Странно жить без нее, не более, не нужно себя обманывать. Да, героизм и взбалмошность. И желание влиять – вот что преобладало в ней. Однажды в момент глубокого кризиса в отношениях с матерью он прочел книжицу, американскую, под названием “Как ужиться с трудными родителями”. Она открывалась предупреждением: “Вам их не переделать, зарубите себе на носу”, затем шла анкета, подробная, с баллами по каждому пункту, мать набрала максимум, более трудный характер, чем у нее, авторы-составители не могли и вообразить.
Жаль, он так и не вспомнил ничего трогательного тогда, на Пятницкой, но было ведь кое-что. Например, из последнего – сиделка варила картошку и положила в нее чернослив, и мать посмотрела на то, что вышло, задумчиво и сказала: “Мне так мама моя готовила”. Ничего как будто особенного, но трогательно, разве нет?
Итак, посажена роза, алая, два цветка распустились, четыре бутона скоро должны подойти. Саша сидит на скамейке, смотрит на розу и думает. Нужно принять решение, как поступить с братом – не тем, расплющенным, – и зачем он тогда рассказал, разве эта история сильно тревожит его? – он, вероятно, и вспомнил пергаментный плод, чтобы отвлечься от Эли с ее пышными соболезнованиями (“теперь ты стал взрослым”, “с уходом Марии Ильиничны эпоха ушла” и т. д.), – как объяснишь, что Эля на самом деле хорошая, добрая? Мысли Саши заняты братом иным, настоящим, чьей фамилии он не знает, известно лишь имя, и то приблизительно, и год рождения.
Лет пять или шесть назад мать, находясь еще в здравом уме, сообщила, что у нее имеется сын, которого она родила во время войны, в сорок втором, в промежутке между ответственными заданиями, и сразу же отдала в приют, в детский дом, в городе Кирове. Отец? – Саша плохо себе представляет те времена. Она говорила спокойным тоном, с сознанием собственной правоты. Назвала она мальчика редким именем Еремей, но может быть, Ермолай, она выбирала между простыми русскими именами и забыла, на чем в итоге остановилась. – Гашиш? При чем тут гашиш? – за почти что семьдесят лет не такое можно забыть. Фамилию мальчику, естественно, дали новую, и адреса детского дома нет, но Саша разыщет старшего брата без особенного труда, она совершенно уверена. Есть же этот, как его, интернет. Больше она к разговору о брате не возвращалась.
Представим себе, рассуждает Саша, что следы Ермолая – ему больше нравится Ермолай – в самом деле получится отыскать: не так уж много детских домов в городе Кирове. Пожилой мужчина, за семьдесят (жив ли вообще?), совершенно чужой, с придуманным детством, вымышленными родителями – героями, погибшими на войне или в сталинских лагерях, – он, Саша, должен разрушить иллюзии, которыми Ермолай тешил себя всю жизнь. А если вдруг у него были отец и мать, и он их считает родными? Что ему Саша предложит взамен: трофейную мебель, квартиру в столице? Объявит о благородном происхождении, как в романе “Оливер Твист”? Неприятно – нотариус, необыкновенно болтливая, сказала, оформляя права наследства: “Повезло, что вы единственный сын. Только представлю, как мои обормоты квартиру станут делить… ” – и засмеялась в голос. Отчего-то Саше невесело: надо бы Ермолая все-таки поискать.
Ночью, видимо, прошел дождь, к ботинкам пристает грязь, зато дышится хорошо. Саша идет по дорожке, разглядывает надгробья, кресты, читает фамилии, среди них попадаются очень занятные. Совсем рядом: Поцелуева Евстолия Африкановна. Испуганная старушка, не такая и древняя – немногим старше него, Саши, нынешнего, но в шестидесятые, когда была сделана фотография, люди старели рано, особенно в сельской местности. Похожа на Сашину няньку, последнюю, кто напугал ее – тоже фотограф, наверное? Внутри ограды, просторной (одна из могил свежая), есть плиты с другими фамилиями, обыкновенными, но запоминается Поцелуева.
О, вспомнил трогательное. Перед тем как слечь окончательно, мать попросила его достать из далекого ящика секретера, с самого дна, папку с тиснением “Госплан СССР”. Сказала: “Это счастливая папка. Когда бы я ни ходила к начальству с ней, мне ни разу не отказали. Не потеряй”. Саша тогда улыбнулся, кивнул, он не верил в приметы, но папку госплановскую сохранил.
– Мишурдик! – раздается вдруг женский голос. И снова: – Мишурдик!
Сюда, к Поцелуевым, приближается толстый мужчина неопределенного возраста, в руках у него хозяйственные принадлежности и пакеты с едой. “Мишурдик” (скорее всего, Михаил) смотрит на Сашу растерянно. Появляется женщина, тоже крупная, неопрятная, под стать мужу. Тот вытаскивает бутыль и закуски, раскладывает на скамейке: зефир, банка шпрот, мармелад, огурцы. Мадам Поцелуева – так Саша ее окрестил – смотрит внимательно, не мигая, рот у нее приоткрыт, как будто она собирается с мыслями. Неловкий момент.
– Прошу меня извинить, – Саша уходит к себе.
Он сидит на скамейке и не виден теперь Поцелуевым, между ними ограды, деревья, кресты. Но его одиночество длится недолго: минут через пять появляется Поцелуева со стаканчиком, наполненным желтой жидкостью, ставит его возле Саши.
– Красить пора, – ковыряет ногтем ограду. – Помянете с нами? Домашнее.
Жидкость выглядит подозрительно, да и с какой бы стати поминать неизвестно кого? Саша решает соврать: врачи запретили ему алкоголь.
– А-а… – она машет рукой. – Степан Тимофеичу тоже всё запрещали.
Степан Тимофеевич – свекор ее, тот, кого надлежит помянуть.
– Семьдесят семь, я считаю, нормально. – Она продолжает, без остановки: – Розу зря посадили, даже искусственные крадут. – Наклоняется, так что шея ее и грудь с каплями пота оказываются против Сашиного лица.
– Меня Светланой зовут, а вас?
Смесь запахов: пот, перегар, парфюмерия, – как бы ему ускользнуть?
Он встает, называет себя. Она вдруг очень вдохновлена:
– Александр! Какое хорошее русское имя! – Останавливается, смотрит Саше в глаза: – Русское?
– Да, – отвечает он. – Русское. Имя русское.
Греческое, если быть точным, алексо по-гречески – защищать, но слишком ясно, о чем она спрашивает.
– Все, мне пора.
Одним глотком выпивает “домашнее”, по дороге к выходу с кладбища натыкается на Мишурдика, говорит, тоже неожиданно для себя:
– Давайте дорожки сделаем. Я привезу гравия.
Мишурдик кивает: мы поучаствуем.
Згибловские “чурбаны” разбросают песок с гравием по тропинкам между оградами и возьмут неожиданно дорого, и когда ближе к осени Саша с Мишурдиком встретятся в городе, тот к нему подойдет: “Поговорили с супругой. Мы не будем участвовать”, – ладно, переживем.
Так что к пропаже розы Саша был подготовлен, но когда та исчезла – осталась лишь ямка в земле, – сильно расстроился: роза с могилы – не доски и не песок. Представил себе старика-алкоголика, уже не способного собирать бутылки, тем более металлолом. Дрожащими, скрюченными руками старик достает из земли цветок, предвкушая, как продаст его дачникам, как сделает первый глоток. Посадить ли еще одну розу? Вспомнил соседку, ту самую, у которой – душа, – всякий раз, уезжая, она прикрепляла к воротам записку: “Дом заговорен от грабежа на болезнь и смерть”, – соседка определенно была филологически одарена.
Пожаловался Святославу (отродясь не сажал растений, и на тебе!), тот покачал головой и – выдающийся человек – в ближайший рыночный день принес Саше розу, по-видимому, ту самую. Как удалось найти ее? – Есть вещи, о которых профессору лучше не знать. Саша себе представляет: силач Святослав подходит к полумертвому от “домашнего” или “фуфыриков” (веселое слово, недавно узнал) старичку, продающему одинокую розу, берет его за плечо, поднимает с земли… – нет, правда, лучше не знать. Розу они посадили возле веранды, а Святослав, любитель священного, удивил и тут – перед тем как в землю ее опустить, произнес: “Бис-милляхи рахмани рахим”, — во имя Аллаха. Татары, сказал, научили, – чтоб лучше росло.
Зачем он все время ходит на кладбище? Нет ли здесь нездоровья? – спрашивает Эля, они теперь разговаривают едва ли не каждый день. – Во-первых, после стука и скрежета, производимого Святославом, хорошо побыть в тишине, во-вторых, так уж Саша привык, еще мальчиком, он же рассказывал ей про тайник. И потом надо все подготовить к приезду памятника – последняя вещь, которую он должен сделать для матери. Площадку залить и так далее, а Святослав при неисчислимых его достоинствах вдруг отказался ему помогать, он боится покойников, даже когда они под землей. Звездарёв не боялся покойников? – Да черт его знает, чего он боялся. Звездарёв – прошедшее, прошлое, past indefinite. – Кроме того, Саша вовсе не все свое время проводит на кладбище. Вчера он ходил в кафе. Или позавчера? Дни наполнены событиями малозначительными, как в поезде дальнего следования, как в санатории. Сегодня он снова пойдет в кафе. Семья его состоит из одного человека, нелепо готовить обед себе самому, да и он не умеет: пробовал стряпать по книжке (“Кулинария для чайников” – название то еще, согласись), но дошел до слов “припустить” и “сколько возьмет” и решил не связываться. Эля смеется: “соли и специй по вкусу”, “варить до готовности”, она подучит его, и он радуется этому future simple — простому будущему.
В кафе его привлекает не столько еда – он знает меню наизусть, – сколько вид на реку и возможность смотреть на людей. Река стала узкая, мелкая – на ней когда-то стояли бакены и весной приходило огромное судно, углубляло фарватер – теперь не приходит, но все же – река. Во времена его юности бакены загорались светом по вечерам, летом налаживали паромную переправу, а какой музыкой звучали слова: дебаркадер, плашкоутный мост (в нескольких километрах вверх по течению), особенно Саше нравился земснаряд (полное название его – землесосный снаряд – куда прозаичнее).
Середина августа, видны уже признаки осени. Саша сидит на улице под навесом, смотрит на воду, ждет, пока принесут еду. Он чиркает спичкой – кто-то забыл коробок – и гасит ее, вдыхает дым, он когда-то любил этот запах – горелой спички, вспоминает, как назывался табак, который курил Яков Григорьевич. Эля спросила на днях, есть ли тут, в Люксембурге, приличная школа, – благоприятный знак. Она сильно переменилась в последние несколько лет. “Мужчины стареют, а женщины меняются”, – кто сказал – Гёте? Сама Эля училась во вполне знаменитой московской школе, но не умеет в итоге даже складывать дроби. Что делается в голове человека, не знающего сложения дробей? С другой стороны, а зачем их складывать? Он, Саша, – мало ли чего он не знает, например элементарной теории музыки. Эля, правда, тоже не знает теории музыки. Его отвлекает вскрик – скорей всхлип – из-за соседнего столика: