Его встречала миниатюрная сорокалетняя женщина, почти карлица, в строгом костюме с депутатским значком на груди.
– Здравствуйте, Алексей Петрович, – приветливо сказала она.
– Здравствуйте, Бабет Ильинична.
Он галантно, низко согнувшись, поцеловал ей ручку, и они рассмеялись. Оба почувствовали, что в этом жесте было что-то ужасно старомодное и ужасно милое.
Они медленно двинулись по набережной.
– Я рада, что вы смогли приехать, – сказала она, глядя себе под ноги и чему-то улыбаясь. Ей почти не приходилось замедлять шаг, чтобы примениться к ковылянию старика.
– Я ехал сюда сорок лет, – эхом отозвался он. – А как будто не уезжал вовсе. Так и кажется, что вот сейчас свернем за угол, а навстречу пройдет пыльный крестьянин с печальным осликом…
Они свернули на улицу, ведущую к городскому саду, навстречу им пробежала ватага ребятишек, среди них были и метисы. Старик, крутя жилистой шеей, с изумлением ловил взглядом мелькающие руки и ноги. С воплями и улюлюканьем ребятишки обогнули странную парочку и исчезли за поворотом.
– Скажите, – взволнованно заговорил старик, поворачиваясь к женщине, – а эти дети… метисы…
– Мы называем их гибридами, – мягко поправила его она.
– О, простите меня, ради Бога! Я чувствую себя таким мужланом… Вы же знаете, мы там, на Западе, до сих пор пребываем в полном невежестве относительно… относительно тех перемен, которые произошли в России за последние сорок лет. Вот, например, это слово… «гибрид»… в буржуазной прессе оно используется не иначе как ругательство.
– Я знаю, – спокойно кивнула она. – Прошу вас, оставьте ложную скромность. Мы же друзья, так не обижайте меня недомолвками. О чем вы хотели спросить, Алексей Петрович?
– Об этих детях, гибридах… Они воспитываются в детских садах?
– Сначала в яслях, потом в детских садах.
– Знают ли они своих родителей?
– Мы считаем, что это не нужно. Я говорю о тех случаях, когда антропоид выступает в роли матери. Когда ребенка вынашивает человеческая самка, все происходит как в традиционных семьях. Но мы постепенно отказываемся от этой порочной практики.
– Но как же насчет дальнейшего потомства? – вырвалось у него. – Ведь гибридные формы стерильны…
Старик тут же пожалел о своей несдержанности. Накрашенные губы женщины поджались.
– Мы работаем над этим, – сухо сказала она.
Некоторое время они шли молча, чувствуя неловкость и даже взаимную отчужденность. Постепенно нахмуренное лицо женщины расслабилось.
– Расскажите мне об отце, – попросила она, поглядев на старика сбоку и снизу вверх. – Каким вы его запомнили?
– Понимаю, – сказал он. – Вы ведь для этого и пригласили меня. Мы познакомились спустя год после его возвращения из Африки… – Он и сам не заметил, как начал рассказывать о своем знакомстве с профессором Ивановым. Кончив рассказ, увидел, что на глазах у женщины застыли слезы. – Скажите, а что стало с профессором потом, после моего отъезда?
– Папа умер от артериосклероза. Тогда это называли склерозом изнашивания. Во Французской Гвинее он подхватил тропическую лихорадку, и это подорвало его здоровье… – Она говорила все тише, затухающим голосом, опустив взгляд, и вдруг вскинула голову и храбро взглянула ему в глаза. – Но я знаю, что это неправда! Его расстреляли. Расстреляли, обвинив в сговоре с международной буржуазией и шпионаже против СССР. Это была гнусная ложь! – Лицо женщины пылало от возмущения и стыда за тех, кто предал ее отца.
Он не стал ее переубеждать.
Возле ограды городского сада старушки продавали цветы. Женщина купила букетик садовых ромашек, спросила у гостя, не голоден ли он. Старик заверил ее, что плотно пообедал на пароходе.
Они приближались к горе Трапеция.
У входа в питомник на грубо отесанной каменной глыбе восседала чугунная самка шимпанзе. Памятник выглядел неухоженным. Белые продолговатые плитки постамента треснули и раскрошились. На них лежали ромашки со сморщенными, потемневшими лепестками, наполовину осыпавшимися.
На чугунной, засиженной голубями таблице было что-то написано.
Старик с трудом разобрал надпись:
Шимпанзе Бабет, ставшая в 1928 году матерью первого гибрида человека и человекообразной обезьяны.
– Отец назвал меня в честь мамы, – сказала женщина. – Иногда мне кажется, что я много бы дала, чтобы понять, почему он так поступил…
Она положила цветы на постамент и, не глядя на старика, быстро пошла по песчаной дорожке.
Ей не хотелось, чтобы старик видел ее лицо.
Владимир Румянцев. Море гигантов
Гиганты жили у моря. Каждый вечер, когда жара чуть спадала, они выходили на побережье и бродили там неясными высокими тенями, наклонялись и собирали что-то в прибойной волне: ракушки, моллюсков и выброшенных рыб. Те, что покрупнее, деловито обшаривали берег и зычно отрывисто перекрикивались. Молодняк плескался на мелководье. Потом все они сидели на камнях, сушили шерсть, вычесывали друг друга и бормотали низкими голосами. Они уходили в лес, когда догорал закат.
Инжи уже несколько дней следил за ними. По вечерам он прибегал на самый край острова и, повиснув на ветвях, зачарованно разглядывал другой берег. Видел Инжи отлично, но ему хотелось подобраться к гигантам поближе. Откуда они взялись? Иногда с того берега несло гарью, и тогда Инжи убегал в страхе. Но возвращался снова и снова: была в гигантах какая-то притягательная тайна, нечто неуловимо родное и одновременно чужое и пугающее.
Узкая длинная протока, разделявшая остров и большой берег, не выглядела такой уж непреодолимой, но Инжи знал, помнил, что она глубока, что в воде прячутся холодные зубастые твари и лезть туда не надо. У Инжи была отличная память. Отправиться вплавь он бы не отважился, но гиганты, как ему казалось, могли бы легко добраться сюда сами, если бы захотели, однако они даже не пытались переплыть протоку. Инжи сидел на ветке, следил за великанами и нервно грыз плод, роняя куски: плодов было так много, что хватало на всех с избытком, и их никто не берег. Многие перезревали и, даже никем не надкушенные, падали в воду.
Инжи раздирали противоположные чувства: и хотелось приблизиться, и было невыносимо страшно. Он вертелся, прыгал с ветки на ветку, иногда отвлекался, чтобы сцапать очередной плод или выковырять из-под коры копошащуюся личинку, но все равно возвращался и смотрел, смотрел на тот берег, пока силуэты бродили там. Потом гиганты уходили, и он вприпрыжку мчался по веткам к сородичам.
Племя уже который день паслось на гигантских деревьях у Тревожной горы. Деревья были так высоки, что никакой враг не мог добраться до дупла у вершины, а плоды их были так велики, что взрослый чжи не мог обхватить их руками. Те, что падали на землю и раскалывались, непременно оказывались самыми сладкими, но подбирать их следовало осторожно. Падая, они легко могли убить зазевавшегося – именно так погибло немало сородичей Инжи. Кроме того, на земле таились многочисленные враги народа чжи, которые порой подкрадывались пугающе близко, минуя всех часовых. Однажды Инжи видел сам, как перезрелый плод, бесшумно оторвавшись от шнура, упал точно на голову пятнистому Кшши, который таился в чаще, чтобы кем-нибудь пообедать. Часовые-растяпы запоздало подняли панику, но Кшши был уже мертв, распластал свою пятнистую шкуру на опавших листьях. Племя разразилось радостными воплями, а Инжи сохранил в душе неясный ужас перед непредсказуемостью жизни и стал вести себя еще осторожнее.
Его засек часовой, невидимый в зарослях, зашипел откуда-то с высоты. Инжи повис на ветке на трех лапах и коротко пропел:
– Ин-чжи! Ин-чжи!
– Пин-пин-пин! – отозвался часовой, узнав его, и Инжи тотчас вспомнил его имя и тоже узнал.
Он пробежал мимо поста, перепрыгнул с дерева на дерево, поискал взглядом, принюхался и наконец нашел Пеки – она сидела в развилке большого ствола и жевала плод. Он радостно прыгнул к ней на дерево, не удержался и чуть не свалился на голову. Она рассерженно укусила его, потом узнала и успокоилась. Она вообще быстро забывала все на свете, но вспоминала тоже легко. Детеныш, висящий у нее на животе, повернул голову и уставился на Инжи огромными глазами.
– Чжи, – позвал его Инжи и протянул к нему руку. И Пеки тут же его тяпнула.
Тревожная гора в последнее время затаилась и молчала. Раньше она гудела, пыхала дымом и низко, раскатисто пела. Инжи никогда не доверял ей и предпочел бы переселиться подальше, к морю: там деревья были помельче, но было где укрыться от врагов, да и еды хватало. Каждый раз, когда гора заговаривала, вожак и сородичи пугались и бросались прочь, а потом забывали и вновь возвращались в изобильные леса. Только Инжи все помнил и глядел на гору недобро, но племя не уходило, и он, побродив по округе в одиночку, возвращался со всеми.
Солнце село, и родичи заволновались: настала пора для вечерней распевки. Запевала забрался повыше и затянул первым:
– Чжи! Чжи!
Тут же подхватил глубокий голос вожака, затем в него вплелись и другие голоса. Каждый распевал свое имя и добавлял к нему общее.
– Ин-чжи! – подпевал Инжи.
– Пеки-Пеки чжи! – пела его самка. Детеныш, еще не умеющий петь, но чувствующий тягу к единению, волновался и невнятно вякал вместе со всеми.
Откуда-то из лесов, со склонов горы донеслись другие похожие крики:
– Чжа! Чжа!
– Тии! Тии!
Когда все соседи обозначились и самые далекие крики исчезли в ночи, Инжи с самкой и детенышем свернулись в дупле высокого дерева и задремали.
Ночью заговорила Тревожная гора.
Сперва она зло, низко зарокотала, разбудив и перепугав все племя, а потом выплюнула столб дыма и искр. В черной звездной ночи они просы́пались на склоны беспощадным огненным дождем. Сухие листья в лесной подстилке загорелись, и пламя быстро охватило окрестности, и ветер задышал гарью. Гора не унималась, продолжала гудеть и плеваться огнем, затягивала дымом весь мир.