– Вот что, рязанский крестьянин Бартанов, – сказал наконец профессор, – никакой вы не рязанский крестьянин. Это вы Чарткову очки втирайте, а я, простите меня, не первый год психотехникой занимаюсь. Итак, кто вы?
Сечину вдруг стало весело.
– Вы правы, Илья Иванович, – сказал он, поднимаясь со стула. От былой гнусной расслабленности в нем не осталось и следа – он был подтянут, собран и четок в движениях. – Позвольте представиться: прапорщик 5-го гусарского Александрийского полка Российской армии Сечин Алексей Петрович. – Он коротко, по-военному кивнул и щелкнул пятками.
– Вот так-то лучше, Алексей Петрович, – отечески проблеял профессор. – Да вы садитесь. Курите, если желаете. И рассказывайте, рассказывайте!
Сечин сел и закурил.
Он нервно и горько усмехнулся.
– Новейшие теории говорят, что до нашей Вселенной была другая. Я это знал без всяких теорий. В той, другой Вселенной я был романтиком, носил котелок и курил сигарки. Потом романтика кончилась, и я, хоть и числился по-прежнему гусаром, попал в разведку. Вам приходилось когда-нибудь участвовать в допросах? Не приведи господи! И я не выдержал и бежал… бежал в Африку. Африка! Вечная и изменчивая, как женщина… Дьявол дернул меня вернуться. Вы не поверите, Илья Иванович, ночами просыпаюсь и плачу.
Сечин, вытянув губы, задумчиво посмотрел прямо перед собой, папироса тлела в его пальцах.
– Что привело вас сюда? – спросил профессор. – Хотя можете не отвечать. Вас подослало ко мне белогрузинское подполье. Небось, сам господин Тетерин? Не удивляйтесь, он уже пытался связаться со мной. Но год назад я еще не разочаровался в Советах…
– А теперь разочаровались?
– Меня мало интересует общественное устройство, Алексей Петрович. Меня интересует наука, расширение границ человеческого познания. До Октябрьской революции наука была скована религиозными предрассудками. Октябрь открыл перед ней новые возможности.
– О каком же разочаровании вы тогда говорите? – удивился Сечин.
Лицо профессора на мгновение обмякло, он несколько раз моргнул.
– Я уже старик, господин Сечин. Иногда мне бывает трудно отрешиться от старых отношений. Можете обвинить меня в непоследовательности, но… меня пугает прагматичность Советов. Наркомздрав предложил мне, если опыты по гибридизации человека и антропоида увенчаются успехом, создать опытную станцию по разведению обезьянолюдей. Этакая новая отрасль народного хозяйства – человеководство. – Он произнес это слово с сарказмом. – И они, наша молодая смена, человеководы с холодным рассудком и стерильными руками… Есть в этом что-то отталкивающее.
– Илья Иванович, дорогой, почему же вы не плюнете на все и не махнете в Париж? С вашим именем…
– Париж! Я третий год пытаюсь опубликовать свои работы в научных журналах Парижа и Берлина. Меня приглашают в Америку читать лекции. Японцы безуспешно добиваются разрешения посетить питомник. Я скован по рукам и ногам. Эти красноармейцы… Чартков этот… Вы думаете, они для моей охраны? Они следят, чтобы я, не дай бог, не вздумал улизнуть. А вы говорите, Париж! И потом… у меня здесь дочь.
– Так что передать Тетерину? – спросил Сечин.
Профессор Иванов помедлил с ответом.
– Передайте, что я подумаю, – сказал он наконец. – И все! Идите уже, мне нужно закончить речь для товарищей из Наркомздрава.
«Товарищи! Вы знаете, в каком непростом положении находится наша Родина именно сейчас, когда Англия разорвала с нами дипломатические отношения, а опасность контрреволюционной войны против СССР является самой острой проблемой текущего периода. В этих условиях становится особо важным дело создания Нового Человека. Этим важнейшим делом мы и занимаемся, товарищи!
С первых шагов научной деятельности, товарищи, я пытался осуществить постановку опытов скрещивания человека и антропоидных обезьян. В свое время я вел переговоры с бывшими владельцами знаменитых зоопарков, бывшим попечителем Института экспериментальной медицины г-ном Тобосским. Однако страх перед Святейшим синодом оказался сильнее желания пойти навстречу этому начинанию. Наука оказалась заложницей религиозных предрассудков.
Между тем, товарищи, опыты эти могут дать чрезвычайно важные факты для выяснения вопроса о происхождении человека. Получение гибридов между различными видами антропоидов более чем вероятно. Можно почти ручаться за получение этих новых форм. Рождение гибридной формы между человеком и антропоидом менее вероятно, но возможность его далеко не исключена. Мои попытки в дореволюционное время наладить работу в этом направлении не имели успеха. С одной стороны, мешали, как я уже сказал, религиозные предрассудки, с другой – для организации этих опытов требовалась исключительная обстановка и значительные средства.
Советская власть, товарищи, дала нам и то и другое!
Я верю, что опыты по гибридизации приматов в конце концов увенчаются успехом. По аналогии с такими гибридными формами, как мулы, зеброиды, бизоноиды, можно ожидать, что скрещивая антропоморфных обезьян двух различных видов, мы получим гибриды, превосходящие своих родителей по силе, выносливости, устойчивости. Если же удастся скрестить антропоида, например, шимпанзе и человека… Трудно даже вообразить себе, какие возможности в практическом плане это даст, товарищи!
Я уже сейчас предвижу создание в стране десятков, сотен станций для производства новой, улучшенной породы человека. Возникнет новая отрасль народного хозяйства – человеководство. И мы – человеководы – будем направлять развитие человеческой расы в нужном, научно обоснованном направлении. И тогда у нас будут тысячи, десятки, сотни тысяч быстро созревающих, развивающихся и самовоспроизводящихся обезьянолюдей: рабочих, бойцов, ученых!..»
Неделю спустя в кабинете ресторана «Диоскурия».
Полковник Тетерин встретил Сечина нервной дробью толстых пальцев о поверхность стола.
– Вы принесли? – спросил он, сдвигая в сторону тарелки. Рукав его дорогого полосатого костюма макнулся в соус, но Тетерин даже не заметил этого.
Сечин плюхнулся на свободный стул, схватил бутылку и принялся пить из горлышка, потом вытер рукавом толстовки подбородок и громко рыгнул.
– К черту, – сказал он. – Я целый день занимался рукоблудием и требую моральной компенсации. – Он уставился на тарелку с мясом и оскалился. – Пока не съем кусок баранины, не скажу ни слова.
Тетерин с молчаливой неприязнью пододвинул ему тарелку.
Насытившись, Сечин без дальнейших проволочек полез за отворот толстовки и вынул оттуда пухлую пачку бумаг, сложенную вдвое и перехваченную резинкой. Взвесил в изуродованной руке, словно ее ценность измерялась весом…
Тетерин протянул через стол руку с толстыми красными пальцами. Сечин с деланным недоумением поглядел на нее. Ногти у советского специалиста были до блеска вычищены и наманикюрены.
– Ну в чем дело? – нетерпеливо, почти капризно выкрикнул специалист.
Сечин одарил его лошадиной улыбкой.
– Мне кажется, вы кое-что забыли, Валентин Павлович, – скромно напомнил он. – Маленькое, но приятное для меня вознаграждение… так сказать, поощрительный приз…
Тетерин, сопя, вытащил из внутреннего кармана пиджака толстенький сверток, исподлобья с подозрением глянул на Сечина.
– Откуда я знаю, что у вас там, – сказал он.
– Валентин Павлович! – укорил его Сечин. – Нельзя быть таким недоверчивым. Не заставляйте меня окончательно разочаровываться в человеке. Давайте-ка сюда сверточек.
Они обменялись бумагами.
В течение некоторого времени, довольно продолжительного, не было произнесено ни слова, слышались только шуршание обертки и шелест перелистываемых страниц. Наконец Тетерин удовлетворенно кивнул и принялся упрятывать рукопись за надорванную подкладку.
– Ну как, Алексей Петрович, вы довольны? – спросил он.
Сечин отложил в сторону паспорта и билеты, которые до этого внимательно разглядывал, и взялся пересчитывать пачку североамериканских долларов. Досчитал до конца и только потом улыбнулся Тетерину.
– Да, кстати, Валентин Павлович, – вспомнил он. – Профессор велел передать кое-что на словах. Вы можете распорядиться рукописью по своему усмотрению – продать французам, немцам, японцам… Ваше право. Но запомните одно: если с самим профессором что-то случится, вы должны позаботиться о его дочери. Запомнили? Тогда прощайте!
Нужно было Сечину уладить и еще кое-какие дела в Сухуме. Прежде всего забрать из тайника револьвер. Это было делом одной минуты. Сунув револьвер в карман брюк, Сечин свистнул, и из окна второго этажа высунулась смутная фигура.
– Алексей Петрович… Алеша, ты? – послышался взволнованный женский голос. – Господи помилуй!..
Фигура исчезла, а уже через минуту в темной прихожей особняка вдова Волобуева, обхватив голову Сечина пухлыми руками, покрывала его волосы и лоб горячечными поцелуями.
– Беги! Беги, Алешенька, – как в бреду, шептала она, отталкивая его и тут же прижимая к себе. – Ищут тебя! Чартков ищет! Он сейчас будет здесь! Не увидимся мы больше… свет ты мой ясный…
– Погодь… погодь ты, – бормотал Сечин, ошеломленный ее напором. – Что на тебя нашло, глупая баба? Я и так уезжаю. Для того и пришел, чтобы попрощаться. На вот тебе… – Он сунул Волобуевой пачку советских денег, и тут в дверь требовательно застучали.
Сечин выхватил револьвер. Волобуева взвизгнула.
Дверь под напором комиссарова плеча распахнулась, и тогда Сечин выстрелил три раза в щербатый рот под острыми усиками, бросил револьвер на пол и, перепрыгивая через ступеньки, легко взлетел наверх.
Когда тьму городского сада просверлили милицейские свистки, Сечин был уже далеко.
…августа 1968 года с одесского парохода на пристань города Сухуми сошел высокий семидесятидвухлетний старик с темным, словно прокопченным лицом, на котором живо блестели голубые насмешливые глаза. Под тонким хрящеватым носом топорщилась стальная щетка усов. Одна рука у старика была изуродована и скручена артритом, другой он опирался на палку.