монт, просит их подержать у себя, чтоб не украли рабочие. Ремонта он так и не начал, зато в скором времени у него прошел обыск – перевернули весь дом, а соседку, ту самую, пригласили быть понятой. Ничего запрещенного не обнаружили, и вскоре он снова зашел – за коробками. “Можете на меня полагаться, когда опять соберетесь делать ремонт, Яков Григорьевич”, – сказала соседка. Правдива ли эта история, не узнать. Как и ее продолжение: он ей хотел подарить конфет с коньяком и что-то практическое собственного изобретения, а она не взяла. “Думаете, у вас душа, а у меня балалайка?” – спросила соседка, опять же со слов Якова Григорьевича, а он мог и придумать историю целиком, и объединить нескольких персонажей в один (мать злилась: “Яшка все врет”). Апокриф, предание, но что-то произошло, что заставило его оборудовать могилу свою тайничком, это было не просто чудачеством, в отличие от эпитафии. Которая ко всему оказалась и неверна: ничего не закончилось, отношения с родителями не прекращаются с их физической смертью. Последнее, что сказал ему Яков Григорьевич: “Саша, я бы хотел, чтобы, вспоминая меня, ты каждый раз улыбался. Будет трудно сначала, но станет привычкой”, – так и произошло.
Какой все же точный выбор, думает он теперь, сделал Яков Григорьевич: кладбища были самым свободным общественным местом в советские времена, пространством для творчества – ставь звезды, кресты, сооружай памятники, все что угодно пиши на них, сколько хочешь их посещай. В больших городах, правда, кладбища закрывают по вечерам, но тут, в Люксембурге, все нараспашку – ночью и днем.
А соседка – кстати, преподаватель музыки в местной школе – долго еще продолжала поддерживать дом, даже сад – бескорыстно, что-то серьезное привязывало ее к Якову Григорьевичу: возможно, и ей он давал читать книжки, вряд ли там было что-нибудь большее, чем общая их любовь к Метнеру и нелюбовь к Софье Власьевне, но и соседка, конечно, давно уже умерла.
Итак, Люксембург достался ему от отца, квартира в Москве – от матери. Большая квартира, с огромным количеством старой, “трофейной”, немецкой мебели: спальня в бирюзовых тонах с золотом, секретер со множеством потайных ящичков, красного дерева письменный стол и поменьше – журнальный, отделанный мрамором, старинное зеркало и так далее. Но Саша Москву разлюбил и мог даже точно сказать, когда.
Солнечным утром, посреди майских праздников, ему предстояло забрать из аэропорта жену. Он быстро доехал до “ЮгоЗападной”, остановился у поворота на Ленинский. Все радовало, он отметил у себя эту радость: спокойствие города, спокойствие внутри, возвращение Эли, да и мать еще не успела сегодня ничем огорчить. Стоял около светофора, ждал, пока переключат свет, улыбался, представляя себе, что сразу они с Элей домой не поедут – он уговорит ее прокатиться куда-нибудь за город, куда ей захочется. (К Люксембургу она относилась вполне равнодушно: какой там потерянный рай? – обычный поселок с обычной серенькой жизнью – ни кино, ни театра, ни выставок. А река, поле, лес – да, красиво, наверное.) Пока горел красный, между машин стал протискиваться мотоциклист, остановился чуть впереди. Куртка, шлем, сапоги – ничего необычного, и лицо, как у мусульманок, прикрыто черным платком, мотоциклисты нередко повязывают такие платки. Их взгляды на долю секунды встретились. Однажды в парижском метро Саша долго стоял прижатым вплотную к женщине, закупоренной почти наглухо – только сияющие глаза, их взгляд трудно вынести. Тронулись с места и повернули направо, на Ленинский. И тут мотоциклист подъехал к автомобилю, стоявшему у обочины, – Саша видел его боковым зрением, но довольно отчетливо, – достал сверкающий пистолет (было яркое солнце), большой, не игрушечный, направил его на водителя. Автомобиль, дорогой, черный, – то, что можно вспомнить о нем, – проехал несколько метров вперед, ударился о заграждение, встал. Выстрела он не услышал. Что это было – убийство? угроза убить? – рассматривать сцену в подробностях времени не было – поток машин увлек его далеко вперед. Он встретил Элю, рассказывать ничего ей не стал. За город они в тот день не поехали.
Эля (полное имя – Эльвира, красиво: Эльвира Левант) немножко писала рецензии про кино, немножко переводила с французского – он правил ее переводы, хоть и не знал языка, старался внести в них смысл, которого в оригинале, возможно, и не было. “Туман, и кто-то любит Брамса”, что-то психологическое, патологическое – не слишком удачно французские тексты ложились на русский язык. “Через много лет эта девушка стала моей свекровью, – Поправь, Элечка, свекровь зловеще звучит”. – “Но тут ведь belle-mere!” — “Напиши: Через много лет я вышла замуж за ее сына, так спокойнее, дело тебе говорю” .Apropos: мать ненавидела Элю так, что в последние свои месяцы, совершенно лишившись разума, одну лишь ее и помнила, и узнавала – на фотографиях, – к тому времени они с Элей уже разошлись. Может быть, пистолет был все же игрушечным? – весь вечер тогда и на следующий день он просматривал криминальные хроники, и ничего про убийство на ЮгоЗападе не нашел. Так уж вышло, однако, что происшествие это, постороннее для него, чуждое, положило начало череде неприятностей, совершенно своих.
Началось с нежелания водить машину и вытекающих бытовых неудобств, а продолжилось тем, что Эля записалась на курсы вождения и познакомилась с неким Олегом по фамилии Звездарёв – долговязым блондином-инструктором младше нее на двенадцать лет (с Сашей у Эли похожая разница в возрасте, только в обратную сторону), увлеклась: простой человек, но как же он, Сашенька, ненавидит власть! Любитель авторской песни (“Не будь, пожалуйста, снобом, зачем ты морщишься?”), Олег к тому же и книжки любит читать. – Отчего тогда он употребляет слова “кушает” и “супруга”? – Саше пришлось говорить с ним по телефону. А что касается неприязни Олега к большому начальству, инструкторы произносят то, что хочет услышать клиент: как официанты, как парикмахеры. – Саша, что же, ревнует? – Оказалось – небеспричинно: Эля в какой-то момент перестала говорить об инструкторе, но затем, когда все вроде бы улеглось и она получила права, то обнаружила, что беременна. От Олега. Как так? Она же не собиралась рожать детей. Верней, говорила: “потом”, и было понятно, когда оно будет, “потом”, – когда наконец не станет belle-mere. Саша помог ей погрузиться в машину, с вещами, и она отбыла.
Беременность ее не была запланированной, но неверность – была. Как выяснилось, Эля тратила то немногое, что сама зарабатывала, на психолога, и психолог установил, что душевный ее дискомфорт возник оттого, что Саша много сильней ее умом-разумом, что она, Эля, должна жить как ей хочется, по своей воле, для начала – обзавестись любовником, – так она, во всяком случае, психолога поняла.
Наступили плохие дни: мать почти перестала двигаться, и сиделки ей требовались круглосуточно, разнообразные мерзости происходили в политике, не только отечественной – мировой, он не очень следил за политикой, но – бесполезно нос затыкать – мерзость уже разлилась в воздухе. Попутно пришлось уйти из издательства, в котором он прослужил чуть ли не двадцать лет: к руководству в нем пробрались, в духе времени, люди “с альтернативными представлениями о порядочности”, как выразилась одна из бывших коллег, – это уже показалось мелким звеном в цепи неприятностей. Надо, однако, признать, расставаться с издательством тоже было ему тяжело: кажется, что переводом научной литературы (книги по философии, социологии, даже психиатрии) увлечься нельзя, настолько скучное это занятие, и что пройдет еще пять или десять лет, и переводчиков заменит компьютер. Кого-то заменит, наверняка, но писать, как Саша Левант, ни один компьютер не в состоянии. “Некурящий алкоголик – редкость, особенно в городе”, – его перевод из занудного американского руководства, где авторы размазали эту мысль на абзац, – да с такой фразы можно начать роман! Многие считали его основателем целой переводческой школы: избегайте синонимов, наукообразия, не пишите практически, это калька с английского, пишите почти, к черту эмпатию — есть сочувствие и участие, не надо нам нижних конечностей — слово ноги приличное, – никому-то это не интересно теперь, включая самого основателя, а некогда составляло значительную часть его жизни, главное ее содержание. Однако – долой фрустрацию-ламентацию, ушел и ушел.
Был у Саши и опыт устного перевода: с одним академиком, физиком, он поехал в Стокгольм на симпозиум – только-только начали из страны выпускать, – и академик нес ахинею, если его о чем-нибудь спрашивали, невозможно было переводить, и физики злились на Сашу – как же ему не совестно до такой степени не понимать предмет? “А я не хотел, чтобы знали, чем я занимаюсь”, – объяснил академик, когда они возвращались домой. – “Зачем же поехали?” – “Как не поехать? – вздохнул академик. – Стокгольм”.
Последние годы Саша почти целиком потратил на мать: подрабатывал там и сям, нанимал и менял сиделок, покупал лекарства и памперсы – жил день ото дня, в целом справился, не пришлось даже Люксембург продавать. Теперь ему нужно какое-то время привыкнуть к праву распоряжаться собственностью, он сдаст квартиру (появился уже претендент, журналист большой немецкой газеты) и получит постоянный доход, достаточный для житья в Люксембурге, безбедного – более чем, – таков план. Есть какая-то справедливость в том, что в его квартире будет хозяйничать немец, Саша боится в ней даже мебель переставлять – ощущение, что явится мать и устроит разнос. Эля звонит ему время от времени – как человеку, любящему ее безусловно, как бёллевский Шнир, они даже видятся изредка. Ребенка она назвала Филиппом, однажды показала его спящим в коляске, и Саша подумал, что мог бы к нему привязаться. Олег – сенсация! – пьет (Эля выразилась возвышенней: страдает алкоголизмом). – Вот так история! Никто не пьет, а он пьет! – Саша смеется над ней? Она обижается, трубку бросает, но снова потом звонит.
Ложась спать, он вспоминает ее полные бедра, колени, родинку под лопаткой, смешные случаи из поездок в Европу: как в том же Париже, в жару, на скамейке сидели, ели мороженое. И толстая, не по погоде одетая тетка подошла к ним и закричала на смеси из трех языков: “Силь ву пле. Айс-крим – где?” Они отправили ее в нужную сторону, и тетка не удивилась, что ее поняли.