– Рау-рау! Рау-чжи! – позвал он и хотел уже броситься вниз, но тут самка, державшаяся в стороне от потасовки, стала оглядываться и принюхиваться: она ведь давно уже хотела его поймать. Увидев на дереве Инжи, она подобрала небольшой камень, запустила в него и неожиданно попала. Инжи свалился с ветки, но успел снова зацепиться над землей. Самка ринулась к нему, и он бросился от нее наутек, прыгая с дерева на дерево.
Он удрал, затерялся в чужих лесах и до утра прятался от крадущихся неизвестных врагов, от незнакомых звуков и запахов. Вздрагивал и перебирался с места на место, пока у него вконец не разболелся ушиб, оставленный камнем. Утром, когда рассвело, он залез на высокое дерево и там, в тесном дупле, ненадолго задремал.
Днем пошел дождь, который был холоднее, чем все дожди, что встречались ему прежде, и, кажется, вообще не собирался кончаться.
Он вылез и блуждал под дождем, потерянный, в поисках неизвестно чего. «Рау, Рау», – всхлипывал он себе под нос. Выбрался на место, которое на миг показалось ему знакомым. «Рау-рау?» – робко пропел он, оглядываясь по сторонам, и подождал ответа, а потом неуклюже поскакал дальше. Он не поймал ни одной личинки, ему не попалось даже съедобных плодов. В животе было пусто, боль от ушиба расползлась по всему телу и мокрая шерсть совсем не грела. Но сильнее всего было чувство утраты, неведомое прежде чувство бескрайнего одиночества.
Вечером, когда дождь поредел, Инжи, дрожа, взобрался на самое высокое дерево и огляделся. Деревья были чужими, на вид мрачнее и ниже, чем надо, с густыми кронами. Облака низко стелились над ними, и вдалеке не было видно никаких гор. Никто из его народа не смог бы жить в таких краях.
– Чжи! Чжи! – безнадежно позвал он, оглядывая хмурые кроны.
Леса молчали. Только дождь все сыпал и сыпал.
– Чжи-чжи-чжи, – вдруг эхом отозвалось издалека.
Инжи замер, неверяще насторожив уши. Голос был чужой и знакомый. Родной и неправильный.
– Рау! Рау-чжи! – громко прокричал он.
– Чжи-чжи, – отозвалось там же на той же ноте.
Ни о чем больше не думая, он ринулся на зов. Он скакал по мокрым веткам неудобных деревьев, чуть не падая с них. Внизу блуждали неведомые враги, но он не боялся. С неба лило все сильнее, но он бежал вперед.
Инжи выскочил туда, где слышал звук, и повис на ветке. Он вернулся на место драки, где Рау так и лежал под дождем огромной неподвижной горой.
– Рау-рау-чжи! – выкрикнул Инжи.
– Чжи-чжи-чжи, – позвал слабый голос, растворяясь в шорохе дождя.
Друг звал, и он спрыгнул на землю, не задумываясь. Подбежал скачками и вскарабкался на плечо, и привычно прижался к нему. Глаза Рау были уже мутными, затянутыми, он весь окоченел. Инжи прижался еще сильнее и, уткнувшись в длинную шерсть, протяжно заплакал.
Самка вынырнула из пелены дождя. Отбросив дудочку, она оскалилась и потянулась к нему.
Ника Батхен. Человеческий портрет
Мартышка Лола была до крайности бестолковой особой. Когда смотрительница обезьянника, строгая Эмма Францевна, впервые увидела измученную перевозкой тощую самочку с огромными выразительными глазами, она не задумываясь окрестила новенькую Лоллобриджидой. Однако, как показала жизнь, мартышка ничем не походила на знаменитую актрису.
Она принадлежала к редчайшему виду рунгвецибус – во всем мире уцелело лишь несколько сотен некрупных разговорчивых обезьян с длинной шерстью цвета молочного шоколада. Ее супруг, нелюдимый самец Максимка, достался зоопарку от вдовы одного капитана дальнего плавания и сперва был принят за бородатого мангабея, но Эмма Францевна запросила каталог и безошибочно оттипировала приобретение. Отыскать ему пару оказалось непросто, однако директор задействовал старые связи, и из Франкфурта в багажном отсеке прилетело в Москву дрожащее перепуганное создание.
Первые дни Лола жалась в угол, хрюкала и бурчала на все попытки наладить контакт. Затем понемногу освоилась (пшенная каша с тыквой и сладкие булочки усмиряли и не таких трусишек) и развернулась во всей красе. Она оказалась великолепной прыгуньей, проделывала сумасшедшие кульбиты на подвешенной к потолку шине, жонглировала фруктами, висела под потолком, уцепившись задней лапой за прутья, метко обстреливала разгневанную Эмму Францевну косточками от вишен, часами вычесывала густую шерсть… в общем, делала все что угодно, кроме близкого знакомства с супругом. Максимка, впрочем, тоже не дорожил подругой: пожилой самец больше любил посидеть на солнышке, неспешно жуя мандарины долька за долькой. Обезьяны не чистили шерсть друг другу, спали порознь и едой не делились. Поэтому несчастье и произошло.
Обычно внимательная Эмма Францевна не заметила, что Лола располнела и стала чуть неуклюжей. Роды случились ночью, в самый глухой час. Надежного убежища в клетке не оказалось. Неопытная самка занервничала, а когда поутру сюрприз обнаружили и в вольер забрался служитель, чтобы пересадить мать и дитя, впала в истерику. Как безумная Лола носилась по потолку и стенам, уворачивалась от сачков и петель, визжала, орала и хрюкала. В момент одного из кульбитов детеныш сорвался и упал на бетонный пол.
Неизвестно, кто горевал больше: несчастная обезьяна или Эмма Францевна. Рунгвецибусы редко размножаются в неволе, потерять малыша – все равно что уронить в водосток лотерейный билет с миллионным выигрышем. Смотрительница дневала и ночевала подле клетки, утешала непутевую мамашу, пела ей про милого Августина и кормила с ладони жирными мучными червями. Педантичная немка не слишком надеялась на удачу, однако не прошло и полугода, как Лола снова отяжелела. И в положенный срок разрешилась (о чудо!) сразу двумя прелестными рунгвецибусами.
Позволить зоопарку потерять детенышей еще раз Эмма Францевна не собиралась. Мамашу напоили снотворным, малышей изъяли и перевели в ясли для молодняка на выхаживание. Там заботливые практикантки выкармливали их из бутылочки, обогревали пузырями с горячей водой, носили на руках и баловали изо всех сил. Обаятельные мартышата покорили весь персонал, они хорошо кушали и прекрасно росли.
С Лолой же вышло скверно. Обнаружив пропажу детенышей, обезьяна впала сперва в буйство, а затем в тихое помешательство. Она часами вопила, скребла пол, трясла двери, пыталась нянчить и кормить грудью то кабачок, то кочан капусты. По совету ветеринара Зеева в клетку подложили плюшевую собачку. Увидев «детеныша», Лола схватила его, забралась на самый верх вольера, начала вычесывать плюшевую шерсть и вдруг уронила игрушку на бетонный пол. От вопля матери вздрогнули стены, но собачка совершенно не пострадала. Заполошная Лола прижала к себе игрушку и больше не отпускала ни днем, ни ночью. Мартышка ела, спала, купалась в большом корыте и даже проделывала акробатические трюки на шине, прижимая к себе собачку, замызганную и грязную. Максимка ее не интересовал, самка скалила зубы, стоило самцу приблизиться к «детенышу», била его и кусала. Пришлось рассадить пару.
Лола осталась жить в отдельном вольере с собственным домиком. Она по-прежнему ловко висела под потолком и раскачивалась на канатах, но проделывала кульбиты все реже, предпочитая греться на солнышке и нянчить собачку. Посетителей привлекала красота редкого рунгвецибуса, мартышку же люди не занимали. До одного весеннего дня, когда у клетки разразилась детская драка.
Мальчишки-школьники в одинаковых синих костюмчиках окружили сверстницу, щипали ее, дергали за косички, сыпали на голову грязный песок. Девочка пыхтела и защищалась, но нападающие превосходили ее числом.
– Вот тебе! Получай! Уродина! Обезьяна! Обезьяна вонючая!
Лола удивилась. Мартышка знала: обезьяна – это она, Лола. А еще стадо макак, клан павианов, семья колобусов и шимпанзе Улугбек. Человеческий детеныш на обезьяну совершенно не походил. Девочка как девочка, щупленькая, белозубая, большеглазая, с густым коротким мехом на голове. Только кожа не бледная, как у обычных людей, а нормального цвета: совсем как мордочка бестолковой мартышки.
…Почему у простого советского кровельщика Ивана и швеи-мотористки Анюты родился черный младенец, не знал никто. Иванова бабка, знойная официантка в припортовом кафе Одессы, могла бы подсказать, но о возлюбленном из Сенегала она молчала до самой смерти. Сын родился белокожим. Внук тоже. А вот с правнучкой не повезло.
Увидав кофейное личико в белом конверте, Иван заявил: «Это не мой ребенок» – и в тот же день съехал назад к матери. Анюта осталась одна под градом насмешек, сплетен и липкой противной жалости. Невзирая на советы родни, женщина не сдала ребенка в детдом, пеленала дочку, кормила и даже пробовала любить, но получалось плохо. Ненасытный, буйный и бойкий младенец вместе с молоком высасывал силы у матери.
Анжелика (так назвали дитя) постоянно хотела внимания, дергала мать, лезла к ней на коленки, теребила за платье. А Анюта уродилась малахольной и вялой, у нее едва хватало сил поспевать на работу к восьми и кое-как отсиживать смену. Груз безвинной вины придавил женщину намертво, она отстранялась от дочери и порой, глядя на смуглое тельце, распростертое в скомканных простынях, мечтала, чтобы несчастная обезьянка никогда не рождалась. И бедность в доме стояла лютая, на одну зарплату поди прокорми двоих, и кран капал, и лампочки то и дело перегорали. Что за жизнь?
В садике Анжелику невзлюбили с первого дня. Воспитательницы чурались ее, ставили в коридоре на тихий час и с боем заставляли доедать ненавистный молочный суп. Дети почуяли чужачку и подружились против нее. Не помогали ни слезы, ни драки со сверстниками, ни несомненный талант: Анжелика здорово пела, но ни разу не выступала, даже на елке.
Когда дочке исполнилось пять, Анюта познакомилась с хорошим человеком. Увидел женщину с сумками, помог донести, засиделся за чаем, да так и остался. Пусть постарше, приезжий и жизнь его потрепала, зато солидный, баранку крутит, не пьет, не бьет – замахнется, бывает, но кулаком или за волосы – ни-ни. Борщи Анютины нахваливал, пирогов требовал по воскресеньям, денег давал. Поговаривал и о женитьбе… Одно его не устраивало – обезьяна в приличном доме.