Триш сглотнула:
– Все еще пить хочется. Наверное, наговорила много, – и снова принялась набирать воду в стакан.
Сэму было ее жалко, но он не знал, что можно сказать или сделать. У него самого в раннем детстве умерла мама, так что он сочувствовал Триш, но нельзя сказать, чтобы разделял ее потерю. Он не помнил маму, а Триш было девять. Так что смерть матери, должно быть, потрясла ее намного сильнее, чем Сэм мог представить. Но он завидовал ей. Она хотя бы девять лет провела с мамой. У нее были общие с матерью фото, может быть, даже видео. Она могла посмотреть их и вспомнить, как звучал мамин голос, как она двигалась, как улыбалась. У Триш остались воспоминания. У Сэма не осталось совсем ничего.
Триш стояла к ним спиной, когда стакан внезапно разлетелся у нее в руке.
– Я знаю, о чем ты думаешь, Сэм. – Ее голос изменился, стал более низким и глубоким. – Ты завидуешь мне. Думаешь, тебе хуже, потому что твоя мама умерла, когда ты был младенцем. И знаешь что? Это меня злит.
Триш повернулась. Ее глаза стали хищными и желтыми, ногти загнулись в устрашающие когти, а рот наполнился острыми зубами.
– Очень злит.
Она вскинула когтистые руки и кинулась на них с Дином. Из уголков ее рта лилась слюна, в глазах горел голод.
Сэм только успел подумать: «Прости», прежде чем она вцепилась в него.
Сэм проснулся и поначалу решил, что началось землетрясение, но быстро понял, что просто это Дин трясет его за плечи.
– Я не сплю. – Он оттолкнул брата.
– Пора бы уже, черт побери! Я тебя минут пять трясу, а ты не отзываешься. Хотел уже тащить твою задницу в ближайшую больницу.
Сэм оглянулся. Сонный туман еще не до конца рассеялся. Он сидел на пассажирском сиденье, с расстегнутым ремнем безопасности и открытой дверью, а Дин стоял рядом и выглядел в равной степени встревоженным и рассерженным.
– Задремал, наверное. Прости. – Он выбрался из машины и чуть не упал, когда подогнулись ноги.
Он умудрился схватиться за открытую дверь и удержаться в вертикальном положении, но факт остается фактом. Тело ощущалось тяжелым и вялым, будто набитым мокрым песком.
– Чувак, с тобой что-то не так! – заявил Дин.
– Я в порядке. Ну хорошо, не в порядке, но я просто устал. Усталость всегда накапливается и аукается. После того как мы разберемся с тем, что происходит в городе, я отрублюсь и буду спать столько, сколько понадобится, чтобы восстановить энергию, хорошо? А пока приходится держаться.
Дин удовлетворенным по-прежнему не выглядел, но протестовать не стал, и этого, по мнению Сэма, было вполне достаточно. Пытаясь не показывать, чего ему стоит бодрствовать, он огляделся, чтобы понять, где они. Дин остановил автомобиль на покрытой гравием обочине. Деревья с обеих сторон обрамляли узкую проселочную дорогу, залитую асфальтобетоном, без разметки.
«Проселочная дорога, – подумал Сэм. – Наверное, недалеко от города».
Накатили воспоминания о сне: образы и эмоции ударили по разуму, словно кувалдой. Он потрясенно вздохнул, и Дин насторожился и двинулся вперед, но Сэм отмахнулся:
– Все нормально. Я просто вспомнил, что мне только что снилось, вот и все.
Дин прищурился, будто пытаясь оценить, говорит ли Сэм правду или пытается скрыть свое плохое состояние.
– Снова Триш.
Дин немного расслабился:
– Очередная жуть, да?
– Ага. Началось все нормально. Про ту игру в юкер, когда она нам рассказала про смерть мамы и дяди. Помнишь?
Дин кивнул:
– Как вчера.
– Но в конце сон стал… жутковатым.
Он испугался, что Дин начнет расспрашивать о подробностях, но брат не стал давить. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.
– Может, твое безумие перекинулось на сны? – предположил Дин. – Это может быть хорошим знаком. Вместо того чтобы создавать галлюцинации, твой мозг переключился на старые добрые кошмары. Возможно, со временем исчезнут и они.
Сэм вспомнил расплывчатую фигуру, которую он увидел, когда нес труп Франкенпса к машине.
– Может быть, – проговорил он, стараясь не выдать голосом сомнение, и сменил тему: – Так… почему мы здесь?
– Наверное, ты так устаешь, потому что вот-вот сляжешь с простудой, – сказал Дин. – Твой нос, должно быть, забит соплями, иначе ты бы унюхал, почему мы здесь.
Сэм нахмурился, медленно и глубоко вдохнул через нос – и немедленно об этом пожалел. Хоть они стояли на улице, вонь Франкенпсины пропитала все. Наверное, Дин был прав и с ним что-то не так. Как еще можно было не заметить издаваемый зверем запах разложения? Реально ли быть настолько сонным? Или это снова подбирается сумасшествие? Если разум заставляет его видеть и слышать то, чего на самом деле нет, может быть, он не позволяет воспринимать и то, что есть. Мысль не принесла утешения.
– Я так понимаю, здесь мы распрощаемся с Франкенпсиной?
– С Вонищештейном. Я сменил ей имя. И да, если мы как можно скорее не зароем эту гниющую тушу, то никогда не сможем избавиться от франкенсмрада.
Сэм покосился на него:
– Ты слишком уж увлекся этими франкен-кличками.
– В нашей работе развлекаешься, где можешь. Давай, помоги мне оттащить труп в лес. Потом можно будет вернуться в мотель и принять пару десятков душей.
– Думаешь, стоит ее сжечь?
Дин кивнул:
– Ага. Пока пес не показывает признаков того, что собирается восстать и снова начать выдирать людям глотки, но кто знает? В конце концов, огонь убьет вонищу. Надеюсь.
– План неплох. Огонь всегда справлялся в фильмах про Франкенштейна, так?
– Я как раз об этом думал. И потом, огонь убивает практически все. В этом его прелесть.
Подойдя к багажнику, Дин вставил ключ в замочную скважину, но сразу поворачивать не стал.
– Наверное, следующие несколько минут придется дышать ртом.
Сэм кивнул, и Дин начал поворачивать ключ. Но тут зазвонил телефон. Оставив ключ в замке, Дин принял звонок:
– Алло? – Он покосился на Сэма. – Да, он самый. Кто это? – Пауза. – Да, разумеется. Приеду как можно скорее. – Он положил телефон обратно в карман.
– Кто звонил? – спросил Сэм.
– Местная полиция. Нашли визитку, которую мы оставили Лайлу Суонсону. На его трупе. Высохшем сморщенном трупе. У нас тут очередная жертва Усыхания.
– Думаешь, Двухголовый нанес ему повторный визит?
– Возможно. Кто бы ни создавал этих монстров, у него там, наверное, чертов сборочный конвейер. Давай сожжем Франкенпса и потащимся к Лайлу.
Дин повернул ключ, и багажник открылся. Волна вони ударила оттуда плотной стеной, и братьям пришлось отшатнуться на пару шагов.
– А нельзя его прямо в багажнике и сжечь? – спросил Сэм.
– Заманчивое предложение, но можно в процессе взорвать машину. Не то чтобы это стало большой потерей, – добавил Дин. – Давай, чем скорее с этим покончим, тем лучше.
Сэм кивнул, и они принялись за дело. В вони был только один положительный момент: по крайней мере, Сэм окончательно проснулся.
На полу помещения, бывшего некогда складом велосипедной фабрики Кингстона, стоял на коленях обнаженный Конрад. Здесь не было электричества, причем уже много лет, но это его не беспокоило. Окна были грязные, замызганные, но для его нужд света пропускали достаточно. И потом, электрический свет все еще был для Конрада несколько в новинку. Большую часть своего долгого существования он обходился свечами и лампами. Если мир изменился, это не значит, что ему тоже нужно меняться. Иногда старое лучше нового.
Вот как сейчас, к примеру. На балке перед ним висел поросенок. Он приобрел животное у местного фермера несколько дней назад и держал на привязи в углу склада, соорудив подстилку из опилок и соломы. Он следил, чтобы у поросенка было много еды и воды – важно, чтобы животное оставалось здоровым и сильным, – а при случае даже выводил на короткие прогулки, чтобы поросенок размял ноги. Теперь поросенок висел на конце веревки головой вниз, визжа и извиваясь; его задние ноги были крепко связаны. Конрад не возражал против шума. Напротив, издаваемые поросенком крики были признаком жизненной энергии, а чем больше в нем жизни, тем лучше.
Инструменты, принесенные Конрадом, были простыми: каменные чаша и нож, очень старые и изношенные от частого применения, оба покрытые древними рунами. Ученый-лингвист, вероятно, распознал бы в них сходство со скандинавскими, но эти символы были старше на столетия. Чаша стояла аккурат под визжащим поросенком, а лезвие лежало рядом острием на север. Чаша называлась Жажда, а нож – Голод.
Конрад закрыл глаза, склонил голову и почтительно заговорил. Язык, на котором он говорил, был предшественником древнескандинавского:
– Хель, Фрау Хелле, Мать Тьмы, Хранительница Могил, Королева Нескончаемой Ночи, я молю тебя принять жертву от самого недостойного из слуг твоих.
Эта жертва была не такая сложная, как те, что приносили в старые времена, задолго до рождения Конрада. Тогда целые деревни приносили в жертву свиней и лошадей, готовили мясо в больших земляных печах и кропили кровью животных статуи божеств. Жители деревни ели мясо, пили медовуху и молились, чтобы год выдался удачным и мирным. В некоторых деревнях раз в девять лет проводили blotan – девятидневное жертвенное празднество, во время которого девять существ мужского пола разных видов, включая человека, приносили в жертву, вешая их на ветвях дерева рядом с храмом. Самые преданные деревни приносили в жертву девяносто девять людей – мужчин, женщин и детей, и хотя Конрада восхищала их преданность, немногие деревни были настолько велики, чтобы каждые девять лет жертвовать такой большой частью своего населения.
Он понимал, что выполняет этот ритуал скорее символически, чем буквально, но он служил Хель уже более трехсот лет и знал, что хоть темная богиня и осознает необходимость урезанного жертвоприношения в современном мире, но все же ожидает, что прислужники следуют основам ритуала и проводят его тщательно.