Прости, что пишу кратко, очень занята: транслирую три программы, на четвертой прохожу профилактику; снимаюсь в фильме, позирую фоторепортерам; принимаю делегацию бельгийцев на смотровой площадке; в ресторане у меня деловые люди из Франции, с минуты на минуту жду японцев и мексиканцев.
С сердечным приветом
твоя башня».
«Уважаемая Останкинская башня!
Ваше письмо получил давно, но стеснялся отвечать из-за Вашей занятости. Но все-таки решил продолжить нашу переписку, если она Вам не надоела.
Вы пишете, сколько у Вас в жизни событий: и японцы, и профилактика. У меня ничего такого нет. Но Вы, конечно, правильно разъясняете, что моя работа приносит пользу людям. На днях одна девушка торопилась на поезд, уронила кошелек, рассыпала мелочь, но, пользуясь моим освещенном, собрала все до единой монетки. Правда, поезд ушел.
Но хочу сказать откровенно: хоть и вижу, что моя работа полезная, счастья от этого почему-то нет. А мечты все больше кажутся несбыточными, и по-прежнему угнетает неподвижность. От меня до станционного здания два десятка шагов, но я никогда не видел и не увижу, что там, за ним, с другой стороны. Может, и ничего особенного, но, когда не видишь, воображаешь удивительное, и от этого снова тоска.
Монтер Семенов женился. Недавно пришел ночью на перрон и стал биться об меня лбом. Но это Вам неинтересно. Вы, может, даже не дочитаете до конца такое длинное и скучное письмо. Но если дочитаете, очень прошу, ответьте. Ваши письма для меня — как голос из того мира, о котором я уже неизвестно зачем мечтаю. Я уже не такой молодой. Высох, побурел, затвердел.
Остаюсь искренне преданный Вам Ваш столб».
«Милый столб!
Прости, опять задержалась с ответом. Много работы и огромная почта. Но твои письма трогают меня. Поверь, я принимаю твою судьбу близко к сердцу. Не хандри, дружок, и не стесняйся писать. Если не отвечу в этом году, то в одном из ближайших — непременно. Извини, мне сейчас позвонили: надо меняться программами с Парижем.
Выше голову!
С наилучшими пожеланиями
твоя башня».
«Уважаемая башня!
Давненько Вам не писал, да и о чем теперь? Смешно вспоминать глупости, которые я излагал, когда был молодым, и которые Вы поддерживали во мне, советуя бодриться и верить. Когда-то издевался над стариками, над их боязнью покинуть привычное место. Теперь сам в возрасте и понял наконец: ничего хорошего не будет, если все захотят стать знаменитыми и бросятся в столицы. Жизни столько башен не надо. Ей столбы нужны, много столбов. Годы прошли, пока я созрел до этой мысли, и теперь я по-настоящему счастлив. Моя философия проста: жить как можно дольше. Хоть день, да мой.
У нас перемены, хорошие и не очень. Из хороших главное: снесли старое здание и построили красивый стеклянный вокзал. Может, помните, я когда-то жаловался: вот, мол, не вижу, что там, с другой стороны станционного здания. Когда его снесли — наконец увидел. Мусорный бак там стоял. Вот, извините за такую деталь, и все удивительное, о чем я столько лет грезил. Если бы это открылось в молодости, я бы, наверное, раскололся пополам от горя. А сейчас только усмехнулся.
Есть и другие новости, не больно радостные. В нашей осветительной сети появилась молодежь. Это, представьте себе, совсем другие столбы, не деревянные, а бетонные, и даже, как они сами себя называют, предварительно напряженные. Работают они хорошо, ничего не скажу. Но если бы Вы слышали, как они гудят по ночам! Мы так никогда не гудели.
Думаю, этим письмом Вы впервые останетесь довольны: как видите, мои переживания кончились.
С уважением
Ваш столб.
P. S. Монтер Семенов ушел от жены, но далеко на нашей маленькой станции не уйдешь. Снова был ночью у нас на перроне. Бился лбом, но не об меня, а об новый, бетонный».
«Мой милый старый друг!
Каждый раз отвечаю с опозданием. Работы все больше, а ведь я тоже моложе не становлюсь.
Разреши сказать прямо: твое последнее письмо меня огорчило. Да, твои мечты были несбыточны, и если я не писала тебе об этом, когда ты был моложе, то с единственной целью не травмировать юную душу, а вовсе не для того, чтобы обманывать и утешать. Но теперь ты сам осмеиваешь мечты своей юности и заодно — порывы новых поколений. Зачем? Несбывшееся есть у всех, даже у меня. В каждом из нас есть драма, но она не должна превращаться в трагедию или, что еще печальнее, в фарс. Это не совсем мои мысли: пишу под впечатлением беседы старого драматурга, только что выступившего в одной из моих программ. По-моему, он прав. Подумай над этим и не обижайся. За долгие годы заочного знакомства я привязалась к тебе, и мне недостает твоих писем, старый ворчун. Следовательно — пиши, не забывай.
Желаю тебе долгих лет жизни.
Твоя башня».
«Милая Вы моя, дорогая!
Извините за такое развязное обращение — но пишу в последний раз. Хорошо Вам рассуждать, что не все мечты сбываются. Тут большая разница: у Вас не все сбылись, а у меня все не сбылись. Не дай бог, случись что с Вами, об этом узнает весь мир. А то, что случилось со мной, никому, кроме жителей Разуваевки, неизвестно, да и их нисколько не трогает.
Вы спросите: почему такой тон и почему последнее письмо. Да потому, что я, хоть и жив, но уже не существую в своем первоначальном виде. Вы защищаете от меня новые поколения? Я понимаю, молодость права и прочее и прочее, но все это красивые рассуждения, пока дело не коснется Вас лично. Что я должен думать о молодежи, если сейчас на моем месте стоит железобетонный столб, молодой, предварительно напряженный? Вы спросите: а где я? Отвечу: во дворе у монтера Семенова. Что я там делаю? Как Вам объяснить… Пока лежу. Короче, не буду загадывать загадок, скажу прямо, только не охайте и не ахайте: я распилен на дрова.
В наших краях отопительный сезон начинается рано, в конце сентября. Так что, если ответите до сентября, сделайте в адресе приписку: «двор монтера Семенова, вторая поленница (от забора)». А если будете писать позже… Сами понимаете.
Если бы наша Разуваевка была под Москвой и если бы стояла ясная погода, Вы, может быть, и увидели бы однажды меня, уходящего в небо легким сизым дымком. Но, скорее всего, так и не поняли бы, где среди других дымков именно я, Ваш старый знакомый.
Но Вы этого никогда не увидите. Жизнь кончена. Если и было в ней что-нибудь светлое, то это переписка с Вами.
Прощайте. Навеки Ваш… не знаю, как и подписаться…
«Навеки Ваши дрова» — смешно?
Просто, как всегда:
с наилучшими пожеланиями
Ваш столб».
«Станция Разуваевка Восточной ж д
Связи началом отопительного сезона глубоко скорблю поводу кончины моего старого товарища скромного труженика деревянного столба тчк желаю коллективу станции успехов работе тчк Останкинская башня».
Архимед
У вас работа нервная? У меня — спокойная: я в науке. Сиди, не выскакивай — будет хорошо. Один выскакивал, его — р-раз! И, как огурчик, схрумкали. И слава богу! Снова тихо, снова спокойно. Прихожу домой свежий, как тот огурчик. Первым делом принимаю… чуть-чуть. У нас им пробирки моют. Такая лаборатория: полагается всякую дрянь спиртом промывать. А мы десятый год водой моем — и ничего. Три диссертации защитили. Правда, иногда говорим: «Чего это у нас точки не сходятся?» Это мы графики строим — из точек. Ну, шеф посмотрит, буркнет: «Интерполируйте». По-нормальному, чтоб вам понять, значит: где вам эти точки нужны, там и поставьте.
Ложусь на тахту и задумываюсь. Поскольку у меня на работе голова отдыхает, я ее дома специальными размышлениями нагружаю, чтобы форму не теряла… И задумываюсь: откуда вообще эти любители выскакивать берутся? Кто пример показал?
И тут сын подходит, книжка в руках. «Папа, правда здорово?» — «Что здорово?» — «Архимед». — «Что Архимед?» — «Как он свое открытие сделал. Лежал в ванне, вдруг как выскочит из нее, как закричит: «Эврика!» Это значит — «Открыл!»
Я говорю: «Ты мне с древнего не переводи, еще помню». И вдруг соображаю: выскочил и заорал… Да ведь это он и есть: первый в мире выскочка! С него и началось. Его бы тогда остановить, одернуть… Меня там не было. Я бы ему сказал!
Я бы сказал: «Ты чего кричишь? Чего выскакиваешь? Ну, сделал открытие. А ты его в четырнадцати экземплярах размножил? На отзыв в пять институтов и три министерства послал? Погоди, а диссертацию ты по нему защитил, по этому крику? Сначала защити, потом кричи. На банкете. «Спасибо руководителю!» — кричи. «За здоровье соавторов!» — кричи.
Кстати, а где твои соавторы?.. Ах, ты там, в ванне, один лежал. Один думал… А кто тебе в нее воду напустил — об этом ты подумал? Правильно, бери начальника горводопровода в соавторы. Емкость эта откуда у тебя взялась? Краны кто поставил? Душ привинтил? Видишь, сколько народу набирается. В науке, дорогой Архимед, в одиночку нельзя. Одни открытие делает, другой воду льет. А вместе вы — как сообщающиеся сосуды. Ты сосуд, и он сосуд, и тот сосуд, и этот сосуд, и все вместе науку сосут. Спокойно, без крика. А ты кричишь. Из ванны выскакиваешь. Босой, голый, весь в мыле. Босяк ты, а не ученый.
Нет, я понимаю, вообще-то из ванны выскочить можно. Если ошпаришься. Можно и покричать. Но что-нибудь действительно важное. Например: «Опять холодную воду отключили! Куда смотрит председатель Сиракузского горсовета?» Или: «Жена! Почему дверь хлопнула? Кто к тебе ходит, когда я моюсь?» Это, я понимаю, повод для крика. А у тебя? Вода есть, ванна не протекает, жена не изменяет — чего кричать?
Между прочим, ванна — не место для научной работы. Ты не один. За дверью, может, сосед стоит. С лавровым веником. Тоже попариться хочет. Ах, у тебя соседей нет? Персональная ванна — и это еще в те времена, когда кругом рабство? Знаешь, что я тебе скажу: иди-ка ты в баню. Там работай, там, в народной гуще, выдумывай. Там, если и не выдумаешь, так хоть спинку кому-то потрешь — все польза…