто-двадцать-пятых, отец был на службе. На то и приказы, чтоб их выполнять. Что же касается Анны… – Вот, она может сказать: в случившемся не было злого умысла, чего-то специально направленного против Эльзы и ее матери. – Знаешь, как говорят: nothing personal, ничего личного. Отец ведь не ради другой женщины оставил вас.
– Nothing personal, – повторяет Эльза с акцентом.
Бетти кажется, что ей удалось уже все узлы разрубить, отбить все мячи. Она снова смотрит на время:
– Сделаем вот как: я проведу с ним беседу, отец тебе позвонит. Потом, если хочешь, конечно, – не думай про визу, билеты и прочее – съездим в Москву. Тебе в любом случае надо у нас побывать, ты же наполовину русская…
Эльза перебивает ее:
– А давайте сделаем так, чтобы вы нас в покое оставили.
Снова уткнулась в свою фотографию. Нас? Кого Эльза имеет в виду? Себя, Анну? Всю троицу? На ее приплюснутой физиономии мало чего прочтешь. Надо дать ей возможность подумать, перевести дыхание: разные люди реагируют с разной скоростью. Поэтому Бетти ее на минутку покинет, пойдет быстренько себе выберет сапоги. У них уже мало времени – пора выдвигаться в оперу.
По какой-то причине именно в этот момент сестрица ее слетает с катушек:
– У нас нет сапог твоего размера, – заявляет отчетливо и ужасно зло.
Бетти уже возле полки “Тиффани”: вот же они. И откуда ей знать, какой Бетти носит размер?
– Нет, говорят тебе!
О’кей, зачем нервничать? А шляпа, может Бетти шляпу себе прикупить?
– Шляпу так забирай! Касса закрыта. Любую бери! – Эльза со звоном захлопывает кассовый ящик, кричит в телефонную трубку: – Такси, поскорей. Не то одна дама, – так и выразилась, eine Da, – опоздает на оперу.
Черт с ней, со шляпой, со всем, Бетти тут делать нечего.
– Дай тебе Бог здоровья. – Хотела добавить: “И мужа непьющего”, – удержалась, все равно сестричка ее недоделанная не оценит юмора.
Одна она в оперу не пойдет. Вот еще – чтоб на нее там эти фашисты пялились. Подарит билеты таксисту: на, отдохни культурно, как там тебя – Фриц, Ганс? Улетит в Москву поздним вечером. По дороге придет кое-как в себя, дочитает рассказ про любовь, к концу ей он сильно меньше понравится.
Когда Бетти доберется до Строгино и сообщит отцу о смерти первой его жены и о том, что они похоронены с нею рядышком, отец неожиданно забеспокоится. Потом возьмет себя в руки. Отзовется об Эльзе так:
– С характером получилась девочка. – Пошевелит в воздухе пальцами: – По большому счету, никогда этих немцев не понимал.
Закашляется ни с того ни с сего, в последнее время он сильно кашляет, неужели рачок перекинулся в легкие? Она его похлопает по спине, ему станет легче, и он успокоит ее на прощание:
– ЦК решало и не такие вопросы, Лизок. В Израиле тоже медицина нормальная.
март 2016 г.
Добрые людиРассказ
Нет, здесь детей нет, дети лежат в другом корпусе.
Седая крупная женщина смотрит Белле в глаза. Белла помнит только фамилию женщины – Орджоникидзе, фонд “Сострадание. рф”. При детской больнице имени… Имени Белла не помнит, как и не знает она, что такое “эрэф”. У женщины Орджоникидзе пристальный взгляд человека, обязанного говорить правду, какой бы тяжелой она ни была. И голос низкий:
– Милое дело сказки читать. Дети – это святое. – Глубокое, долгое “о”.
Все, что здесь делается, делается ради детей. У нее, у Беллы, есть дети, внуки? Нет, своих нет. Белле кажется, что она отвечала на этот вопрос.
– Значит, одна-одинешенька? – Шипящие выходят у Орджоникидзе очень отчетливо. – Тех, кто переживает реакцию утраты, мы в команду свою не берем. Но поскольку за вас ходатайствовала Ангелина Андреевна… – На слове “Ангелина” голос ее теплеет, верхняя губа идет вверх – подобие улыбки.
Часть ее речи Белла не поняла: какую реакцию? Орджоникидзе встает – на сегодня закончили.
– Помним про тубдиспансер?
Белла просит ее извинить: она стала рассеянна. Справки, анализы – Белла все принесет. В ту же минуту она забывает свое обещание.
Мир, в том числе театральный, не без добрых людей. Они в последнее время не оставляют ее. Подруги – актрисы, гримерши, художницы – еды принесли, приготовили, накрыли на стол.
– Белла, Беллочка, бедная. – Подруги с ней делятся новостями: всем трудно, у всех болезни, несчастья. – Мы знали, что старость тяжелая вещь, но кто б мог подумать, что она еще так унизительна.
Белла слушает и не слышит их, а услышала бы – не приняла на свой счет. Она озирается, всматривается в гостей.
– Видишь, какой ты стала забывчивой. Ты б сходила, проверилась, Беллочка. У Валентины, – Белла не помнит ее? – из литчасти, тоже скончался муж. Царствие небесное. У нас в поликлинике хороший невролог, Валентине очень помог.
Белла на кухне, моет тарелки, она себе может и еду разогреть, соседей не заливает, осторожна с огнем, электричеством, одевается аккуратно, следит за собой и вполне может справиться без посторонней помощи, так ей кажется. Пора, наверное, чай подавать? Белла пугается: там, в комнате, очень много народу, много незнакомых людей.
– Что ты, Беллочка, – говорят подруги, – это же всё друзья, Лёвины и твои. Ничего, милая, тут пока посиди.
Чтобы не потерялась в городе, надо браслет с адресом заказать. Вот так: кто-то ходить не может – нужно менять суставы, а боязно в этом возрасте, у кого-то – давление.
– А у нас с Беллой Юрьевной слабая голова. Как у Ленина. – Петечка, осветитель, выпил сегодня лишнего, заявился на кухню. – Как наш театр называется, не забыли еще? Моссовета, Ермоловой, Станиславского? – Белла кивает растерянно. – Петечка машет рукой: – Даже и лучше – совсем без мозгов. – Закончить ему не позволили, вытолкали да еще обещали, когда протрезвеет, поколотить.