То были родичи моего отца, вакеро с равнин. Они были неистовыми, буйными людьми, бродягами по бескрайнему равнинному морю.
— Нам пора вернуться к себе в долину, — заговорил старик, глава земледельцев. — Нам нужно взять с собой кровь, что осталась после родов. Мы схороним ее на своих полях, чтобы обновить их силу, и увериться, что дитя последует нашему образу жизни. Он кивнул старой женщине, чтобы та передала ему сверток у алтаря.
— Нет! — вскричали вакеро. — он останется здесь! Мы сожжем его, и пусть ветры льяносов развеют прах.
— Это святотатство, — развеять кровь человечью над неосвященной землей, — прозвенели голоса земледельцев. — Младенцу следует воплотить мечту матери. Он должен придти в Эль Пуэрто и возглавить в долине род Луна. Кровь Луна крепка в нем!
— Он — Марес! — вскричали вакеро. — его предки были конкистадорами, мужами мятежными, словно море, что они пересекли, и столь же вольными, как земля, что они покорили. Он — отцовской крови!
Проклятья и угрозы наполнили воздух, появились пистолеты, и противники изготовились к битве. Но столкновение было остановлено старой женщиной, принявшей ребенка.
— Прекратите! — и мужчины затихли. — Я извлекла этого младенца на свет божий, и потому мне надлежит скрыть послед и пуповину, что прежде связывала его с вечностью. И лишь мне ведома будет его судьба.
Видение стало блекнуть. Открыв глаза, я услыхал, как отец заводит снаружи грузовичок. Мне хотелось отправиться с ним, хотелось повидать Лас Пастурас, увидеть Ультиму. Поспешно я оделся, но опоздал. Грузовичок, попрыгивая, уже мчался вниз по козьей тропе, что вела к мосту, на трассу.
Как обычно, я оглянулся, поглядев вниз по склону нашего холма, на зелень у реки, поднял взгляд и оглядел городок Гуадалупе. Колоколенка церкви возвышалась над крышами домов и деревьями. Я сотворил перед собой знак креста, единственное здание, которое спорило с церковью, возвышаясь над домами, была школа. Этой осенью я пойду в школу.
Сердце упало, при мысли о том, что я покину свою мать и отправлюсь в школу, теплая, дурнота волной подкатила к горлу. Чтобы избавиться от нее, я побежал к клетке, что держали мы у molino, чтобы кормить живность. Я дал еды кроликам еще ночью, и люцерны у них было достаточно, поэтому я только поменял им воду. Разбросал немного зерна голодным курам и поглядел на невообразимую суматоху, когда петух кликнул всех клевать. Я подоил корову и пустил пастись. Весь день она будет кормиться вдоль дороги, где трава густа и зелена, а к ночи вернется. Она была послушная, и мне редко приходилось бегать за нашей коровой, чтоб пригнать домой вечером. Позднего времени я боялся, потому что она могла уйти в холмы, где порхали в сумерках летучки, и лишь стук собственного сердца отдавался в ушах на бегу, и в одиночестве мне становилось грустно и страшно.
Я подобрал три яйца в курятнике и возвратился завтракать.
— Антонио, — улыбнулась мать, принимая яйца и молоко, — иди завтракать.
Я сидел напротив Деборы и Терезы и ел свое атоле[16] с горячей тортильей[17], намазанной маслом. Говорил я мало. С сестрами почти совсем не разговаривал. Они были старше и очень дружны между собой. Обычно сестры проводили целые дни на чердаке, играя в куклы да хихикая. Их дела мало меня занимали.
— Ваш отец отправился в Лас Пастурас, — воскликнула мать. Он поехал, чтобы привезти Ла Гранде. Руки у нее были все белые от муки; она месила тесто. Я пристально следил за ними. — А когда он вернется, я хочу, чтобы вы, дети, вели себя как должно. Не годится вам позорить своих отца и мать…
— Ее и в самом деле зовут Ультима? — спросила Дебора. Такая уж она была, всегда задавала взрослые вопросы.
— Вам следует обращаться к ней «Ла Гранде», — ровно заметила мать. Поглядев на нее, я подивился — верно ли, что эта женщина — роженица из моего сна.
— Гранде, — повторила Тереза.
— А правда, что она ведьма? — спросила Дебора. Ах, тут-то она и получила по заслугам! Я видел, как мать рванулась было, но потом сдержала себя.
— Нет! — сказала она с упреком. — Нельзя говорить об этих вещах! О, где только вы понабрались этих замашек! — Глаза ее наполнились слезами. Она всегда плакала, когда ей казалось, что мы поддаемся обычаям отца, обычаям рода Марес. — Она — женщина учения, — продолжала мать, и я понял что у нее нет времени прерываться и плакать, — она много потрудилась на благо всех жителей деревни. О, я никогда не пережила бы тех тяжких лет, если б не она — так что окажите ей почет. Это честь для нас, что она приходит под наш кров, ясно?
— Si, mama[18], — ответила Дебора не слишком охотно.
— Si, mama, — повторила Тереза.
— А теперь бегите да выметите комнату в конце коридора. Комната Евгения… — я услыхал, как прервался ее голос.
Прошептав молитву, она перекрестилась; белая мука оставила на ней следы, четыре точки креста. Я знал — она печальна от того, что трое братьев моих на войне, а Евгений младший из них.
— Мата, — хотел я заговорить с ней. Мне хотелось знать, кто была та старая женщина, что перерезала пуповину младенца.
— Si. — Обернувшись, она поглядела на меня.
— Когда я родился — там была Ультима? — спросил я. — Ay dios mio[19]! — вскричала мать. Подойдя к месту, где я сидел, она провела рукой по моим волосам. От нее пахло теплом, как от хлеба. — Откуда у тебя такие вопросы, сынок? Да, — улыбнулась она, — Ла Гранде приходила помочь мне. Она присутствовала при рождении всех моих детей…
— А был ли там кто-нибудь из моих дядей из Эль Пуэрто?
— Конечно, — отвечала она. — Мои братья всегда были рядом в пору нужды. Они всегда молились, чтоб я благословила их…
Я не расслышал ее, потому что слушал звуки из своего сна, вновь переживая его. Теплые кукурузные хлопья снова вызвали в желудке чувство тошноты.
— И брат отца тоже был, и родичи Марес, и их друзья вакеро?..
— Ай! — вскричала она. — Не говори мне об этих никчемных Марес и их друзьях!
— Случилась драка? — спросил я.
— Нет, — отвечала она, — глупый спор. Они хотели затеять драку с моими братьями — только на это их и станет. Называют себя вакеро, а сами — негодные пьяницы! Воры! Вечно в пути, словно цыгане, вечно таскают семьи по стране, точно бродяги…
Сколько помню, всегда негодовала она по поводу этого семейства Марес. Мать считала деревню Лас Пастурас прекрасной, привыкла к одиночеству, но никогда не могла принять ее обитателей. Она оставалась дочерью фермера.
А сон сбывался. Все было так, как я видел. Ультима знала.
— Но ты будешь не такой, как они, — затаив дыхание, она остановилась. Поцеловала меня в лоб. — Ты будешь предводителем своего народа, а быть может — священником, — она улыбнулась. Священником, подумалось мне. Такова ее мечта. Мне предстоит служить мессу по воскресеньям, как отцу Барнесу в городской церкви. Мне предстоит выслушивать исповедь молчаливых обитателей долины и приводить их к святому причастию.
— Может быть, — сказал я.
— Да, — улыбнулась мать, нежно обнимая меня. Аромат ее тела был сладок.
— Но тогда, — прошептал я, — кто же выслушает мою?
— Что?
— Ничего, — отвечал я. Ощутив холодный пот на лбу, я понял, что должен бежать и избавиться от сна. «Я пошел к Хасону», — заявил я поспешно и проскользнул мимо матери. Выбежав из двери кухни, помчался прямо мимо загонов со скотиной к дому Хасона. Слепящее солнце и чистый воздух освежили меня.
С этой стороны реки стояло только три дома. Склон холма поднимался полого, восходя к холмам, заросшим можжевельником, Мескитом и кедровником. Дом Хасон стоял дальше от реки, чем наш. На тропе, что вела к мосту, жил толстый Фио со своей красавицей-женой. Фио работал вместе со моим отцом на трассе. Они были добрыми друзьями и пили вместе.
— Хасон! — позвал я, появляясь у двери их кухни. Я бежал быстро и запыхался, На пороге появилась его мать.
— Jason no esta aqui[20], — сказала она. Все люди старшего возраста говорили только по-испански, да и я сам понимал только по-испански. Лишь в школе обучали английскому.
— Londe esta?[21] — спросил я.
Она указала на реку. На северо-запад, за ветку железной дороги, в темные холмы. Через эти холмы текла река, там были старые индейские земли и святые кладбища, — рассказывал мне Хасон. Там, в старой пещере, жил его Индеец. По крайней мере, все звали его «индеец Хасона». Он был единственным индейцем в городке, и разговаривал только с Хасоном. Отец Хасона запрещал сыну говорить с индейцем, он бил его, пытался всячески держать Хасона в разлуке с таким знакомым.
Но Хасон упорствовал. Хасон не был плохим парнем, он просто был Хасоном. Тихим и задумчивым, но порой без всякой причины становился буйным, громкие звуки яростно рвались из его горла. Порой и я ощущал то же, что и Хасон — мне хотелось кричать и плакать; только я всегда сдерживался.
Заглянув в глаза его матери, я заметил, как они печальны. «Спасибо», — сказал я и вернулся домой. Ожидая, пока отец возвратится с Ультимой, я работал в саду. Каждый день я должен был работать по саду. Каждый день я отвоевывал у каменистой почвы холма несколько футов земли, годной для обработки. Земля льяносов была тяжела для земледельца, добрые земли лежали вдоль реки. Но моей матери хотелось иметь сад, и я работал, чтобы порадовать ее. У нас уже росло немного чилийского перца и помидоры. То был нелегкий труд. От вечного выгребания камня кровоточили пальцы, и казалось, что на квадратный ярд почвы выходит по тачке чистого камня, который приходилось свозить к стенке, служившей забором.
В ярко-синем небе стояло раскаленное солнце. Тень от облаков не появится до полудня. Пот прилипал к моему с