Вот и решился вопрос. Прощай, Люксембург, не станем обманываться: опыт не удался. Будем, как многие, ездить сюда на дачу, на свежий воздух, собирать ягоды и грибы, обсуждать достоинства и недостатки наемных работников, любоваться ландшафтами. Саша складывает необходимое – одежду, компьютер – в рюкзак, убирает и консервирует на зиму дом – перекрывает воду и газ – и вот уже они с Элей от “Курской” идут туда, где им, очевидно, и предстоит прожить следующие, уж сколько придется, годы – в квартире, где он родился. Это Яковоапостольский переулок, а вот и родной, Лялин. Яковоапостольский назывался во времена его юности улицей Елизаровой, по имени Анны Ильиничны, старшей сестры вождя, безуспешно пытавшейся обнародовать документы о еврейских корнях Ульяновых – не таких уж и мощных (Бланк, дедушка-кантонист), однако достаточных, говорит он Эле, для эмиграции, то есть репатриации, Ильича в Израиль.
Вечеринка в разгаре. Мартин – высокий русый берлинец с немножко детским выражением лица. В шесть пятнадцать утра у него самолет. Он успел привязаться к Москве, она ему стала домом. – Саше жаль, что все так случилось, и сам он, как понимает Мартин, совсем не в восторге от… Вечный вопрос: в какой мере мы отвечаем за то, что делает наше правительство. Мартин машет рукой: ему ли, немцу, не понимать.
Саша оглядывает квартиру. Все вроде бы на своих местах, но стало просторней, светлей: часть мебели свезена на склад, и картинки на стенах висят посвободней, убраны фотографии, он узнаёт и одновременно не узнаёт жилище, в котором провел свою жизнь за вычетом последних полутора лет. Уж чего-чего, а уютно в квартире их не было, а стало уютно, gemiitlich, ему тут нравится.
Подходит высокая женщина, очень худая, берет Мартина за руку: они так и будут в прихожей стоять? Хвалит Сашин немецкий: уют – Gemutlichkeit – важнейшее слово для понимания германского духа, в сущности, буржуазного, бюргерского. Немку зовут Эдитой, она из посольства: любительница Достоевского, Шостаковича, всего такого ужасного, страшно левая, это она посоветовала взять эпиграф из “Бесов”, говорит Мартин, – пора, однако, вернуться к гостям. С ним пришли попрощаться корреспонденты иностранных газет – европейских, американских, несколько дипломатов, они в большой комнате – там, где жила мать.
Эля совершенно освоилась в новой компании – она стосковалась по обществу, – щеки и лоб ее розовые от вина. Присутствуют несколько женщин, но Эля красивей их всех. Пожилой дипломат, австриец, толстый дядька с пунцовым лицом, говорит об одном видном деятеле (известном более всего тем, что журналистов назвал дебилами): умный, тонкий, проницательный человек, просто политика зависит не от него. – Значит, циник, – возражают австрийцу. – Мы все, дипломаты, алкоголики или циники. – Гости хохочут: – Сам он, как видно, выбрал благую часть. – Дядька тоже хохочет: одно не мешает другому, два эти свойства встречаются в совокупности, – и подливает себе и Эле вина.
Пьют за здоровье Мартина, желают успеха на родине:
– Ноте is the place where, when you have to go there, They have to take you in[4]. — Эдита цитирует Фроста, она единственная из присутствующих грустна.
Ровно в двенадцать все разъезжаются – кроме Эдиты и Мартина, которые убирают посуду несмотря на Элины возражения и на то, что Эдита едва стоит на ногах. Их удается выдворить с кухни, а еще через полчаса возле подъезда останавливается автомобиль.
Все, они одни теперь, говорит Саша, проводив Мартина, обнимает Элю, прижимает ее к себе.
– Тс-с… – Эля отодвигается от него.
В большой комнате, положив на журнальный столик обе ноги – один чулок порван, – спит Эдита. Не спит – дремлет. – Она вот так посидит пятнадцать минут и уедет: они могли бы сварить ей кофе покрепче и вызвать такси?
– Ваша проблема, – говорит она, не убирая ног, – в том, что ни одна эпоха у вас не заканчивается. Не мое наблюдение, но одной моей соотечественницы, она тут много лет прожила.
Интересно. Саша хотел бы развить, обсудить эту мысль, он соскучился по разговорам на отвлеченные темы, но Эля перебивает его. – Пользуясь случаем, ведь Эдита в посольстве работает, Эля просит ее ответить на один насущный вопрос: возможно ли им, с Сашей и малышом, уехать в Германию по еврейской линии и какие нужны доказательства? Сашин советский паспорт с отметкой о национальности подойдет? – Как это неуместно, Элечка, честное слово, но Саша все же достанет свой старый паспорт из рюкзака, покажет его.
– Годится любое доказательство происхождения, – равнодушно ответит Эдита, – такое тем более. История нас учила кое-чему.
Она трезвее, чем кажется, и замечательно знает русский язык:
– Число желающих покидать страну за последние несколько лет увеличилось вчетверо. “Ради детей”, как у вас говорят, – произносит она, с иронией или без – не поймешь. – Длинная очередь, но Эдита посмотрит, что можно сделать – пусть Саша даст ей свой телефон.
Глубокая ночь. Саша с Элей лежат в обнимку на узком для двух человек диване, они провели на нем много счастливых и несчастливых ночей.
– А что, может, правда, – в Германию? – спрашивает его Эля.
И кем он там будет, электромонтером? Что ему делать в Германии?
– Жить, – говорит Эля. – Жить-поживать. – Необязательный, полупьяный любовный трёп.
– Для этого надо – быть. А меня как бы нет.
Как это, возражает она, его нет? Вот же он. Здоров, умен, знает несколько языков. Смеется: он даже дроби умеет складывать.
Та та-та-та та-та – так? Или: та-та та-та та? Дом это то место, о котором известно… Дом это то, куда, коль заставит нужда… Дифтонги – where, there — сколько слогов – один, два? Дом твой – там, где тебя… Дом это там, где… Стихотворными переводами Саше заниматься не приходилось. Как же трудно уложить в размер простые, самые простые слова, расставленные в самом естественном порядке, да еще сохранить кое-какую рифму и это двойное have to. Задача интересней олимпиадной по математике, потому хотя бы, что у нее нет единственно правильного ответа. Эля уехала в Чертаново собирать Филиппа и вещи, а он все лежит на диване, складывает слова.
Шум. У себя в Люксембурге он знал каждый звук: сосед ли ставит машину в гараж или ругается матом на своих пчел, окно ли в мансарде раскрылось и хлопает, снег ли с крыши сошел – что ж, пора привыкать к наплыву звуков неясного происхождения, к городскому хаосу. Шум повторяется – это его телефон вибрирует на полу.
– Дозвониться до вас, Александр Яковлевич, как до Смольного. – Кто говорит? – Грищенко. Не узнали? – Голос глубокий, значительный, и Саша понимает: нашли. – Вам, Александр Яковлевич, я считаю, полагается грамота от Министерства внутренних дел. – Мужской смех, Грищенко не один. – Экстремистское сообщество помогли раскрыть.
– Неужели, – пересохло во рту, не ворочается язык, – нашли?
– Да, взяли, обоих. А что вас так удивляет? У нас – раскрываемость. Подходите после обеда в отдел. – И гудки.
Легко сказать: подходите. Уже через пятнадцать минут Саша садится в такси, оглядывает себя: не побрился, одет во вчерашнее, мятое – пустяки. Пишет Эле: “Нашли!!!”, ставит три восклицательных знака. Она отвечает ему: “Поздравляю”. Реакция ее – сдержанная, она рассчитывала на Сашу сегодня, предложение чуть-чуть подождать с переездом в Лялин ей не понравилось, и полиция, как ей кажется, отлично справится без него. – Но ведь он не подал заявления. – А, ну да. Не звонила ли, кстати, Эдита? – Нет, к чему им Эдита? Все и так хорошо.
Доехали быстро, не прошло трех часов, и он уже в кабинете Грищенко.
– Присаживайтесь, уважаемый.
Перед Сашей как будто совсем другой человек: рукопожатие крепкое, речь дается легко, и даже форма иначе сидит на нем. Усы блестят и топорщатся – нет, это не жалкий дознаватель Грищенко, а гениальный сыщик, Эркюль Пуаро.
Что он по телефону сказал про преступную организацию?
– Грищенко пошутил, – произносит мужчина, которого Саша вначале и не заметил, тот находился в темном углу у него за спиной.
Грищенко их знакомит:
– Адвокат Мишуков, защищает права задержанных. – Мишукову: – Почему это пошутил? А если мы опергруппу направим по месту их жительства? Что мы найдем? Листовки? Боеприпасы? Оружие? Без подкидонов, по чесноку!
– Без подкидонов – пустые бутылки от “Клинского”, – говорит Мишуков брезгливо. – Или от “Арсенального” крепкого.
Он рассмотрел адвоката – невысокий плотный брюнет лет сорока: острый нос, низкий лоб, зачесанные назад волосы – с такой внешностью мог бы играть сутенеров в кино.
– И нет у тебя никакой опергруппы, – заканчивает Мишуков.
Возможно, Мишуков с Грищенко одноклассники, и Мишуков – из тех, кто подсказывал нарочно неправильно, когда Грищенко отвечал у доски.
Тот сыплет номерами статей:
– 214-я – вандализм, 282-я – возбуждение национальной вражды, 244-я – надругательство над местами захоронения, – видно, что подготовился. Останавливается: – Александр Яковлевич, ваши родители боролись с фашизмом?
– Да, мать даже орденом Красного Знамени награждена.
– О, – восклицает Грищенко, – часть 2-я! До пяти лет!
Мишуков кривит рот:
– Двушечка. За разжигание – двушечка.
– А у отца вашего нет орденов?
Нет, у Якова Григорьевича орденов не было. Ему послышалось, или Мишуков в самом деле пробормотал: “Первый Ташкентский фронт”? Что ж, адвокат так и должен вести себя, провоцировать, возбуждать к себе неприязнь, вспомним фильм “Нюрнбергский процесс”. Запас Сашиного терпения все еще очень велик. Он просит подробностей: как их нашли?
– В ходе проведения оперативно-розыскных мероприятий… – начинает Грищенко, но Мишуков перебивает его:
– Да срали они в подъезде.
Оба? Одновременно?
– … Соседка полицию вызвала. Навалили кучу и нарисовали свастику на стене.
– Закажем графологическую экспертизу! – не унимается Грищенко.