Хайд-Кларендон. «История мятежа»
«Они открыли огонь из всех батарей еще за полчаса до того, как нам удалось подвезти хоть одно орудие. На правом фланге у нас стоял голубой полк городского ополчения, который вел себя в высшей степени храбро. В этот день вся наша армия носила на шляпах зеленые ветки, чтобы отличаться от противника. Пушки неприятеля обстреливали главным образом красный полк городского ополчения. Несколько ядер попали в наши ряды; было ужасно видеть, как человеческие внутренности и мозги летели нам в лицо. Если бы я попытался восславить поведение двух упомянутых полков, я бы скорее только затемнил славу того мужества, которое бог вложил в них в этот день: они стояли под артиллерийским огнем, как столбы, показав себя людьми бесстрашного духа, что даже враги наши должны были признать».
Из дневника сержанта парламентской армии
«Когда спустилась ночь, королевская конница и пехота все еще удерживали свои позиции на другом конце луга, где мы и ожидали найти их на следующее утро, решив либо прорваться, либо умереть. Но ночью они ушли. Наутро наша армия беспрепятственно прошла по тому самому полю, где кипела битва, и несколько дней спустя вернулась в Лондон.
Лорд-генерал Эссекс был принят городом с великой радостью и почетом. Милиция и вспомогательные части маршировали поротно, на улицах друзья приветствовали возвращающихся солдат, а лорд-мэр и старейшины устроили торжественную встречу в Тэмпле. Теперь чаша весов переместилась, и значение парламента сильно возросло. К тому же в те самые дни был заключен союз — Священная лига и Ковенант — с нашими шотландскими братьями для защиты и укрепления религии, закона и народных вольностей в обоих королевствах».
Мэй. «История Долгого парламента»
Октябрь, 1643Лондон, Бишопсгейт
Посреди ночи в одно из коротких полупросыпаний Лилберн машинально потянулся пощупать тот угол подушки, где у него обычно хранились бумага и перо, не нашел их и в испуге проснулся. Глаза его попытались отыскать зарешеченный просвет окна — его тоже не было на привычном месте. Вместо него поблескивала грань зеркала, и потолок уходил непривычно высоко.
Тогда он все вспомнил и сел, откинув одеяло.
События последних двух дней пронеслись в его памяти радостно-беспорядочной толпой, он попытался выстроить их, связать во времени, пережить заново. При выходе из тюрьмы им не было сказано, куда и зачем их повезут, и по злобным лицам конвойных можно было подумать что угодно, но когда по выезде из Оксфорда свернули не на север, а на лондонскую дорогу, надежда впервые больно кольнула сердце. Потом в Рединге была волокита с формальностями обмена, всплыло обиженное лицо виконта, оскорбленного тем, что его обменивают на какого-то нетитулованного капитана, потом — шумные улицы Лондона, трубы и цветы в их честь, счастливые лица друзей, где-то сзади, за спинами — Элизабет с младенцем на руках, и он пытается прорваться к ней, но посланец, доставивший дар Эссекса — триста фунтов, удерживает его, все тянет свою путаную речь о героях Брентфорда, о долге и верности, и потом, наконец, дома бесценное, забытое блаженство — горячая вода, много горячей воды, из которой не вылезти, не расстаться, провести в ней всю жизнь, и все это сразу, слишком сразу.
Лилберн оглянулся, понял, что Элизабет тоже лежит с открытыми глазами и смотрит на него. Руки их поднялись, скользнули навстречу друг другу, друг по другу, и они снова стали муж и жена, одна плоть.
Потом лежали, прижавшись, и Элизабет рассказывала, что было без него. Как она ждала в ту ночь, год назад, хотя и получила его записку, а наутро пошла в сторону Брентфорда, но ее не пустили. Как они хлопотали и умоляли парламент поспешить с декларацией о заложниках, чтобы спасти пленных в Оксфорде от расправы. Как холодно и голодно стало зимой, а арендатор не давал им денег, уверяя, что должники Лилберна долгов не возвращают, говорят, что не собираются платить человеку, осужденному королем за измену. Вскоре арендатор и вовсе бежал, бросив пивоварню и все оборудование гнить под снегом и дождем. И каким счастьем было для нее получить весной весточку, доставленную от него Эверардом. И как страшно стало в городе летом, когда король всюду побеждал, мистер Гемпден погиб, роялисты устраивали заговоры, а народ требовал мира и проклинал парламент. В августе женщины устроили настоящий бунт, двинулись к Вестминстеру большой толпой с петицией о мире и отказывались разойтись, пока им не дадут ответа. Это счастье, что сама она была так слаба после родов, что не могла к ним присоединиться. Потому что для разгона толпы вызвали кавалерию, а женщины стали кидать камни, и началась такая свалка, что многих ранило, а двоих убило. Кэтрин вернулась оттуда вся в грязи, с разбитым коленом и так поносила членов парламента, что слушать было невозможно и пришлось ее прогнать на неделю обратно к отцу.
На улице шел дождь, и корыто, поставленное в углу комнаты, позвякивало под падающими каплями. Лилберн вспомнил, что и окно ему вечером не удалось закрыть до конца, что двери скрипели, стулья шатались, а одна ступень лестницы оказалась выломанной. Всего лишь год без хозяина — и дом уже разваливается на части. Но все же это был дом, его дом, благословение божие, с теплым очагом, чистыми простынями, с ножами и вилками в буфете, с просторными окнами без решеток, с дверьми, которые можно запереть изнутри и нельзя — снаружи. Ему вдруг остро захотелось остаться здесь хотя бы на месяц, отдохнуть от душной и томительной пустоты тюремной жизни. Голос Элизабет втекал в него ровной завораживающей струей, становился почти монотонным, и он не сразу понял, что она тоже говорит о передышке — о каком-то месте на государственной службе, и о том, как трудно было его выхлопотать, и только отец с его связями и знакомствами…
— Какая служба? — Лилберн поднял голову от подушки.
— Младшим таможенником в порту. Они платят сто фунтов в год, по нынешним временам это немало, но главное, ты сможешь оставаться в Лондоне и, найдя компаньона, восстановить пивоварню, а это уже будет вполне приличный доход, и я могла бы вести ваши книги.
— Элизабет, опомнись. Как ты себе это представляешь? Чтобы я спокойно рылся в чужих тюках и ящиках, в то время как страна тонет в крови? Или ты думаешь, что Оксфордская тюрьма сделала со мной то, что оказалось не по силам Флитской?
— Ох, Джон, не надо. Конечно, я знала, что первый твой ответ будет таким. Но, умоляю, не распаляй себя. Оглядись сперва, поживи здесь немного, и ты увидишь, как все переменилось. Еще год назад выбирать было просто: за короля или за парламент. Теперь все гораздо сложнее.
Она села, охватив колени руками, прижалась к нему плечом.
— Те самые люди, которые осыпали тебя сегодня цветами и кричали «ура», знаешь, что они сделают с тобой, когда ты заикнешься о свободе совести? Снова засунут за решетку.
— При власти парламента? Ты сама не понимаешь, что говоришь.
— Спроси у тех, кто уже там оказался. Их пока немного, пресвитериане сейчас слишком заняты войной. Но когда ты и тебе подобные добудут им победу, вот тогда они покажут вам свой оскал. Судя по всему, в нетерпимости они собрались перещеголять даже епископов.
— Пресвитериане, индепенденты[27] — я не желаю слышать этих кличек! Есть свобода Англии, и все, кому она дорога, должны стоять за парламент до последней капли крови. Разжигать сейчас внутреннюю рознь — это почти измена. Пусть отец не морочит тебе голову.
— Отец как раз очень доволен пресвитерианами. Он был доволен, когда они летом провели закон, устанавливающий цензуру. Он радовался запрещению театров и игр. Он первый побежал подписывать Ковенант с шотландцами.
— Что плохого в союзе с шотландцами?
— Ничего — для тех, кто решит подписать его. Но те, кто откажутся, не получат в армии графа Эссекса даже чина сержанта. Это присяга, а зная твое отношение ко всякого рода присягам…
Странный скрипучий звук прервал ее слова. Элизабет нагнулась к колыбели, достала белый сверток, подняла к груди. Спокойная уверенность, с которой она это проделала, наполнила Лилберна почтительно горделивым чувством к ней, за нее, и в то же время — невольной ревностью. Плач начал перебиваться чмоканьем, потом перешел в ритмичное сопенье.
— Может, я не все понимаю про пресвитериан, зато на кавалеров я за этот год насмотрелся. И, знаешь, главная гнусность не в том, что они проделывали с нами в тюрьме, не издевательства, которыми они осыпали безоружных, а какая-то наглая беспечность ко всему на свете. Ты не поверишь — даже к королю. Даже храбрость их наполовину от беспечности. Представить себе, что эти люди получат в руки власть, — ничего ужаснее и унизительнее быть не может. Все, кто поразумней, посерьезней, бегут сейчас из королевского окружения, остаются одни искатели приключений. Для них бог, права, закон, вольности англичан — все пустой звук, адвокатская тарабарщина.
— Ничтожества и проходимцы есть в любой партии. И чем партия сильнее, тем больше их притекает.
— После гибели Фокленда у роялистов не осталось ни одного человека подобного Пиму, Эссексу, Холлесу, Принну.
— Но все эти люди — пресвитериане!
— Элизабет!
— А-а, мне ты не веришь. Ну хорошо, пойди завтра и убедись сам. Заикнись о веротерпимости, о свободе проповеди, напечатай брошюру без разрешения цензуры. А мы с Кэтрин тем временем соберем тебе белья и еды.
— Ты хочешь сказать…
— Да, Джон, да! Ты боролся вместе с ними против епископов, но хотели-то вы разного. Епископов назначал король, пресвитеров будет назначать их синод, но всякого, кто попробует выйти из-под их власти и молиться по-своему, они засунут в те самые камеры, из которых выпустили вас три года назад.
Она положила уснувшего младенца обратно в колыбель и осталась сидеть на краю кровати, закрыв лицо руками.