и шьют из пыжиковых шкурок, волос которых ломок.
Бросился в рыхлый снег, словно в воду, забарахтался в нем, растираясь и покрикивая. Лишь когда сделалось совсем невмоготу, стал на верхнюю малицу босыми ногами, еще раз встряхнул нижнее одеяние, снова вывернул его шерстью внутрь и, отчаянно стуча зубами, натянул на себя.
Мирэг за всем этим следил крайне неодобрительно. Даже обнял себя руками за плечи, словно ему вдруг стало зябче, чем прежде.
– На девушек, небось, смотреть слаще было? – подзадорил его Хятак, все еще зубом на зуб не попадая.
Напарник потупился: было дело, получил он от Учителя нагоняй за то, что подглядывал за купающимися в снегу девушками. Но тут же поднял взгляд и ухмыльнулся, должно быть, вспомнив, что убегали они тогда с визгом скорее веселым, чем испуганным.
– И тебе не помешало бы, грязнуля, – усмехнулся в ответ ему Хятак, уже одолев зубной цокот. – А то как в начале зимы натянул оленью шкуру, так и до весны ее собираешься проносить, не снимая, да?
Мирэг удивленно мигнул: он совершенно не видел в таком беды.
– Вот я заставлю тебя в снегу искупаться, дурень ленивый, вот заставлю! И шкуру сменить заставлю тоже. Что за нож у тебя в котомке, видел? Вот то-то!
– Но-ож… – Мирэг приуныл. Он знал, для чего предназначен этот яшмовый клинок шириной в пол-ладони, и, конечно, помнил о нем первый день после выхода… Второй день помнил тоже, может, даже третий… Но сейчас-то их пути шел четвертый день!
– Ну-ка, давай сюда котомку. Не бойся, шкуру менять прямо сейчас не будем – придется мне тебя нюхать еще ночевку-другую… Но не больше, понял? А вот делом займемся, самое время.
При словах о шкуре напарник пренебрежительно фыркнул. Он и так понимал, переодеваться его сейчас не заставят – просто не во что. И насчет дела тоже все понимал, сразу отправился туда, где загодя высмотрел пару сухих валежин. Хятак, уже полностью одетый, тем временем аккуратно срезал с давно мертвого ствола толстой березы кольцо бересты. Взглядом оценил, сколько там еще осталось: надо ли отыскивать новое дерево? Пока нет, коры хватит на тех, кто пройдет за ними, и еще, пожалуй, дважды. А вот по весне в любом случае придется.
Раз так, он еще полкольца бересты срезал. Просто на всякий случай.
Вернулся Мирэг, вывалил на снег охапку веток: смотри, мол! Хятак будто бы и не смотрел, отобрал две охапки, совсем тоненьких и чуть потолще, при этом напарника вовсю хвалил, самые толстые сучья отдал ему еще раз переломить, напомнив, что щепу следует собрать тоже. Пока тот занимался этим, украдкой все же оценил получившиеся вязанки: Мирэг, как ему ни объясняй, бывало, прихватывал сухостой с лишайником, путая, что для дыма, что для огня.
Но на сей раз он не ошибся ни разу. И когда снова вернулся, принеся охапку зеленого лапника, – тоже.
Хятак горячо похвалил его, и когда Мирэг с замаслившимся от удовольствия лицом сделал знак высекания огня, тут же согласился, хотя и потаил при этом вздох. Искровая наука напарнику давалась даже хуже, чем сбор правильной растопки: как возьмет в руки кресало – кажется, что в ноги он его взял…
Но то ли день выпал особенно удачный, то ли прошлая учеба впрок пошла – все у Мирэга получилось. Правда, оставалось неясным, удалось бы ему расшнуровать три завязки вложенных друг в друга дегтярных мешочков – такую тонкую работу Хятак напарнику не доверил, да и нужды не было, костерок они ведь раскладывали пробный. Оба отлично помнили, что настоящий огонь на их пути жгут, чтобы призвать помощь и ни для чего больше.
Едва лишь закурился первый дымок, Мирэг, опередив напарника, тут же сгреб громадными ладонями чуть ли не полсугроба снега и вывалил на тлеющую растопку. Хятак ахал и восхищался до тех самых пор, пока младший напарник сам не вспомнил, что все-таки надо продолжать путь.
Ну если честно, Хятак как старший этого никогда и не забывал.
Белая сова, сидящая на Костре, смотрела на них, подходящих по гребню, и долго отказывалась взлетать. Лишь шагах в десяти неохотно взмахнула широкими крыльями, снялась со сруба.
Всякий знает, что для нее и ястребиное время – свое, потому Мирэг удивленно покосился на старшего напарника, отчего-то глядевшего вслед птице с особым вниманием. Хятак, быстро скинув рукавицы и снегоступы, взобрался на Костер, ковырнул ногтем пятно совиного помета на верхнем бревне и только после этого беспечно махнул рукой, рассмеялся.
Сам костровой сруб сложен надежно, его обновлять до весны не потребуется. Хятак счистил снег над дымовой прослойкой, поворошил хвою – ну, в общем, можно бы все так и оставить… Но просто для спокойствия он часть лапника перестелил, заменил на принесенный с собой.
До нутра сруба, сооруженного хитро и умело, снег не добрался. Оно было в полном порядке: хоть прямо сейчас пускай в него искру. Но его обновляли всегда, и, конечно, сегодняшний раз не станет исключением.
Огневое дело не любит суеты. Под внимательным взглядом напарника Хятак расправил пласт бересты, собрал на его середину щепки и нежнейшие из сухих веток. Прежде чем задвинуть все это в самую глубь, осторожно развязал дегтярные мешочки, капнул на зародыш будущего огня древесную смолу.
Мирэг издал неопределенный звук.
– А вот надо, – не оборачиваясь, ответил ему старший напарник. – Сам знаешь…
Тут вдруг задумался, что же именно знает и понимает младший. Что Костер надо уметь возжечь со считанных ударов кремня, даже в пургу или под свирепым ливнем, даже падая с ног от усталости, даже истекая кровью? Навряд ли Мирэг умеет сохранить такое в памяти. Особенно если учесть, что все это известно ему лишь по рассказам: не только на его памяти Костры тут не загорались, этого и вовсе никто не видал. Даже Учитель.
Дегтя оставалось еще много, потому все три мешочка, один за другим, Хятак зашнуровал очень тщательно. Мирэг опять что-то произнес за его спиной.
– Надо, – повторил Хятак, следя за тем, чтобы ни одна капля не попала на пальцы. – Хватит того, что от тебя в ночлежной лежке не продохнуть. Хочешь, чтоб еще и я вонял? Хочешь, да, грязнуля?
С запозданием он понял: возглас напарника прозвучал ощутимо издали и может вовсе не относиться к тому, насколько надежно шнур охватывает горловину внешнего мешочка. Резко вскочил.
Хятак, стоя уже в нескольких шагах от Костра, указывал посохом-копьем вниз по склону.
Осыпь, должно быть, сошла еще ночью, но оба придавленных олененка оставались живы. Оленуха металась у подножья гряды, отчаявшаяся и бессильная. По следам было видно, за весь день она ни разу не попыталась копытить снег, не до еды ей было.
– Гостья! Гостья! – кричал Хятак, торопливо спускаясь. Теперь на нем были лапы ворона, по тому снегу, что в низине, так сподручней. – Помни: гостья!!!
Мирэгу-то это напомнить можно, только вот оленухе не объяснишь, что они идут с добром. Она из большерогих, то есть вообще-то без рогов, в эту пору у них и самец безрог, но олень страшен копытами. А бессильна оленуха была лишь перед камнями, накрывшими ее детей: так-то у нее сил даже больше, чем у самого рослого самца зверя под названием лось. И материнской ярости отчаяние не помеха. Скорее наоборот.
Для олененка внизу осыпи надежды почти не оставалось, тем не менее Хятак поспешил именно к нему, чтобы в случае чего помочь напарнику. Не глядя откинул меховой клапан с той половины колчана, где были стрелы на крупного зверя: гости гостями, но если придется делать смертельный выбор, то ясно, в чью пользу.
Сумел бы он такое сказать в глаза Учителю? Да.
Мирэг, подбегая, с размаху швырнул большерогой под ноги котомку – только снег столбом взметнулся. Неустрашенная оленуха поднялась на дыбы, ударила, будто ткнула, передними копытами. Мирэг прыжком уклонился. Затем посох шумно прорезал воздух – поперечным движением, как бы воздвигнув между ними деревянную стену. Большерогая, вздыбившаяся было повторно, опустилась на все четыре.
Снег им обоим был глубже колен, они плясали в нем, кружа, стремясь нащупать утоптанное место.
Хятак понял, что может какое-то время не следить за ними, и поспешил к олененку. Тот, завидев приближающегося человека, рванулся сильно – может, он не безнадежен!
– Тихо, тихо, дурачок, – Хятак сходу пал боком на припорошенный снегом валун, умело схватил олененка за храп и ухо, прижал к земле, обездвижил. – Сейчас посмотрим, как тебе помочь…
Тот, рожденный этой весной, уже был потяжелее кочевого оленя, ростом тоже больше, а косточки по-подростковому голенастых ног хрупковаты. Вот сейчас покалечится, вырываясь!
Чтобы отвалить камень, потребовалась бы сила Мирэга, но младший напарник не мог ни на что отвлечься. Оборотив посох-копье острием прочь от большерогой, он сделал тычковый выпад древком – рукоять глухо стукнула, ударив меж глаз. Оленуха, как раз снова намеревавшаяся встать на дыбы, потеряла равновесие. Мирэг, издав ликующий вопль, мгновенно оказался рядом. Отшвырнул посох, зажал ей шею под мышкой, сноровисто перехватил, надавил плечом сверху, так высок был – и вот он уже лежит рядом с ней, поваленной, как Хятак рядом с ее детенышем.
«Гостья!» – хотел было крикнуть Хятак, но вовремя осекся, поняв, до чего же глубокую и несправедливую обиду мог сейчас нанести.
– Умница! – вместо этого восхищенно крикнул он. – Молодец! Соты ты мои медовые, морошка спелая!
Мирэг вновь завопил от восторга. Однако на самом деле радоваться было еще рано: помочь старшему он по-прежнему не мог, а олененок продолжает брыкаться, и валун неподъемен, и…
Хятак, продолжая удерживать олененка, вдвинулся в щель между камнями, уперся коленями и спиной, нажал так, что мышцы без малого затрещали – и застрявшее заднее копытце высвободилось. Надо бы ощупать, цела ли бабка, но на это уже рук не хватило. Впрочем, когда олененок рванулся к матери (а мог бы и человека потоптать: тот, отпуская его, в эти мгновения оказался совершенно беспомощен), стало ясно, что он почти не хромает.