“Пива попить” – эвфемизм для “поговорить”. Нам принесли еду, я принялся есть, а Саша – рассказывать. Люксембург, как и следовало ожидать, оказался не райским садом.
Надругательство над могилой – знакомый сюжет. Знакомо нам и намерение вслед за этим свалить. Помню, в каком настроении отец мой с тетей Наташей однажды приехали из Малаховки: они обнаружили там приблизительно то же, что Саша – у себя в Люксембурге, только в иных масштабах – полкладбища было переворочено. “Всё! – кричал папа. – Едем, к такой-то матери!” Бедная тетя Наташа устроила себе вызов, ее чуть было не поперли с кафедры, а отец, да и мы вместе с ним, так и не сделали ничего. Происходило это в семидесятые, я только-только проблему решил – с актрисой одной сильно старше меня, и оставить ее казалось мне жуткой низостью (остолоп! – как будто я был у нее единственным). Отец теперь там же, в Малаховке. “Царство небесное”, – добавил бы я, если б верил в небесные царства хоть капельку.
Затрудняюсь сказать, лучше б жилось ли нам в эмиграции и жилось ли б вообще. Вот и сейчас: знал бы, чего ему хочется, дал бы совет – отыскались бы доводы в ту и в другую сторону. Осквернение еврейских могил встречается вовсе не только у нас. В той же Франции…
Он покивал:
– Если даже во Франции…
А что, я думаю иногда, меня самого тут удерживает? Привычка, инерция? Не только она. Понимание – по мелкой детали, короткому взгляду, реплике. Поманил официанта: молодой человек, можно курить на веранде? – на улице холодно.
Официант посмотрел на меня, помолчал:
– По правилам – нет.
Вот, Саша, тебе иллюстрация.
Саша кивнул:
– Иногда лучше не понимать.
Теперь – о том, как поступить со злодеями, – чудо вообще, что нашли. Я, конечно, за то, чтоб их посадить: если зачем-то нужны статьи уголовного кодекса про оскорбление чувств, разжигание и прочее, то для таких и нужны.
– За свастику, значит, сажать, а за “Цинандали” со Сталиным?
Какое еще “Цинандали”? Я не понял: он написал заявление?
– Написать-то я написал… – невнятный ответ.
Стал меня спрашивать, есть ли надежда на исправление в тюрьме, хоть какая-то. – А сам он как думает: если бить человека палкой по голове несколько лет подряд, то можно рассчитывать, что он поумнеет? Мы ведь догадываемся, что там творится – нас с детства готовили к лагерю, вовсе не пионерскому. Впрочем, и пионерский лагерь тоже готовил к концлагерю. Я потому и пошел в медицинский, что “врач – и в тюрьме врач”. Еще – на войне. Тюрьма и война – вот к чему нас готовили.
– И правильно делали, – вдруг сказал молодой официант, подавая мне новое пиво.
От изумления мне пришлось взять паузу, во время которой наш официант – то ли пьяный, то ли просто очень раскованный – удалился. Наглая его выходка как будто прошла мимо Сашиного внимания.
– Хотелось бы все же понять, что они из себя представляют.
Честное слово, ничего интересного. Трудное детство? – да, вероятно, не самое легкое. Я на таких насмотрелся, не только в Кащенко. Привыкли мы ощущать вину свою перед теми, кто нас темнее, необразованней, но надо и меру знать.
– А, предположим, в кино кто у них вызывает симпатию: светлые личности или такие же, как они?
Нет, в кино они сочувствуют кому следует. На то оно, милый мой, и кино.
– И еврею-аптекарю? И скрипачу?
Не настолько, Сашенька, не настолько. – Вот, удалось его чуточку развеселить.
Только какие они антисемиты? – фуфло. Тетя Наташа моя на фронте была медсестрой, рассказывала: привозят им раненого красноармейца, который не то что одной ногой уже на том свете – двумя. Но в сознании. Она приготовилась кровь перелить, иголки воткнула, себе и ему, он как завопит: “Уберите жидовку! Лучше помру, но чтобы во мне и капли крови жидовской не было!”
– Так и умер?
Ну, да. А уродов, если приспичило проявить милосердие, можно бы и простить, если попросят прощения. Только они все равно ничему не научатся, ничего не поймут.
Ни с того ни с сего он спросил:
– Ты играешь в шахматы?
Знаю, как ходят фигуры, не более. Саше не будет со мной интересно.
– В плохой позиции нету хороших ходов, потому она и плохая. – Оказывается, в среде шахматистов бытует такая максима. – А ход делать надо, – продолжил Саша, – время идет. Или признать поражение. Но, кажется, рано пока: фигур на доске полно.
Я задал довольно нелепый вопрос: а нет ли у Саши депрессии?
– Что такое депрессия? И кто у нас психиатр?
Не вдаваясь в определения (психиатрия – сплошные белые пятна, ничего похожего на успехи других терапевтических дисциплин), надо понять, не помогут ли Саше таблеточки. Не хотелось бы их назначать просто так. Спросил про сон, аппетит, суицидальные настроения, про то, нет ли кредитов неотданных. Так в результате и не решил, дать ему что-нибудь или просто поговорить. Но что я скажу? Разговоры возможны с людьми меньшего, чем ты сам, калибра, я же смотрю на него исключительно снизу вверх.
Саша достал телефон и принялся в нем искать.
– Погляди, что у нас в Люксембурге висит на автобусной станции.
Инструкция: как вести себя, если террористы вас захватили в заложники, – бледная, но разобрать можно. Пункт первый: “Взять себя в руки”.
– Забавно, не так ли? Просто взять себя в руки. – Он опять погрустнел.
Мы еще потрепались про разное. Я ни с того ни с сего начал жаловаться: Фрейд, сволочь, затормозил развитие науки на десятилетия вперед – лучше б романы писал, раз он такой наблюдательный, поди теперь разгреби эту муть – оговорочки, сны, подсознание, – когда она так по душе идиоткам обоего пола, широкой публике. Зачем я на Фрейда наехал? Нелепость, бестактность с моей стороны: сокрушаться, какая у меня непростая профессия, – вот оно, действие пива на организм.
Отошел по нужде, а когда возвратился, то обнаружил возле своей тарелки допотопного вида папку. Что это?
Он усмехнулся:
– Бумажный плод номер два. Будут время и настроение, взгляни. Заодно определишься с диагнозом.
Не хотелось бы ставить диагнозы старым друзьям: неужто Саша ударился в графоманию? Но – ничего не попишешь – сунул папку в портфель.
Официантка забрала у меня посуду. А Саша в итоге ни пива не выпил, ни как следует не поел. Она спросила его:
– Доедать будем?
Тут, видно, принят такой грубовато-советский тон, считается частью шарма данного заведения. Зря мы пришли сюда. Вот и я облажался, ни с того ни с сего отмочил:
– Сань, пожалуйста, не унывай. Не случилось ведь ничего такого, непоправимого. – И чтоб заболтать глупость свою, немедленно произнес еще одну: – Просто нету пророка в своем отечестве, я ж говорил.
Он поднял глаза на меня – я только сейчас заметил, какие они зеленые:
– Так это ты говорил? – И добавил, что называется, в сторону: – Отечества нету, пророков – хоть отбавляй.
Вот таким я Сашу люблю. Хотя я всяким люблю его.
Попросил счет: пиво с собой не возьмешь, а колбаски и остальное пускай завернут – Саша дома поест. Пообещали друг другу чаще встречаться, хоть знали – едва ли получится. Напоследок взял с него слово мне сообщать о любых происшествиях – внешних и внутренних, где бы он ни был – в Москве, в Люксембурге, в Германии, проводил на трамвай. Долго стояли на остановке, мерзли, молчали – каждый уже о своем. Потом я вышел дворами на Пятницкую: безлюдно, проезжая часть узкая, зато тротуары широкие до невозможности. Велосипедные дорожки мудацкие – для кого? – у нас зима с ноября по март. Ладно, дорожки мы как-нибудь переживем.
В вагоне метро достал из портфеля Сашину папку, рассмотрел ее хорошенько: на кнопках, старая, из треснутой кожи – не кожа, скорей всего, – заменитель, и пахнет – чем-то забытым, доисторическим, в районных библиотеках стоял такой запах. “Госплан СССР”, охренеть. Какие приказы, доклады, доносы перебывали в ней? Фотографии – стал их разглядывать, чуть не выронил, смерть жыдам – поймал на лету. Девка какая-то, сидела рядом со мной, фыркнула-хмыкнула, посмотрел на нее внимательно – дура крашеная, отвернулась, слегка отодвинулась. Раскуроченная могила, следы от ботинок, говно и по белому камню черным – фашистская свастика.
“Вначале пропала роза… ” Начал читать: буквы ровные, почти что печатные, над “т” аккуратные палочки, “ш” подчеркнуты – почерк, знакомый с далеких времен, с ранней юности. Увлекся, чуть не проехал станцию. Как он сказал? – в проигрышной позиции нет хороших ходов. Депрессия? Какая же это депрессия, Сашенька? Нет, просто грусть.
декабрь 2019 г.
Рыба холодных морейОпыт использования комбинированной векторной вакцины Гам-КОВИД-Вак в ГБУЗГП № 1234 ДЗМ
Дело было в понедельник, в первых числах октября. Вакцина тогда еще не получила сегодняшнего названия “Спутник”, говорили просто – “гамалеевская”. Как и откуда попала она в эту московскую поликлинику, а главное, как туда попал я, – тайна, не только моя, да и мне самому она открыта не до конца.
Болезнь вроде бы и не самая смертельная (кто говорит – процент, кто – два), а почитаешь некрологи – и может стать грустно, как сказал один маленький мальчик, глядя на вереницу похоронных автобусов. Грустно? Не то слово – жутко. Как в кино, когда тревожная музыка: что-то случится, вот-вот. Один беспокоится за престарелую мать, другой боится заразить беременную жену, и каждый, сколько б ни хорохорился, опасается за себя. “Закрой форточку, дует, – попросил меня как-то веселый старик, друг родителей. – Это вам, молодым, умирать легко, а я – жить привык”.
Душа боится смерти (Тертуллиан), и на нее действуют художественные подробности: умерших от инфекции (признанной по неясным причинам особо опасной) отпевают в закрытом гробу, и не в храме, а возле него, в любой холод, на улице. Почему? – А вот так. За некрещеных записочек не подавать, в храм женщинам в брюках и без платка – ни-ни. Про отпевание на улице не церковь придумала, но приняла. Болезнь не такая позорная, как сифилис с гонореей, но стыдноватая – вроде чесотки. Много мыслей приходит в голову, пока из Тарусы доедешь до центра Москвы.