Такое прошлое, все вперемешку, но кто же помнит его последовательно, день за днем? Нет ведь задачи перебрать в уме свою жизнь целиком, как висельник перед казнью. Многое давалось легко – правда, потом отнималось. Но он не устал: и при том, что прожить предстоит существенно меньше, чем прожито, ощущения конца нет. Лет на двадцать, а то и на тридцать его еще хватит, наследственность очень хорошая. Терпение, терпение – необходимо наладить хозяйство (дом, сад), поставить матери памятник, Элю вернуть – с ребенком, естественно, усыновить мальчика: Филипп Левант – все лучше, чем Звездарёв, в этом будет симметрия, рифма с собственным детством – пасынок, Люксембург, может быть, даже начать сочинять свое, а не выйдет (что скорее всего) – смотреть на деревья, на птиц, в местной школе преподавать – английский язык, математику.
Жарко. Он ходит по дому и устраивает сквозняки, поправляет картинки, стирает с них пыль, кое-что перевешивает. Наброски, этюдики, Яков Григорьевич был человеком деятельным, и когда не хватало средств и фантазии изобретать, рисовал – замечательно для дилетанта – карандашом, углём. Женщина, обнаженная, лежит на боку, лицом к зрителю, но лица на рисунке нет. Кто – соседка? мать? Коленом, изгибом бедра похожа на Элю – он повесил ее у себя над кроватью.
Работает радио, Третий концерт Рахманинова, – не расслышал, в чьем исполнении – красивая, очень русская первая часть. Один из совладельцев издательства когда-то им всем обещал, что сыграет этот концерт, хотя ни дня не учился музыке, даже, кажется, нот не знал. Над ним смеялись, его не принимали всерьез: человек теплый, сентиментальный, всю жизнь на вторых ролях, и такая – жалко, что ли? – романтическая мечта. А потом он ограбил своих партнеров – вероятно, себе же во вред, – прибрал все к рукам, весьма неумелым, уж какой там Рахманинов. С научной литературы издательство переключилось на выпуск православных календарей, а Третий концерт вызывает у Саши вовсе не светлую грусть, как бы следовало, – нет, издательства жаль.
Еще о музыке: любимая их соседка, прожившая тихую, неприметную жизнь, напоследок взбрыкнула – велела похоронить себя под струнный квартет и указала, под какой именно, – естественно, в записи, откуда здесь, в Люксембурге, струнный квартет? В городе и запомнили только: выпендрилась, не под живую музыку, не под “Анданте” (так назывался местный похоронный оркестр – трубы, альтушки, тарелки, бас-геликон – ужасающий), нет, всегда была не как все.
Саша переключает программу: “В нашей стране, – оправдывается недавно испортивший себе репутацию миллиардер, – выбор простой: или устраивать революцию, или быть конформистом. На худой конец, слинять в Лондон. Я – конформист”. Да, при таких деньгах и так заработанных набор возможностей, наверное, невелик. Миллиардов у Саши нет, он придумает для себя занятие.
Из всего намеченного он успел похоронить мать и посадить на могиле розу – первый посаженный им цветок.
– Неуважительно класть штукатурку на шифер, – говорит Святослав, строитель. Даже не так: “щикатурку” – там, откуда он родом, так говорят. Святослав достраивает веранду, приводит в порядок крыльцо. Скоро год, как он делает Саше ремонт.
Святослав – гражданин Украины, каждые несколько месяцев вынужден ездить туда и сюда. У Святослава огромная нижняя челюсть, толстые руки, он чрезвычайно силен. Жил поначалу в Сашином доме, но затем обзавелся тут, в Люксембурге, чем-то вроде семьи, настоящая же семья его осталась в Черниговской области. Как он представился – Святославом, так Саша и называет его. Тот зовет его то профессором (хоть Саша и не профессор, даже не кандидат наук), то Александром: полные имена без отчеств, в особенности трех-четырехсложные, звучат странно, но так сейчас принято, в провинции еще более, чем в Москве. Исключение составляют таджики, они себя называют Толиками, поголовно, а женщины у них Маши. Как Кольки-Наташки в “Очарованном страннике”, думает Саша и улыбается, первичная радость от пребывания тут, в Люксембурге, еще не прошла.
Он сюда переехал ранней весной, весна оказалась длинной и многочастной, с громадным количеством мелких подробностей, которых он прежде не замечал. Природу Саша держал от себя на дистанции и про клейкие листочки, колоннаду рощ и вельветовую пашню знал в основном из книг. “Тишина тут такая, – написал он Эле однажды ночью, – что слышно, как тает снег”. Она в ответ ограничилась смайликом – лучше, чем ничего. Хотелось бы знать, как зовут каждую птичку, не говоря уже о деревьях, кустах, – он обзавелся определителями: вот Sitta еигораеа, поползень, у забора растут земляная груша и краснотал, а с другой его стороны – дикий лук. Яблони не плодоносят, но как цветут! Можно привить, говорят, – нет, до таких вершин садоводства он не дойдет. Зато электрическую проводку поменяет самостоятельно, лучше любых монтеров: ничего сложного, главное действовать по-написанному – что называется, by the book.
– Профессор, взгляни-ка, все правильно? – Святослав протягивает бумажку с отпечатанным текстом.
Что это? – Святослав пожимает плечами:
– Иврит. – Саша не знает иврита? – Думал, вы все его знаете.
Не хочется разочаровывать Святослава ни в каком отношении. Саша уходит к себе, фотографирует текст, открывает компьютер: программа распознавания, транслитерация, перевод. “Определить язык?” – да. Идиш, а не иврит. Ундзер фотер, вос ду бист ин химль… Ой, это же “Отче наш”! – единственная молитва, которую Саша может прочесть наизусть. Букву за буквой, тщательно, Саша сличает то, что принес Святослав, с тем, что он обнаружил в сети: все как будто бы правильно, только – зачем?
– Увидишь, профессор. А идиш, иврит – без разницы. – Святослав даже ему подмигнул.
Из очередной поездки на родину Святослав возвращается очень довольным – на-ка, смотри. Снимает рубашку, на правой руке его – татуировка: ПУТТПК, “Ундзер фотер”, с начала и до конца.
– Хотел, чтоб про Бога и чтоб – не как все.
Эх, знал бы, зачем понадобится “Отче наш”, нашел бы ему арамейский текст. Или греческий. Какова, однако, фантазия! Попросил разрешения сфотографировать, Эле отправил: на, погляди, что такое простой человек, не какой-нибудь жалкий любитель авторской песни. Эля, впрочем, от Звезда-рёва перебралась к родителям, на предложение приехать, наконец, в Люксембург отвечала: подумает. Конечно, пусть думает, лишь бы – сама.
Отношения с соседями носят характер эпизодический: Саша с ними здоровается, и они с ним здороваются и понемножку крадут – доски, песок, – Саша и не заметил бы, если б не Святослав. Ничего страшного, урон мизерный, Саша много благополучнее их. Два брата – то ли наследовали подруге Якова Григорьевича, то ли просто въехали в ее дом. Поговаривают, у них жена – одна на двоих, а так люди они непрактичные: продают в июне картошку, оставшуюся с прошлого года, ту, что сами не съели, и огорчаются, что плохо берут.
Один из братьев, грузный, медлительный, любит стоять у забора и наблюдать, как работает Святослав. Помощь не предлагает, только советует.
– Профессор, послать его?
Саша пожимает плечами, уходит к себе.
Благоустройство – дело вовсе не скучное, люди веками им занимались, и хотя по нынешним временам к любой собственности следует относиться так, что она не вполне твоя, что у кого-то руки пока не дошли отобрать (модное слово: “отжать”) ее, до Люксембурга они у них вряд ли дойдут.
Напротив, сплошные приобретения: побывав на кладбище и по привычке заглянув в тайничок, Саша заметил на дне его красную книжицу – старый свой паспорт гражданина СССР. Как он там оказался? – загадка, и не верь теперь в подсознание и прочий фрейдизм. Саша рассматривает свою фотографию сорока-с-лишним-летней давности, пожелтевшую: испуганное лицо (реакция на фотографа – Саша пробовал улыбнуться, и тот сказал: “Закрой рот”), волосы коротко стрижены, чтобы не злить преподавателя НВЦ полковника Долбеня, – самого полковника Саша не помнит, но такую фамилию не забыть. Рукой каллиграфистки выведено: Александр Яковлевич Левант, место рождения Москва, национальность еврей. Потерянный паспорт дал матери повод до конца ее дней повторять, что Саша теряет всё, хотя он с тех пор ничего вроде бы не терял из вещей.
Кладбищами в Люксембурге заведует дядька предпенсионного возраста с землистого цвета лицом и говорящей фамилией Згиблый – гоголевский типаж (Эле не забыть рассказать), – они познакомились, когда настала пора хоронить прах.
Саша явился на кладбище – в одной руке урна, в другой лопата, – и приготовился было копать, однако засомневался в последний момент, не спросить ли чьего-нибудь разрешения, и отправился в администрацию, по старому – горисполком. Згиблый сидел за компьютером.
– А, – махнул он рукой, продолжая смотреть на экран, – урны у нас так закапывают, без оформления. Сейчас позову чурбанов.
Речь шла о рабочих-таджиках. Саша отказался от них.
Згиблый взглянул на него, отвлекся от своего пасьянса:
– Или, знаешь что, напиши заявление. Не собаку хоронишь. – Пододвинул бумагу. – Сумеешь сам?
О том, умеет ли он писать, его не спрашивали давно. Саша похоронил урну, разбросал на могиле и вокруг нее семена травы, а следующей весной, когда уже переехал сюда, как он рассчитывал, насовсем, купил в магазине розовый куст (“Роза парковая израильская”), посадил и стал бывать на кладбище часто: ему нравилась здешняя тишина, да и розе требовался полив – особенно, как выразилась продавщица, в период бутонизации (интересно осваивать новый лексический пласт). Згиблый еще пригодится – когда придет время устанавливать памятник, тот скоро будет готов. Скульптор, которого посоветовала художница из издательства (по совпадению, у него дача в здешних местах), показал эскизы: красиво и строго, немножко по-протестантски, без фотографии. Да и какую использовать фотографию: молодой красивой начальницы – он не помнит ее такой, – или древней старухи? – у Саши пока что нет цельного образа матери.