— Влипли! — жалобно прошептал Костя, самый младший из нас. — И на черта я с вами пошел! Получишь теперь разряд! Дожидайся!
— Молчать!.. — Степа, самый старший из нас, показал ему кулак. — Всем оставаться на местах. Домино убрать. У нас собрание, поняли? Прорабатываем! За аморальное поведение! Его!.. — И он ткнул в меня пальцем.
Все оживились, повеселели. Я тоже обрадовался: выйдем из положения.
— Прорабатывайте, — говорю.
Дверь открыли, и входит мастер Дмитрий Платоныч. Кепку снимает и присаживается в уголок на свободный ящик.
— Не помешал? — спрашивает.
— Что вы! — заверил Степа. — Ничуть! Кстати даже. Мы тут Ваську Силкина за аморальность всякую разбираем, по-свойски. Воспитываем, так сказать.
— Дело хорошее! Воспитывать надо. Молодцы! А я так и думал каждый раз, когда вас подолгу на участке не бывает, что вы общественной работой занимаетесь, только не знал, где. Секретаря-то собрания выбрали?
— Выбрали, — и Степа указывает на Костю. — Вот он!
А тот поддакивает, держит шариковую ручку. Лист бумаги откуда-то появился.
— Ну-ну, — доволен Дмитрий Платонович. — Заканчивайте, заканчивайте…
И тут началось.
— Думаешь, не прогульщик — так уже передовик? Тоже хорош гусь!
— Вчера бутылку водки через проходную пронес?
— А позавчера дебош в гастрономе устроил?
— Совести у тебя нет!
— Не нравится в бригаде — скажи. Не будем удерживать!..
— Ну, закругляйтесь. Аморальность Силкина налицо, — подытожил мастер. — У кого какие предложения? Перерыв давно прошел.
— Лишить на первый случай премии! — быстро придумал Степа.
— Единогласно! — сказал весело Костя и записал.
К концу дня в цехе появилась «молния»: «В бригаде станочников оперативно и действенно борются с разгильдяями типа Силкина. Молодцы! Силкин будет лишен премии».
Сергей АйнутдиновКАРИКАТУРЫ
Феликс ВибеРАССКАЗЫ
Что есть искусство?
Корреспондента областной газеты, молодого и полного энергии Гришу Прыголетова, давно уже выбивало из колеи одно обстоятельство. С присущей ему острой наблюдательностью он заметил, что привычные с детства названия театральных спектаклей — «Ромео и Джульетта», «Снежная королева», «Лебединое озеро», «Сильва» — стали вытесняться афишами другого рода: «Производственное совещание», «Комиссия», «Встречное обязательство» и тому подобное. А когда он узнал, что местный драматический театр готовит к постановке новый спектакль под названием «Повестка дня», он в сердцах воскликнул:
— Что же все-таки есть искусство, черт возьми? Где мы — в театре или в жизни? В царстве Берендея или на профсоюзной конференции? Пьем волшебный напиток иллюзий или выполняем производственный план? Есть же границы! Есть, наконец…
Что именно еще «есть, наконец», Гриша Прыголетов определить затруднился, вовсе вышел из себя и решил вмешаться.
…Все ходы и выходы в театре Гриша отлично знал и беспрепятственно прошел, поздоровавшись с вахтером, через служебный вход прямо в зал. Здесь царствовала почти полная темнота, но сцена была освещена хорошо. Там сидело на скамьях у покрытого зеленым сукном стола человек пятнадцать. В некоторых Прыголетов узнал известных в городе артистов.
Выступал молодой парень в рабочей спецовке.
— Я никакой не склочник! — страстно говорил он. — Но есть понятие о справедливости. Оно в данном случае грубо нарушено. Терпеть это — значит потворствовать силам мрака и зла…
— Под Шекспира заседание выдают! — пробормотал Прыголетов. — Посижу немножко, а потом пойду потолкую с главным режиссером.
Между тем парень в спецовке продолжал свою речь, и хотя Гриша пропустил объяснение сути дела, горячность молодого рабочего ему нравилась. Видно было, что парень переживает по-настоящему.
— Правильно излагает! — хорошо поставленным баритоном поддержал его заслуженный артист Колмогоров.
Корреспондент удивился всегдашнему умению Колмогорова быть предельно естественным.
— Бабушка надвое сказала! — пискляво возразил артист, фамилию которого Прыголетов никак не мог вспомнить, — то ли Шерстобитов, то ли Волконогов. Он еще в «Ревизоре» всегда Бобчинского играл. Или Добчинского.
«Этот, как обычно, переигрывает», — только успел подумать корреспондент, как вдруг раздался сильный грохот. В глубине сцены он разглядел уборщицу, стучавшую шваброй в пустое ведро. Это, несомненно, была режиссерская находка: когда звучали слова в поддержку главного героя, уборщица вела себя скромно, а если кто-то выступал против, она демонстративно шумела.
— Потрясательно, — пробормотал Прыголетов. — По сути дела, старушенция выполняет роль греческого хора!
Он не заметил, как увлекся действием. Борьба за справедливость, возглавляемая парнем в комбинезоне, стала ему небезразличной. Он остро переживал каждую реплику, и, когда в итоге прений в защиту истины поднялся лес рук, корреспондент с трудом поборол желание зааплодировать.
В задумчивости, на ходу меняя убеждения, возвращался он к себе в редакцию…
Вскоре в газете появилась полемическая статья «Ответ снобам», где, отталкиваясь от репетиции пьесы «Повестка дня», Прыголетов выступал поборником теснейшей связи искусства с жизнью. Он с запальчивостью отвечал неким снобам, что пресловутый лозунг искусства для искусства давно и решительно нами осужден. Он смеялся над устаревшими взглядами отдельных троглодитов и обнаруживал живую связь между спектаклями «Лебединое озеро» и «Повестка дня».
Статья убеждала. Она вызвала широкий отклик и да редакционной летучке была отмечена как лучшая.
Только главный режиссер театра, позвонив на следующий день Прыголетову и выразив благодарность за интересную статью и доброе отношение к театру, спросил:
— Но почему вы пишете о репетиции «Повестки дня»? Ведь автор еще даже не передал нам текста.
— Как? — похолодел корреспондент. — Я был в театре в минувший вторник.
— Во вторник? — переспросил главный режиссер. — Во вторник у нас заседала комиссия по трудовым спорам при месткоме.
Зильберенко, этот книголюб
Слава Зильберенко — страстный любитель книг. Он без них просто жить не может. Все его разговоры — о книгах, и дома у него книжные шкафы, полки и стеллажи — главная мебель.
В охоте за книжной новинкой Слава неутомим. Именно он впервые в покупательской практике нашего города применил раскладушку во время ночного бдения у магазина «Подписные издания», когда распространился слух о полном собрании сочинений Сименона. Очередь он занял в одиннадцать часов вечера накануне, вернее даже не занял ее, а образовал, ибо он был первым, а занимали уже за ним все остальные, такие же энтузиасты. Так они прокукарекали всю ночь (Зильберенко — на раскладушке), и это уже второй вопрос, что слух оказался ложным и никакого полного Сименона нет и быть не может, но, как видите, самопожертвование ради книги было проявлено полностью.
Недавно он налетел на меня, как вихрь:
— Ты достал «Болото на рассвете»?
— Нет, — признался я, чувствуя, что уличен в чем-то постыдном.
— Нет?! — закричал Слава, привлекая внимание прохожих. — Вся страна бегает в поисках «Болота на рассвете» великого Жана-Клода-Фелиса-Марии Шевалье, а он спит, пуская слюнку!
Очень мне стало не по себе. Ослу стало стыдно! Вся страна с упоением читает выдающийся роман, наслаждается и плачет, переживая перипетии жизни немножко нетрезвых, но бесконечно благородных героев, а я…
Бросился я на поиски книги этого самого Фелиса-Марии.
Сразу мне не очень повезло. Все или сами читают, или кому-то отдали почитать. Двух членов общества поклонников печатного слова я просто уличил в служении стяжательскому девизу: «Кто книги почитать дает, тот безнадежный идиот!» А? Каковы интеллектуалы?
Наконец занял очередь у одного знакомого, дождался и вот она, книга, у меня! С трепетом в поджилках открыл, вчитался, погрузился в другой мир.
Завлекательно пишут канальи!
Под большим впечатлением ходил несколько дней и встретил наконец Славу Зильберенко. Как обычно, он несся куда-то, художественная душа, прижав уши, в рассуждении выменять или купить чего-нибудь новенького.
— Слава! — закричал я. — Я прочел! Это да! Это вещь! И ведь не без социальных корней. Это да! В той сцене, когда он, Марсель, тащит Жозефину по бульвару Капуцинов, приняв, как водится, кальвадос…
— Какой кальвадос? — спросил Слава.
— Жозефина, которая любила тюльпаны, — попытался я напомнить Славе содержание.
— Старик, я — пас. Не знаю, о чем ты говоришь.
— Но Марсель, главный герой, когда он выпрыгнул из окна, чтобы пойти и немедленно уничтожить несправедливость или умереть, он пробудил во мне самые высокие чувства. «Так ли ты живешь, друг?» — воскликнул я.
— Не знаю, — сказал Слава, — о чем ты говоришь.
— Я говорю о «Болоте на рассвете» Клода-Марии Шевалье.
— А-а-а! — сказал Слава. — Так бы и излагал. А то компостируешь мозги. Как же! Это такая в коричневом переплете с маленькой веточкой на корешке? Отлично помню!
— К-гм! — искусственно откашлялся я, краснея. Ах, ужас! Я грубо нарушил правила игры современных книголюбов, в кирзовых сапогах ворвался в изысканный салон, заговорил о содержании! Как неловко! — Извини, я страшно спешу, старик! — воскликнул я и побежал по улице, стараясь поскорее раствориться среди прохожих.
— Шевалье — древность, дружище, вчерашний суп! — закричал мне вслед Слава. — Знаешь, что надо сегодня? Бобби Зенхауэр «Тюлень из страны Ниоткуда». Настоящая вещь! Даже я достать не могу: вот это произведение!
А я бежал от него, а потом шел по улице, и мне долго было приятно просто идти и видеть, что рядом со мной и навстречу мне идут, улыбаясь, разговаривая о делах дня или даже толкая меня, какие-то другие люди, не похожие на Славу Зильберенко, этого книголюба.