К. требуются антикоагулянты (средства, которые препятствуют образованию тромбов) – риск в его случае очень высок. Два варианта – дешевый и дорогой, и оба ему не подходят: дешевый требует частых анализов, их не делают в его поликлинике, а дорогой – почти четырех тысяч в месяц, которых нет.
– Раньше мы зарабатывали, теперь перестали. Кризис. Плата за Крым.
Очень ясное понимание.
– И что, мы готовы платить?
– Да, – отвечает К. неожиданно, – мы готовы.
– А что делать тем, кто платить не готов?
Пожимает плечами:
– Ложиться и умирать.
Умирать-то первым – ему, но “Merde! Гвардия умирает, но не сдается”. Что ж, нет так нет. В обоих случаях надеяться на выздоровление нельзя: и профессор, и К. – состоявшиеся, взрослые люди, читали “Архипелаг”, знают про Бутовский полигон, Соловки, расстрельные квоты, Катынь и про все остальное, но выбирают сильную власть, космос, советский хоккей.
На такую идейность, однако, способны не все.
– Нина Ивановна, вы, значит, жили в Москве. А работали кем?
– О, у меня была лучшая в мире работа. Шлифовальщицей. На часовом заводе имени Кирова. Заходишь в инструментальный цех… – Нина Ивановна зажмуривается. – До сих пор этот запах снится, в мире нет лучше запаха.
– А ушли почему?
– А они зарплату стали задерживать. И ушла. На хер мне эту пыль глотать.
“Из всех вертухаев врачи – лучшие”, говорил Браиловский, однокурсник матери и ее друг, после тюрьмы и ссылки (сидел в начале восьмидесятых за сионистскую деятельность). Комплимент сомнительный, но заслуженный. Российская медицина, как и советская, – часть репрессивной системы: из больницы не отпускают, работать не разрешили, рожать запретили, в операции отказали, состояние тяжелое, температура нормальная, посещение с шести до восьми. Нет, в другую больницу нельзя: транспортировки не вынесет – не спрашивайте почему. Нельзя того и сего – кофе пить, самолетом летать, волноваться нельзя, нагибаться, спать на левом боку, машину водить, поднимать тяжести, в отделение нельзя без бахил. Чего вы хотите? – вы же целый день за компьютером, вам уже шестьдесят (или сто), поздно к врачу пришли, сами во всем виноваты – не совершайте преступлений, и вы не будете сидеть в лагере. Есть распорядки, стандарты, план. Могут и посочувствовать: юной скрипачке, у которой болела спина, тетя-профессор, заслуженный врач, дала хороший совет – держать скрипку в другой руке. Могут, сделав административную гадость, вздохнуть: “Такая у нас страна”.
Мысль, что действовать надо в интересах больного, а не того заведения, где ты работаешь, системы здравоохранения или пользы и славы Отечества, звучит революционнопарадоксально, как заповедь “Любите врагов своих”. Иногда в один день на прием приходят сразу несколько человек, которых совершенно напрасно, без показаний, прооперировали в самых известных лечебных учреждениях страны. Они и видят, что зря подвергались риску, что состояние их не улучшилось, но и не верят, что такое возможно, как не верили люди в двадцатые, тридцатые и так далее, что могут посадить или расстрелять просто так, ни за что, “для освоения квот”.
Пациентка – врач-терапевт из Москвы, приехала за советом: направляют на операцию. Других жалоб нет. У нее – пролапс митрального клапана, довольно тяжелый, но операция пока не нужна. Сама она не хочет разбираться в том, чем больна, и не надо ей отправлять никаких материалов: электронной почтой она не пользуется. Попытки объяснить ситуацию (переднюю створку сложней починить, чем заднюю и т. п.) напрасны:
– Ведь я участковый…
Но терапевт же, не участковый милиционер. Улыбается: операция не нужна – и ладно, у нее отлегло на душе.
Рассказывает: у них в поликлинике все собираются на разрешенный московский митинг – против оптимизации, то есть сокращения врачей, но она не уверена, стоит ли им идти.
Был слух: всех уволят в ближайшую пятницу, собрание назначили. Вроде как надо протестовать. Но потом начальство перенесло собрание, так что пока не уволили. Может, вообще не уволят – зачем тогда этот митинг? А вдруг до начальства дойдет, вдруг покажут по телевизору?
– За тем и ходят на митинги, чтобы дошло до начальства, нет?
Вздыхает:
– Вам легко говорить.
Рассказал хороший товарищ, художник, тоже из города N. Однажды в Париже ему для выставки понадобилось написать худую обнаженную женщину. Художник отправился на знаменитую Пляс Пигаль и привел проститутку, очень худую, какая и требовалась. Художник велел ей раздеться и приготовился рисовать. К его удивлению, она отказалась позировать, даже обиделась: “Я проститутка, а не натурщица”. Есть итальянский вариант той же истории: “Синьора, я вор, а не почтальон”, – на предложение грабителю самому подвезти украденные вместе с сумочкой документы. Вот какое самосознание у европейцев. “Понятное дело, – говорит Епиходов. – За границей все давно уж в полной комплекции”.
Прося знакомых и незнакомых людей помочь больнице деньгами, сверяясь с книжками, останавливаясь и переспрашивая коллег – здешних, московских, американских, – тут можно все-таки делать то, что считаешь правильным. Есть, однако, болезни, которые в городе N. невозможно лечить – по закону и потому что нет оборудования и врачей: приходится больных посылать в Москву, на худой конец в область. Одна из этих болезней – рак. Отставание от мирового уровня особенно разительно в онкологии: да, опухоль (и то не всегда говорят, чаще – “заболевание”), но у нас очередь из таких, как вы, и потом – плохая кардиограмма, приведите в порядок сердечный ритм, приезжайте через четыре месяца, а тогда уж – последняя стадия, “лечение по месту жительства”. “Обреченные” – так на своих евреев смотрели прибалты во время войны – зачем их напрасно жалеть, попусту тратить эмоции? – чего доброго, профессиональное выгорание произойдет. Больных не сбрасывают со скалы, не расстреливают, просто не лечат, да и люди приучены: есть важные вещи – Олимпиада, Крым, а бабки (в значении “пожилые женщины”), да еще больные, – они не важны. Но мы ведь не звери – построим хосписы: модное слово, и заведение модное, не зря начальству они так по душе. (Вообще-то хосписы призваны защищать от избытка лечения: чтоб, например, не меняли сердечные клапаны старикам с глубокой деменцией, а у нас и в здравом уме, если тебе за семьдесят, на операцию не попасть.)
Образец настоящего мужества явил аварец Ахмад – в больнице его история стала известна, когда благополучно закончилась.
Ахмад живет в далекой от города N. провинции, работает слесарем, и не то что в Европе с Америкой – он и в Москве не бывал. Несколько лет назад стал терять в весе, появились какие-то боли. Ахмад сходил в поликлинику, обнаружили опухоль. Онкологический диспансер: лечение сложное, надо обследовать сердце, легкие, записаться туда и сюда. Съездил в Москву, в известную клинику, тоже без толку. До хосписа (в народе их зовут подыхаловками) было еще далеко, но Ахмад догадался, что счет пошел не на годы – на месяцы, поговорил с семьей. В Бельгии (везет вам, аварцам, всюду у вас земляки!) обнаружился двоюродный племянник, который ему рассказал, что у них хорошая медицина, и появилась цель – попасть в Бельгию. Сбережения (две тысячи евро) ушли на взятку для визы – визу не сделали, но деньги вернули, и Ахмад попрощался с родными, доехал до Бреста, автобусом, пересек границу (есть для этого механизм) и через Польшу, Германию (немецкая медицина не хуже бельгийской, но племянник не говорил про Германию) на попутных машинах, не зная ни одного иностранного языка, попал наконец в Бельгию, где и сдался властям, попросил убежища, про болезнь свою не сказал.
Ахмада отправили в лагерь для перемещенных лиц – без часового на вышке, собак и колючей проволоки – общежитие в центре Брюсселя, комната на четверых. Кормили, сколько-то даже платили, статус беженца дают (или не дают) через несколько месяцев, которых в его случае не было, но Ахмад к врачу не просился, дожидался пока позовут.
Когда в одной из главных брюссельских больниц ему сделали операцию, по-видимому, удачную, и провели курсы “химии”, чтобы не рецидивировал рак, Ахмад объявил, что соскучился, хочет домой. За казенный счет, через международные организации, Ахмада из Бельгии выслали – самолетом, в сопровождении врача, от него и стала известна эта история. Дали огромный запас наркотических анальгетиков, которые, хочется верить, не пригодятся ему.
Ахмад себя держит с достоинством и совершенно без вызова. Храбростью и желанием жить заставляет вспомнить “татарина” среди поля – толстовский репей: “Какая, однако, энергия”.
– Доктор, а что такое инсульт?
– Это когда отнимаются руки и ноги.
– А мне жена говорит: хоть бы у тебя отнялся язык.
Понятно: дружная парочка, выпивают вместе по вечерам, вместе хозяйство ведут и кардиологу вместе морочат голову.
Следующему пациенту тоже больница нравится. Он обводит взглядом Большой кардиологический кабинет:
– Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева. – Тоже понятно: интеллигент, приехал издалека, успел у реки погулять, видел камень.
Понимание – основное условие жизни в городе N. Услышав лай незнакомой собаки или гудок соседского автомобиля, выглядывают на улицу – загадок быть не должно.
У больного инфаркт, большой, с осложнениями, весь вечер им занимались. Теперь, с утра, он собрался домой.
– С ума сошел. Надо его привязать, – говорит медсестра.
Нет, он в ясном уме. Хотя и с причудами:
– Какое сегодня число?
– Сегодня день рождения Всесоюзной пионерской организации.
Глянули в интернет – 19 мая, правильно. Он как попал сюда?
– На индивидуальном транспорте.
Ага, понятно: бросил машину под окнами, опасается за ее судьбу.
– Переставим, хотите? Дайте ключи.
– Да при чем тут?.. У меня от лекарств ваших печень болит. – Вранье.
Уговоры не помогли. Что же, еще один “тяготится пребыванием в стационаре” (отличная формула!) – каждый имеет право уйти. Рано, конечно, и суток еще не прошло – риск, и большой, но тут не тюрьма. Провода отцеплены, катетеры извлечены. А перестилать подождите: он скоро придет. И точно, минут через двадцать – звонок: