– Ура-а-а-а-а! – закричала за дальним, наименее почетным концом стола компания молодых людей, все в партикулярном платье.
– Пьем стоя! До дна! – выкрикнул кто-то из другой компании, сидевшей за вторым столом, также в конце. Эти сплошь были в мундирах, которые все поповны и купеческие дочки в уезде принимали за кавалергардские. Похоже, молодежь из обеих компаний не пользовалась авторитетом среди уездного дворянства и, дабы скрасить свое невыгодное положение, привлекала к себе внимание шумом и криками.
– Дамы могут остаться сидеть, – любезно разрешил губернатор, и дамы остались сидеть.
После пили за князя и за его превосходительство, за княгиню и за ее превосходительство, за грядущее процветание уезда, которое наступит, как только он освободится от дьявольского наваждения. Кто-то крикнул: «За государя Александра Александровича!» – снова пили стоя и для дам в этот раз не делали исключения…
Стемнело. Люди князя стали пускать фейерверки, общее застолье разбилось на отдельные посиделки, каждая в своей компании. Для Свербицкого, утомленного и кораблем, и балом, голоса гостей сливались в сплошной гул, на фоне которого временами прорывались отдельные реплики.
– …Токайское у князя весьма недурственно. Где он, интересно, его достает?
– Голубчик, бросьте эти глупости! По мне, нет вина лучше хорошей водки.
– Водка, сударь мой, другой раз такая попадется!..
– А вы у кого попало-то не берите! Берите у проверенных поставщиков…
– …Гостил приятель из Петербурга. Сугубо между нами: готовится проект на подпись государю, чтоб всех крестьян вернуть помещикам! И что ведь, мон шер, иной раз подумаешь, прости господи, конечно, всех этих бомбистов нужно, как бешеных собак, но, – голос понижается почти до шепота, – когда б такое – я крестьян имею в виду – было возможно при государе Александре Николаевиче?
– Да, нет худа без добра. Взять хотя бы те же инструменты: с одной стороны, обыватели от них стонут, а с другой – мне, признаться, уже наскучило вальдшнепов стрелять, а завтрашняя облава обещает нечто новое.
– …Да нет же, в Тифлисе климат еще мягче, чем в Крыму! Вы только представьте…
Обернувшись на голос, Свербицкий в который уже раз увидел, как приехавший с губернатором молодой человек разговаривает с Лизой поодаль от других гостей.
– Евгений Антонович, не составите компанию выкурить трубочку? – раздался у него за спиной голос Стародубского.
– Я, Сергей Александрович, не курю и вам не советую, – ответил Свербицкий. – Польза от табака сомнительна, а вред очевиден и не раз доказан.
– Ну, не ку́рите и не кури́те, я не неволю. А просто поболтать?
Они уселись в маленькой беседке на краю парка. Стародубский раскурил трубку, а разговор начал Свербицкий:
– Кто этот молодой человек, что приехал с губернатором?
– Это князь из Тифлиса… как его?.. Ах, да! Автандил Камикадзе.
– Тоже князь?
– Вы не бывали в Тифлисе? – спросил Стародубский. – Это сущий Вавилон! Кого там только нет! Князей – каких угодно! Грузинские, осетинские, черкесские, еще бог знает каких народов, о коих здесь никто и не слыхал. Родоначальники их династий были весьма плодовиты, и потомки не отстали. Да, прибавьте к ним турецких: «бей» – по-русски тоже «князь». Простого человека еще поискать. Иной раз приказчик в лавке – и тот князь!
– А здесь он как оказался?
– Его превосходительство этим летом ездил в Тифлис, привез оттуда. Якобы служит в губернской канцелярии, но есть и другое мнение… Впрочем, что ж я буду пересказывать вам всякие непристойности, под которыми, быть может, и нет никаких реальных оснований, кроме всеобщей неприязни к его превосходительству?
– За что ж его так не любят? – спросил Свербицкий. Князь пожал плечами:
– Всяк по-своему. Кто-то считает его выскочкой: он дворянин всего-то в третьем поколении. Нет, Евгений Антонович, по мне, это не имеет особого значения, у меня и Маша, не при ней будь сказано, не бог весть какого древнего рода… Но с губернским дворянством он не считается совершенно, что бы ни говорил здесь за столом, – ну вы ж понимаете, он вынужден в силу этикета. Видит бог, я бы сам не водил с ним знакомства, но в моем положении уездного предводителя приходится соответствовать… При этом способности ниже средних, прямо сказать. Ничего в нем нет, кроме вот этой якобы военной решительности, доходящей до грубости, я бы даже сказал, до солдафонства. Некоторым оно нравится, вы видели, но таких меньшинство. Его назначили сюда три года назад, еще при покойном государе Александре Николаевиче, – чтоб такому выйти в губернаторы, нужна рука в Петербурге. После… после известных вам прискорбных событий – в марте прошлого года – большинство здесь полагало, что новый государь его отстранит, но… по-видимому, рука осталась в силе. И, кстати, многие считают его виновным в том светопреставлении, которое вы здесь наблюдаете. Я имею в виду этот бунт музыкальных инструментов.
– Да? И каким же образом? – удивился Свербицкий.
– Видите ли, его направили к нам в губернию, когда тут вконец распоясались грабители на дорогах. Наверное, кто-то в Петербурге решил, что он как человек военный сумеет твердой рукой навести порядок. А у губернатора свои резоны: под предлогом борьбы с грабежами он взялся очищать губернию от цыган. Похоже, он сильно их не любит…
– Цыгане – народ и вправду жуликоватый, – заметил Свербицкий.
– Вот именно, Евгений Антонович, жуликоватый. Выманить у вас кошелек на базаре или коня украсть – это всегда. Но выйти с кистенем на большую дорогу – не скажу, что цыган на это не способен, но думать на него в первую очередь я бы не стал. Губернатору, кстати, это говорили, но, как я уже сказал, он никого не слушает… Так вот, стоял у нас в уезде табор, и его превосходительство всех, что называется, подмел. Посадил в крепость вместе с детьми и стариками, а имущество, какое было в таборе, велел сложить в особом пакгаузе – до разбирательства, как вещественные доказательства. Само собой, там и оружие было. Пара охотничьих ружей – старинные, кремневые. Ножи, топоры, вообще всякий инструмент, а в умелых руках, знаете, и шило – оружие. И в числе прочего две или три гитары, скрипка, может, дудочка, бубен – ну на чем обычно цыгане играют. Так вот, сложили и заперли, а на другой день смотрят – в пакгаузе окошко выбито. Все на месте: ружья, ножи, топоры, – только музыкальных инструментов нет. В полиции сначала думали, что их выкрал кто-то из оставшихся на свободе цыган, но, посудите сами, как и зачем? И потом, там были и более ценные вещи – нет же, исчезли именно гитары и скрипка.
Стародубский прервался, давая возможность собеседнику осмыслить сказанное.
– И что дальше? – спросил Свербицкий. Судя по тону, осмыслить у него не очень получалось.
– А дальше крестьяне нашего уезда стали жаловаться в полицию, будто бы на них из лесу нападают одичалые музыкальные инструменты: гитары там, еще что. Им, разумеется, никто не верил, но потом то же подтвердили вполне солидные и заслуживающие доверия люди – из дворянства, купцов. Дальше – больше: к беглым цыганским гитарам стали присоединяться другие инструменты. Уходили прямо из домов. Причем, замечено было, в основном оттуда, где их не любили или плохо с ними обращались. Сказать по правде, у нас тоже. Лиза ведь не любила играть, раз-другой она позволила себе весьма дерзкие розыгрыши в отношении Карла Иоганныча – это ее учитель музыки. Маша ее за это наказала, тогда она перенесла свои шутки на инструмент, а Лиза, замечу, весьма изобретательна… В общем, разбойников инструменты разогнали, но сами – еще хуже разбойников. Бабы боятся в лес ходить за грибами, за ягодами: грабителю-то какой прок с лукошка ягод, а этим не поймешь чего и надо. На что способна губная гармошка, вы видели. Или, скажем, бубен прилетит в лоб – тоже не лучше. А ведь в лесу есть и более крупные инструменты. И как ни сомнительна эта облава с нравственной точки зрения, для обывателей нашего уезда она несомненное благо.
Князь замолчал. Над лужайкой взлетали шутихи, за домом рвались петарды – там развлекался сам губернатор. Свербицкий сказал:
– Все-таки самое непонятное для меня, как они движутся…
– Возможно, Евгений Антонович, если бы поезда ходили как обычно и вы добрались сюда на пару дней раньше, мы бы с вами подъехали в губернскую канцелярию с предложением: вместо намеченной бойни отрядить сюда научную экспедицию с целью изучения феномена.
– Вы ж сказали, он никого не слушает, – заметил Свербицкий. Князь покачал головой:
– Удивительная вещь, с дворянством он не считается, а перед авторитетом науки пасует. Профессор из Санкт-Петербурга – для него больше, чем князь, чей род восходит к Гедимину и Рюрику. Не сочтите, что я к вам в претензии, просто констатирую факт.
– Да мне-то что? Я уже и не профессор, и не из Петербурга. Но может быть, стоило пригласить музыковеда, а не натуралиста?
– Едва ли его превосходительство отличит струнных от хордовых, – махнул рукой князь. – Лучше всего было бы повернуть дело так, чтобы он себя считал инициатором экспедиции. Мужикам, правда, пришлось бы терпеть еще год-полтора – ну бог с ними, и так всю жизнь терпят.
– Но может быть, и сейчас не поздно… – предположил Свербицкий.
– Поздно. У губернатора принцип: принятое решение должно быть выполнено, даже если по ходу выполнения станет очевидна его ошибочность. Ну, во всяком случае, все трупы завтра будут в вашем распоряжении.
– Нет, все-таки это не укладывается в голове. Должны же у них быть какие-то органы, чтобы усваивать пищу, извлекать из нее энергию для жизнедеятельности…
– Вы знаете, Евгений Антонович, – сказал князь, глядя в темное небо, – я думаю, это душа. Душа музыки. Да и мастер, когда делает инструмент, тоже вкладывает в него душу. Она-то и служит для них источником движущей силы. Как вы думаете?
«Я материалист», – хотел сказать Свербицкий, но не сказал. Последнее время он остерегался заявлять о своем материализме и вообще подозревал, что это и было настоящей причиной, по которой государь распорядился закрыт