Сечин помотал головой.
– Случаи эпилепсии, шизофрении в роду были?
– Чего?
– Я говорю, падучая в семье была у кого?
– Не, падучей не было. Мы, Бартановы, крепкие. У меня дядька рукой по две подковы разом гнул. Да и я, ежли на кулачки, насмерть могу зашибить. Ненароком.
Чартков кончил замеры.
– Ну что? – спросил профессор.
– Ровно девять дюймов! – провозгласил Чартков.
– Ага, – сказал профессор и разрешил: – Надевайте штаны!
Он вернулся за стол и достал из журнала какой-то листок.
– Идите сюда, юноша. Что здесь изображено?
– Круг, – сказал Сечин.
– Отлично. Грамотный?
– А то.
– Пьете много?
Сечин нервно облизнулся.
– С сегодняшнего дня будете пить только воду и квас. Вам понятно?
Сечин молча кивнул.
– Тогда, будьте любезны, распишитесь вот здесь. – Профессор пододвинул ему журнал. – Эраст Васильевич, разместите товарища. Поставьте на полное довольствие и покажите питомник. Да проследите, чтобы без надзора никаких половых сношений!
– Будет сделано, Илья Иванович!
– И дайте ему мензурку. Побольше.
Чартков радостно кивнул.
Он провел Сечина в смежное помещение и протянул ему мензурку.
– Знаешь, чего делать-то? – заботливо спросил он. – С Дунькой Кулаковой баловался когда? Ну вот, значит, и того… Я сейчас выйду, а через пять минут вернусь. Чтобы все было готово. Эх, Алеша, завидую я тебе! В каком деле участие примешь!
Разместился Сечин по-барски – в отдельной комнате с видом на Кавказский хребет. Он бросился ничком на топчан, заломил руки за голову и, скрестив вытянутые ноги, довольно ощерился. Все складывалось как нельзя более удачно. Он втерся в доверие к болвану Чарткову, пришелся по душе профессору. Теперь осталось только найти детеныша. И тогда… белый пароход… теплый ветерок Атлантики… роскошные берега Африки…
Дверь распахнулась и в комнату вошел Чартков.
– Отдыхаешь, товарищ? – радостно прокричал он. – А я тебе поесть принес. До обеда-то сколько еще времени, а ты, чай, проголодался.
Он протянул Сечину лепешку и кусок козьего сыра. Сечин спустил ноги на пол и с удовольствием принялся жевать.
– Подзакусишь и пойдем обезьянник смотреть, – сказал Чартков. – Видел когда антропоидов?
Сечин промычал что-то с набитым ртом, помотал головой.
– Это такие, скажу я тебе, твари! Ровно люди, только звероподобные. Ну ты жуй, жуй, не торопись.
Солнце стояло уже высоко, когда они вышли из особняка и направились на задний двор.
Еще издалека Сечин услышал громкое раздраженное тявканье и лопотание. Откуда-то понесло острой едкой воньцой. Присыпанная песком дорожка свернула налево и привела к большой клетке-вольеру, в которой непрерывно, как заведенные, бегали и прыгали уродливые, похожие на собак существа. Собакоголовые обезьяны. В Африке туземцы уничтожали их сотнями, как саранчу. Завидев человека, они принялись бесноваться еще оголтелей, крича и вереща так, что можно было оглохнуть. Чартков двинулся дальше, и Сечин поспешил за ним.
За раскидистыми кустами он увидел другой вольер, в котором росло несколько деревьев. В ветвях деревьев были устроены из листьев и сухой травы обезьяньи гнезда. Шесть или семь взрослых шимпанзе сидели и бродили в траве. На спине у одной из самок болтался годовалый детеныш. Он прижимался к матери, обняв ее ручонками за шею и просунув ноги ей под мышки. У него был трогательный белый пушок на крестце – знак того, что детеныш находится под опекой всего стада. Он непрестанно крутил большой головой, глядя на окружающий его мир круглыми завороженно-немигающими глазами – грустными, почти человеческими…
Чартков пошарил в кармане галифе, достал облепленный табачными крошками кусок сахара и просунул сквозь сетку. Один из шимпанзе осторожно, боком подобрался поближе, схватил сахар и отбежал. Тут же его окружили два других шимпанзе и принялись выпрашивать угощение, протягивая руки и дергая счастливчика за шерсть.
Сечин с любопытством наблюдал за этой маленькой сценкой из жизни животных. Сейчас ему казалось нелепым все то, о чем рассказывал полковник Тетерин и на что восторженно намекал контуженный кавалерист Чартков. Это были животные, умные, человекоподобные, но животные, и разве только научная фантазия господина Уэллса могла превратить их во что-то большее…
– Явить-кудрить! – захохотал Чартков, когда шимпанзе, взявший у него из рук сахар, раздробил пальцами сладкий кристаллик и раздал товарищам. – От сатаны!
Они вернулись в особняк. На топчане Сечин увидел несколько брошюр, появившихся в его отсутствие. (Профессор явно заботился об идейном воспитании своих работников.) Две брошюры – в помощь начинающему безбожнику – Сечин сразу отложил в сторону: его мало интересовало ведомство Емельяна Ярославского. А вот третья поставила его в тупик. Называлась она «Язык красноармейца». Зачем это, любопытно, рязанскому парню знать о «речевой практике красноармейцев»? Он и слов-то таких не знает… Тут был какой-то подвох. Ловушка. Но какая?
Пока Сечин ломал над этим голову, наступило время обеда. Но и за общим столом, уплетая перловую кашу, он продолжал думать о том, что же означает эта странная книжица.
Людей в питомнике было немного, и держались они двумя неравными группами. К одной, большей, относились различные подсобные рабочие, сторожа, красноармейцы. Меньшую группу составляли научные сотрудники, помощники профессора Иванова. Они держались стороной, словно бы избегая всяких, даже случайных сношений с рабочими и красноармейцами. То была обособленная, высшая каста, и даже обедали они за отдельным столом.
Наскоро расправившись с кашей, Сечин пошел прогуляться. Возле пожилого красноармейца, стоявшего на карауле, остановился, достал кисет, обрывок газеты, присел на горячую ступеньку крыльца и принялся неторопливо, со вкусом сворачивать цигарку. Сунув цигарку в зубы, протянул кисет красноармейцу:
– Угощайся, дядя.
Дядя с готовностью угостился.
– А что, дядя, – сказал Сечин, щурясь от дыма, – давно служишь?
– Да с самой, почитай, мировой, – охотно отозвался красноармеец, присаживаясь рядом. – Как в четырнадцатом на фронт погнали, так с тех пор с винтовкой не расстаюсь. И жена она мне ноне, и полюбовница, и детишки малые. То, было, в окопе вшу кормил, теперича вон нехристей караулю. По-ученому, шантрапоидов. Тьфу, и придумали ж, как назвать! Ну да ничего, жрать захочешь – и не такое стерпишь.
– Мне вот дюже любопытно, – сказал Сечин, – на что нужны профессору шантрапоиды эти?
– А вот как заставят тебя спермию кажный день сдавать, так узнаешь, – пообещал красноармеец.
Сечин наклонился к нему и понизил голос:
– Слыхал я, тут у одной… шантрапоиды детеныш народился. Будто бы наполовину человеческий. Правда это или брешут?
Красноармеец вдруг поскучнел. Поплевав на грубые пальцы, погасил цигарку, сунул ее в карман гимнастерки и поднялся.
– Засиделся я тут с тобой, паря. Неровен час товарищ комиссар али профессор пройдут. А за табачок благодарствую. Ну, ступай с богом!
Сечин вздохнул и тоже поднялся. Вернувшись к себе, он взял брошюру и улегся с нею на топчане. Шрифт был грязный, размазанный, но вполне читаемый. Авторы научной брошюры вели речь о крайней скудости словарного запаса испытуемых. По их наблюдениям, в устной и письменной речи красноармейцев (в основном выходцев из крестьян) преобладали наиболее простые слова и короткие отрывочные предложения, а мышление носило конкретно-ситуативный характер.
Сечин представил, как эту галиматью читает полуграмотный рязанский крестьянин… м-да… Он продолжал задумчиво листать книжку и вдруг заметил отчеркнутый абзац. Он прочитал: «Красноармейцы легко запоминают, например, рисунок окна или животного, а треугольник или шестиугольник – этого они не знают, для них это абстракция. Круг еще туда-сюда. Его красноармейцы называют колесо, колесо-то красноармеец запоминает, треугольник, шестиугольник он не запоминает. Такая абстрактная форма теста для крестьянской молодежи не годится…»
Колесо… Сечин припомнил, как профессор показывал ему листок с изображением круга и спрашивал, что там изображено. Что он тогда ответил? Уж точно не колесо… Черт! Неужели прокололся?
В дверь тяжело бухнули.
– Эй, паря, на выход! Профессор вызывает.
В коридоре стоял вислоусый «дядя».
– А где товарищ Чартков? – спросил Сечин.
– Нам не докладают. Проходь, не разговаривай!
Профессор сидел за письменным столом и что-то быстро писал. Он поднял голову и, не переставая писать, кивнул Сечину на стул. Эти изысканные деревянные стулья с тонкими изогнутыми спинками остались явно от прежнего хозяина. Сечин уселся на стул верхом, как на лавку. Ему отчего-то сделалось скучно.
Профессор закончил писать, отложил перо и поднял на Сечина серые насмешливые глазки.
– Рассказывайте, – потребовал он.
– Что рассказывать? – спросил Сечин.
– О своем крестьянском житье-бытье рассказывайте. А я послушаю.
Начинается, подумал Сечин.
– Какое в деревне житье? – усмехаясь, сказал он. – Известно, какое. Своей лошади нет, да и сохи тоже. Буде добрый сосед пособит, дак ему за то отработать надобно. Десятину вспашешь – рублев пятнадцать лошадных дай… – Сечина несло, он уже сам не слышал, что говорил, – …да сыру пуд, да ситцу аршин десять, да сапоги.
– Сапоги? – весело переспросил профессор.
– Соседу, значит, сапоги, а сам в лаптях ходи, – подтвердил Сечин, – а то и босый. Да потом за молотьбу – всю солому. А зерна до нового урожая не хватит. Зимой что делать? Подговоришь ребят – да в город, на какую стройку наймешься. Надоело! Надоело на земле корячиться, хочу весело жить. Вот и махнул к вам.
– А я думал, вы матерьялистическому учению послужить хотели, – напомнил профессор. Глаза у него смеялись.
– Ну да, ну да, – закивал Сечин, – почему не послужить? Харчи хорошие, работой особливо не нагружают. Что ж не служить?
Профессор задумчиво покивал. Сечин напряженно ждал.