СверхНОВАЯ правда Виктора Суворова — страница 5 из 8

ГЕРОСТРАТ ИЗ АРХИВА

Герострат (греч. Нероатратоо), жаждавший славы житель Эфеса, по преданию в 356 до н. э. поджег храм Артемиды в Эфесе в ночь рождения Александра Македонского. В связи с этим кощунств[енным] поступком имя Г [ерострата] вошло в историю. В наст[оящее] время оно служит нарицательным («геростратово деяние»).

(Й Ирмшер, Р. Йоне, «Словарь Античности». — М.: СП «Внешсигма», 1992. С. 135.)

У тотальной секретности в Центральном архиве Министерства обороны есть свои сторонники. Одним из последних борцов за бдительность, мнительность, архивный изоляционизм и пристрастное отношение к исследователям являлся полковник в отставке Николай Шестопал, вплоть до декабря 2007 г. возглавлявший в ЦАМО фондохранилище личных дел.

В ассортименте его профессиональных приемов было сокрытие архивных дел, немотивированное уничтожение документов, отказ в предоставлении справочного аппарата и упоительное разоблачение политически неблагонадежных историков.

Автор статьи — исследователь, работавший более чем в 25 архивах на территориях бывших советских республик, попытался разобраться, каковы результаты почти четвертьвекового пребывания Шестопала в ЦАМО, и понять, являются ли использовавшиеся им приемы родовой болезнью ведомственных архивистов.

Личное дело

Будущий полковник Николай Шестопал родился 23 декабря 1942 г. Его отец, Иван Степанович Шестопал, в это время уже был на фронте.

О себе Николай Шестопал рассказывает, что он осиротел во время войны и почти до самого призыва жил в селе «на Диканьке». Действительно ли он оттуда родом или же полковник прибег к сравнению, вспомнив произведение Гоголя, уточнить не представляется возможным. Обстановку в послевоенном селе Шестопал описывал кратко: «Одни бабы, и я — один мужик — без штанов».

При первом знакомстве полковник производил приятное впечатление — несмотря на то что ему шел седьмой десяток, от затылка до поясницы у него тянулась идеальная прямая линия, словно бы позвоночник ему заменили металлическим стержнем. Держался он поначалу ровно, и казалось, что характер у Николая Ивановича столь же прям, сколь и его осанка. Увы, это впечатление было обманчивым.

Благодаря росту, превышавшему средний, этот уже седоволосый, с худощавым лицом отставник имел все преимущества, чтобы разговаривать с посетителями несколько покровительственно, почти сверху вниз. Однако этим преимуществом, которое без труда могло бы расположить к нему посторонних людей, архивист, очевидно, не умел пользоваться, ибо, вероятно, и не подозревал о нем.

Уже имея внуков, полковник в силу возраста должен был подавать сотрудникам пример достойного поведения, но, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, он оказался способен без зазрения совести лгать в глаза, а выправка, которую можно было ошибочно принять за отражение внутренней дисциплины, являлась всего лишь особенностью его комплекции и к развитию индивидуальной культуры не привела.

В 1985 году он начал служить в 1-м отделе ЦАМО. Работавшие с ним в те годы архивисты утверждают, что он был «старшим офицером», носил авиационную форму (проверить не представляется возможным, но сам Шестопал изменился в лице и стал отрицать свою причастность к авиации, когда я поинтересовался, имеет ли он авиационную специальность) и на правах политработника читал сотрудникам политинформации.

В позднесоветский период, на который пришлась служба Шестопала, 1-й отдел во всех учреждениях (тем более контролируемых Министерством обороны) считался подразделением КГБ. Уже после развала СССР 1-й отдел в ДАМО стали называть научно-справочным, но как раз научных работ за четверть века Шестопал никаких не оставил.

Еще с тридцатых годов политработники тесно взаимодействовали с Особыми Отделами, а в ряде случаев становились его сотрудниками, поэтому присутствие политинформатора Шестопала в 1-м отделе не вызывает удивления.

Дальнейшая его карьера имеет одну закономерность: Шестопала назначали начальником отделов, в которых содержатся персональные данные. Бывший политинформатор, прежде работавший в представлявшем интересы Госбезопасности 1-м отделе, контролировал доступ исследователей и архивистов к информации о кадровом составе Вооруженных сил.

Осенью 1988 г. Шестопал возглавил 11-й отдел, где сконцентрирована наградная картотека и послужные списки офицерского состава. В тот период отдел работал по временному штату специально созданного для систематизации переданной из Главного управления кадров картотеки невруненных наград. Предполагалось, что по выполнении этой задачи многих сотрудников переведут в другие отделы. А пока на период 1988–1989 годов им писали в трудовой книжке, что они работают «по временному штату».

Как рассказывает одна из его подчиненных, погоны он в ту пору носил голубые, так что, в соответствии с легендированиему его искренне принимали за выходца из ВВС.

Однако замашки у нового начальника были совсем не авиационные: «Как Шестопал пришел в отдел, так девчата стали вешаться. Он — солдафон и стал всех строить, как солдат». Одна из воспитательных мер заключалась в том, что Шестопал запретил сотрудницами ходить в туфлях (по счастью — только в здании 11-го отдела). Нельзя сказать, чтобы это была главная проблема архивной методики либо безопасности, — например, по сей день 11-й отдел представляет собой одноэтажное пожароопасное здание с зарешеченными окнами. Как спасаться сотрудникам при воспламенении помещения, непонятно. Однако для решения этой проблемы требуется иное понимание своей ответственности. Бороться с женскими туфлями значительно проще.

Куда более уравновешенные отношения у подчиненных складывались с одним из заместителей Шестопала, служившим в тот период в звании капитана: «Он и помоложе был, и почеловечнее».

Неудивительно, что своей борьбой с дамскими туфлями Шестопал довольно быстро настроил против себя женский коллектив. И когда в отдел частным образом обратился «заинтересованный гражданин», попросивший предоставить ему информацию о неврученной награде, подчиненные решили, что начальник организовал таким образом проверку их бдительности. «Мы тогда так и подумали. Шестопал нас целую неделю каждый день накачивал, чтобы мы ни в коем случае не предоставляли никому информацию. У всех взяли подписи».

Опасения Шестопала были небеспочвенными. Как объясняют архивисты, в тот период ЦАМО получил специальные бланки, в которые следовало вносить сведения о неврученных наградах. Далее из архива сведения рассылались по военкоматам, которые уже информировали ветеранов о наградах, разумеется, не считая нужным перепроверять пришедшую из архива бумагу. Поэтому если бы подкупленный архивист направил в военкомат заведомо ложные данные, вписав в бланк имя заинтересованного человека, не имеющего в действительности к этой награде никакого отношения, военкомат полагался бы исключительно и только на пришедшую из архива бумагу.

Хотя отношения с Шестопалом у его подчиненных постепенно улучшились, на это потребовалось время, но специфические методы работы полковник сохранил и в дальнейшем, возглавив архивохранилище 5.4, в котором находятся личные дела, а также картотека пенсионных выплат.

В 1988 году карьера Шестопала могла пойти по другому пути. Ему предложили поработать в Институте военной истории начальником аналитического отдела. В его подчинении оказались бы сразу четыре офицера. Три года научной работы, которые должны были быть у претендента на эту вакансию, за Шестопалом номинально уже числились: к тому моменту он уже три года проработал старшим научным сотрудником все того же 1-го отдела. Отказался Николай Иванович от предложения, как сам говорит (цитируется по беседе, состоявшейся в 17:05 21.09.2006), «по глупости»: «Я тогда квартиру получал, а они брали подписку, что от квартиры отказываешься. Я и не пошел».

О 1-м отделе у Шестопала сохранились самые светлые воспоминания. Обычно не расположенный к обходительному обращению, Николай Иванович однажды в моем присутствии рассыпался в любезностях, когда его посетил начальник 1-го отдела подполковник Тихонов: «Приветствую самый ответственный, самый умный, самый научный отдел в Центральном архиве Министерства обороны!» Эта комплиментарная тирада, разительно отличающаяся от обычно сдержанного настроения Шестопала, предварила деловое общение бывшего сотрудника с нынешним начальником 1-го отдела. Протянув Тихонову личное дело, Николай Иванович лаконично объяснил ему: «Он служил в КГБ» (разговор состоялся в 13:25 25.09.2006). Очевидно, решался вопрос о том, удовлетворять ли запрос, связанный с доступом к личному делу агента Госбезопасности.

Симптоматично, что и на этот раз Шестопал знал, с кем любезничать. Заходившего к нему за несколько минут до этого научного сотрудника 1-го отдела, публикующего статьи в научных изданиях, он поприветствовал сухо.

Премудрость легендирования

Заслуживает внимание, что Шестопал не является автором ни одного военно-исторического исследования и за более чем двадцатилетнюю службу в архиве не счел нужным опуститься до написания статей не то что о военных событиях, но и хотя бы о методике архивной работы.

Это не случайно. В моей архивной тетради, зарегистрированной в ЦАМО 19.06.1997 за № 534, количество листов было указано собственноручно Николаем Ивановичем. 30.06.1997 перед тем, как я сделал выписки из личного дела, он пересчитал все листы и, поставив печать, написал, что «в тетраде понумеровано 56 (пятьдесят шесть) листов. Начальник архивохранилища Н. Шестопал». Так и не узнав к шестидесяти годам, что при склонении слова «тетрадь» в единственном числе предложного падежа на конце ставится буква «и» (вместо «тетради» Николай Иванович написал «тетраде»), он если и занимался в первом отделе «научной работой», то такой, которая явно не требовала от него письменной фиксации своих рассуждений.

Тем не менее его имя присутствует во многих справочниках, содержащих биографические сведения о советских военачальниках, — обычно его можно найти в списке авторов-составителей.

В 2006 году издательство «Кучково поле» (Москва — Жуковский) опубликовало военно-биографический словарь «Великая Отечественная война. Комкоры». На странице 4 было указано, что в редакционную коллегию вошли, в частности, полковник Ермоленко, начальник Архивной службы Вооруженных сил полковник Ильенков и начальник ЦАМО полковник Чувашии. А в авторском коллективе был упомянут Н.И. Шестопал.

Симптоматично, что «научно-вспомогательной работой» занимались начальник 5-го отдела подполковник Игорь Игольников и подчиненная Шестопала Ольга Егорова. Это распределение функций заслуживает перевода. «Научно-вспомогательной работой» назвали, судя по всему, подбор документов, необходимых для составления биографических справок. Шестопалу, вечно сторожащему в своем кабинете исследователей, изучающих там выданные дела, просто не хватило бы времени полноценно участвовать в подборе лежащих в хранилище бумаг. Вероятно, и поиском сведений в подобранных подчиненными делах он тоже занимался мало. В отличие от своего непосредственного начальника подполковника Игольникова. Иначе сложно объяснить, почему же Николай Иванович не фигурирует среди тех, кто проводил «научно-вспомогательную работу». Зато на странице 672 Шестопал фигурирует среди тех, кто занимался «подбором фотоиллюстраций». Вероятно, в этом и заключалось его основное участие в проекте — архивист «подбирал» в личных делах фотокарточки. Если он не счел для себя слишком мелким фигурирование в списке тех, кто подбирал снимки, то можно уверенно сказать, что, выявляй он в делах нужные сведения, его фамилия была бы внесена и в список тех, кто провел «научно-вспомогательную работу». Однако именно среди них Николай Иванович не упоминается.

Зато он включен в «авторский коллектив». И тут возникает вопрос: какова была функция Шестопала в этом проекте, если его, занимавшегося всего-то подбором фотокарточек, включили сразу в «авторский коллектив», куда, кстати, не попал начальник всего 5-го отдела (то есть его, Шестопала, начальник) подполковник Игольников? В чем заключаются заслуги Шестопала, если он, в отличие от начальника 5-го отдела, оказывается членом «авторского коллектива»? Неужели он писал биографии на основе составленных Игольниковым справок? Очень сложно поверить в то, что Николай Иванович мог самостоятельно что-то написать, если, склоняя слово «тетрадь», он допускал орфографическую ошибку.

Получается, что, не публикуя самостоятельных исследований, Шестопал регулярно фигурировал в консультантах и членах авторского коллектива. Это имеет простое объяснение. Авторские коллективы, завися от архивных чиновников этого типа, предпочитали идти на негласную сделку: в обмен за предоставленную архивом биографическую информацию они включали того же Шестопала в список авторского коллектива, хотя предоставлять информацию входило в обязанность архива.

К тому же любой опытный исследователь предпочтет самостоятельно выбрать и изучить источники, не передоверяя свою работу архивистам, поэтому, осознавая, что Шестопал, пользуясь недоступностью справочного аппарата, может с легкостью скрыть от них наличие офицерских дел, историки предпочитают включать начальника архивного хранилища в авторский коллектив, чтобы заинтересовать его в сотрудничестве.

Фонд «Индем», возглавляемый Георгием Сатаровым, работавшим в 1994–1997 гг. помощником президента Ельцина, специализируется на изучении коррупционных механизмов, действующих в российском обществе. Откликнувшись на мою просьбу охарактеризовать архивную практику предоставления документальных источников в обмен на включение в авторский коллектив, Сатаров дал короткий комментарий: «Это старая советская практика дутого соавторства, которая практиковалась в не очень сильных научных коллективах, при слабых научных лидерах административного толка. Довольно заурядное явление. В принципе это коррупция, поскольку это — использование служебных полномочий не в целях, предписанных этими полномочиями, а в своих личных целях».

Оценивая этот «бартер», Сатаров добавил, что в таких случаях чиновник может назвать свое появление в проекте проявлением «хороших, дружеских отношений».

Формы «бартера», осуществлявшегося архивистом Шестопалом, бывали разными. Например, дочь маршала авиации Александра Голованова Ольга Александровна, приезжавшая в ЦАМО, когда в 2001 году вместе с Алексеем Тимофеевым она готовила к публикации мемуарно-мемуарное-документальнуюкнигу «Главный маршал авиации», вручила Шестопалу медаль, выпущенную к 100-летию прославленного военачальника, хотя никаких принципиальных заслуг в изучении истории авиации дальнего действия за Шестопалом не числится.

Другая медаль, не имеющая никакого отношения к правительственным наградам, вручена Шестопалу общественной организацией «Россия православная». Называется эта медаль «За служение» (№ 950), и, по логике награждения, Шестопал был ее удостоен за служение православной России. Сложно объяснить это внимание, оказанное религиозно-общественной организацией мало кому известному архивисту. Между тем «Россия православная» была создана в феврале 1997 г.; председателем Центрального Совета «РП» стал Александр Буркин, офицер запаса КГБ, являющийся по совместительству президентом российского союза антикваров.

«Все это мне до лампочки, до Ильича!»

У архивиста, стремящегося сделать исследовательскую работу неэффективной, есть две возможности добиться своей цели. Первая заключается в беззаконном сокрытии документальных источников. Но в том случае, если утаить дела не удается, можно создать невыносимую для исследователя атмосферу, затевая с ним склочные препирательства.

Шестопал охотно пользовался обоими приемами. Многие его реплики были провокационно хамскими: «Другие книги пишут, а ты только жалобы. Только этим и занимаешься. Ни на что другое ума не хватает. Подленький человек — вот в чем беда!» (21.09.2006).

Я не спешил раскаиваться, и поэтому архивист регулярно пытался убедить меня в том, что я — полнейшее ничтожество. По непонятной причине ему казалось, что я ему поверю и соглашусь с его доводами.

— Да вы — никто! — начал в очередной раз увещевать меня Шестопал. Спустя мгновение он неожиданно перешел на «ты» и со зловещей уверенностью и разве что не по слогам провозгласил: — Пишешь 9 лет, а неизвестно, что напишешь. Я все о тебе знаю. Ты печатаешь все это за рубежом! Ты думаешь, я не знаю? Ты думаешь, ты один такой, ты — пуп земли! Ты думаешь, что ты напишешь и тебя все послушают? Да ты, кроме этих своих жалоб, ничего не написал!

— Росархиву и прокуратуре безразлично, какова моя биография. Для них является аргументом, что я пишу, а не то, что вы обо мне думаете.

— Да я бы им объяснил, кто ты такой, и они бы тебя слушать не стали! Ты один все знаешь! А почему до тебя никто никуда не жаловался, никуда эти жалобы не посылал?!

Довод, заключающийся в том, что, в отличие от большинства исследователей, я предпочитаю опираться на законы, а не телефонное право, архивиста не убедил. Заметно опасаясь, что я рано или поздно привлеку его к судебной ответственности, Шестопал пытался внушить мне, что он абсолютно неуязвим. Разоблачать меня ему казалось намного более уместным, чем выйти из-под удара, выдав мне требуемые архивные дела. О моем обращении в прокуратуру он отзывался с наигранным пренебрежением, плохо сочетавшимся с той аффектацией, до которой доходил практически в каждом разговоре со мной: «Вы там понаписали ахинеи! Меня с Герингом сравниваете. Да я, между прочим, тоже проконсультировался и могу подать на вас в суд!» — Тыкая в меня пальцем и все больше распаляясь. — «Да кто ты такой?!»

Тут Николай Иванович поразмыслил и ответил сам себе: ты — никто!

Мой ответ его, однако, удивил. По глазам Шестопала было видно, что он мне не верит.

— Я — гражданин Российской Федерации и опираюсь на законы, которые общие и для меня, и для вас.

— Законы! — передразнил меня Шестопал. — Все это мне до лампочки, до Ильича! Тебя же никто не проверял!

— Если вы считаете, что меня нужно проверять, обратитесь в ФСБ, чтобы меня проверили, — пожал я плечами, предвидя разочарование, которое ждет бдительного полковника. Но тот был неумолим.

— Ты не понимаешь, что сюда нельзя лезть. — Тут Шестопала передернуло, и он, вновь перейдя на «вы», заговорил с особым драматизмом: — Да если бы вы полезли в Министерство обороны в Соединенных Штатах, то вы бы давно сидели в кутузке и там квакали. Министерство обороны — это закрытая живая система, в которую нельзя вмешиваться.

Пытаясь доказать мне недоказуемое, Шестопал рокотал на весь кабинет:

— Вы знаете, что мы — архив Министерства обороны, мы — особый архив и законы нас не касаются?!

Мои взгляды по этому вопросу были диаметрально противоположными, и неудивительно, что после того, как я начал отстаивать свои права, обращаясь в различные инстанции (Росархив, прокуратуру и Минюст), Шестопал стал смотреть на меня волком и разве что не лязгал зубами. Он периодически срывался на крик; в течение одной беседы неоднократно переходил с беспристрастного обращения «вы» на панибратское «ты», причем подвел под свою неучтивость идеологическую базу: «Ты кто такой, чтобы я тебя на вы называл? Я ко всем на «ты» обращаюсь! Да у меня [младший] сын старше тебя».

Казалось, Шестопал чувствовал себя увереннее, отвлекая меня от работы с архивными документами. Провоцируя меня на бессмысленную затяжную беседу, он показывал, что не ценит собственное время. Иногда этот обмен репликами носил откровенно комичный характер.

Шестопал: — Вы знаете, что такое совесть?.

Я: — Как раз я знаю, что такое совесть.

Шестопал вытаращил глаза и подался всем корпусом вперед, словно бы пытался удостовериться, что не ослышался: — Вы?!! Знаете?!!

Видя, что ему не удается, провоцируя скандал, вызвать меня на встречное хамство, Шестопал попытался меня унизить, открыто декларируя пренебрежение к экипажу моего двоюродного деда, погибшего в апреле 1942 г. Так, например, 18.09.2006 он стал внушать мне, что человек, погибший в звании старшего лейтенанта, не заслуживает того, чтобы восстанавливать его судьбу в биографическом исследовании:

— Если вы пишете о двоюродном деде, так надо работать с личным делом деда. А остальные личные дела лучше не смотреть. А вы пишете о старшем лейтенанте, а не генерале. А у старших лейтенантов дела… — и Шестопал, брезгливо скривив рот, сложил большой и указательный пальцы.

— Я пишу не только о нем. Он же с людьми работал и служил не в одиночку.

— С людьми работал? Не такая уж важная фигура, чтобы писать, — старший лейтенант. С людьми работал, если бы был командиром дивизии и руководил большим количеством подразделений.

Я не стал переубеждать Шестопала, но сделал вывод, что не только задачи, но и предмет проводимого мной архивного исследования ему представляются незначительными.

Дела-невидимки и оживший покойник

Этот случай произошел осенью 2005 г. Приехав в архив, я подал начальнику ЦАМО полковнику Чувашину ходатайство, в котором просил допустить меня к личному делу гвардии капитана в отставке Т. В своем заявлении я особо подчеркнул, что мною соблюдено требование пункта 32 «Правил работы в читальном зале», согласно которому ознакомление со сведениями, затрагивающими охраняемые законом интересы, возможно при наличии нотариальной доверенности прямых наследников офицера. Поскольку к моему заявлению была приложена нотариальная доверенность, полковник Чувашии подписал мне разрешение ознакомиться с офицерским делом покойного Т.

На следующий день (а именно 20.09.2005) я прибыл в кабинет Шестопала. Предъявив ему нотариальную доверенность, получил из его рук дело Т. Еще в тот момент, как архивист протягивал мне папку, я обратил внимание на то, что не узнаю обложки дела, с которым ознакомился в 1997 году. Моему изумлению не было пределов — основной массив документов датировался периодом 1933–1936 годов, поэтому я сказал Шестопалу, что в хранилище должно быть еще одно дело на покойного Т.

— С чего вы взяли? — насторожился Шестопал.

— Дело в том, что в 1997 году я работал с этим делом.

— Быть того не может! — категорично парировал архивист. — Мы подобрали вам то дело, которым располагаем.

— Николай Иванович, это недоразумение. Я не только работал с этим делом, но могу назвать его номер, поскольку делал из него выписки. Оно содержит документы за более поздний период.

Убедившись, что я могу доказать наличие дела, открыв содержащую из него выписки тетрадь, заверенную печатью архива, Шестопал понял, что отнекиваться далее бесполезно. Набрав телефонный номер, Николай Иванович сухо продиктовал сотруднице названный мною номер офицерского дела, распорядившись проверить его наличие. Минут через 15 архивистка принесла то самое дело, о наличии которого я знал заранее.

Обработав оба дела, я обратил внимание на то, что они содержали подборки документов, датировка которых не только не совпадала, но была разделена большим временным промежутком. Если дело № 275 314 датировалось 1933–1936 гг., то дело № 0 684 214 содержало документальные свидетельства службы покойного гвардии капитана Т. в период с 1944 по 1947 год. Логичным было предположить, что материалы за 1937–1943 годы должны были быть сконцентрированы в третьем деле, причем я не исключал возможности и того, что дел окажется, по крайней мере, еще два, поскольку с 1937 по 1940 год Т. служил на Дальнем Востоке, а в начале 1941-го в штабе части на него обязаны были завести дело нового образца, утвержденного приказом НКО. Датировку дел, наличие которых я надеялся подтвердить, я условно разделил на периоды 1937–1940 и 1941–1943 годов. Оставалось только деликатно, дабы не обидеть своей безусловно оправданной подозрительностью архивистов, выяснить, не затерялось ли еще одно дело в хранилище. Формально вопрос был неприличный, так как, уточняя, не осталось ли еще каких-то дел в хранилище, я подразумевал, что архивисты могли меня обманывать. Небеса мне подыграли. На следующей неделе Шестопал отправлялся в отпуск в Адлер. По счастливому стечению обстоятельств, в отпуск отправлялась и инструктор читального зала Валентина Попова, которая, разумеется, сразу предположила бы какой-то подвох в моем назойливом интересе к документам, запрошенным при предъявлении нотариальной доверенности неделей раньше.

Пользуясь этим совпадением, я попросил библиотекаря Валентину Максимовну Смолякову, заменявшую ушедшего в отпуск инструктора, связаться с хранилищем 5.4 и выяснить, нет ли на Т. дела, датируемого 1937–1943 гг. О чудо! После проверки выяснилось, что дело нашли, и датировался самый поздний из подшитых в него документов 1940 годом.

Для того чтобы наличие дела впоследствии не стали отрицать, я попросил назвать мне его номер. Так я узнал о существовании дела № 286 161! И выяснилось, что это действительно было третье из дел на покойного Т.

Заказав это дело, я ознакомился с ним и убедился в том, что оно содержало немало интересовавших меня сведений. Но по-прежнему оставался вопрос, где же дело, в котором должны быть объединены документы за период е 1941-го по март 1943 года. Разумеется, я не мог быть уверен в том, что оно хранится в ЦАМО, но после того, как архивисты попытались по непонятной причине скрыть от меня два дела, я с трудом мог полагаться на их слово.

29 сентября 2005 г. я направился в отдел 5.4 Представившись, объяснил, что хочу по картотеке учета офицерских дел удостовериться в том, действительно ли больше ни одного дела на Т. в хранилище нет. Беседовавшая со мной обаятельная женщина с наружностью Софии Ротару постаралась объяснить произошедшее недоразумением и, кажется, была удивлена не меньше меня. Но увы, она не имеет права провести меня в картотеку. Впрочем, это было неважно, так как оставалась последняя и наиболее действенная возможность узнать истину, обратившись с запросом в надзорные инстанции, способные выступить арбитром в этой спорной ситуации. И тут я узнал то, что проведение любой проверки может оказаться бессмысленным. Вопреки моим ожиданиям, учетные карточки хранятся на каждое дело в отдельности, и, соответственно, на того же Т. в картотеке одна за другой стоят несколько карточек, и любую из них при появлении комиссии можно преспокойно с тихой усмешкой изъять из ящика и поставить обратно не раньше, чем представители комиссии покинут архив: ничего проверить нельзя! Действия архивистов было бы возможно проверить лишь в том случае, если бы все номера дел, имеющихся на офицера, были перечислены на одной карточке или же в доступной исследователям описи. Но поскольку ни такой общей карточки, ни описи нет, архивистам предоставлена возможность для сокрытия документов.

Итак, с трех попыток я смог вытрясти из сотрудников отдела 5.4 три дела, объединявшие документацию за 1933–1937, 1938–1940 и 1944–1947 годы. Поверить Шестопалу было сложно еще и потому, что получалось, будто бы в архив не было сдано дело, включавшее хронологическую середину службы Т. в РККА — 1941–1943 гг. Между тем именно в 1941–1943 гг. Т. наиболее активно участвовал в войне: за этот период он был дважды сбит; получил, по крайней мере, два тяжелых ранения и прошел службу в трех полках, причем в одном из них он работал адъютантом эскадрильи, а в другом — адъютантом командира полка. С трудом верится, что именно этот период не представлен в хранящихся в ЦАМО офицерских делах покойного гвардии капитана.

Причину, по которой Шестопал скрывал от меня это дело, я знал, будучи хорошо знаком с биографией Т. Как раз на зиму 1941/42 года пришлось пребывание Т. под судом военного трибунала за опоздание из отпуска. 25.11.1941 г., на основании статьи 193–10 параграф А УК с санкцией, предусмотренной статьей 193–7 параграф Д УК, Т. был приговорен к 8 г. лишения свободы в И.Т.Л. без поражения в правах и без конфискации имущества за отсутствием такового. На основании параграфа 2 статьи 28 УК исполнение приговора было отсрочено; Т. был оставлен в действующей армии и предупрежден о том, что если он проявит себя стойким защитником Родины, то, по ходатайству командования, военный трибунал может освободить его от избранной меры наказания либо заменить приговор более мягким.

Т. отличился в боях и в течение 1942 г. дважды при выполнении боевых заданий получал тяжелые ранения. Неудивительно, что по определению военного трибунала авиации дальнего действия от 17.11.1942 г. Т. был освобожден от наказания и судимость была снята.

Очевидно, что копия приговора военного трибунала должна была быть подшита в его офицерское дело, что и могло послужить причиной того, что Шестопал успешно попытался скрыть от меня наличие дела.

Примечательно, что родственники Т. сами рассказывали мне об этом случае; все обстоятельства дела мне известны в мельчайших деталях — вплоть до дат определений военного трибунала. Поэтому усилия Шестопала скрыть от меня офицерское дело, в котором должны содержаться данные о судимости Т., бессмысленны.

Если я полагал, что содержание дела можно выяснить, лишь просмотрев подшитые в него документы, то своим признанием, прозвучавшим в марте 2007 г., Шестопал дал мне понять, что в хранилище введена такая система учета, при которой на карточках, заполнявшихся в последние годы, делается пометка, если военнослужащий находился под судом. «Там можно такие сведения почерпнуть!» — мечтательно уверял меня архивист, рассказывая, что помимо фамилий и номеров на карточках записано «кто там судился».

Целенаправленное сокрытие документов стало очевидным также благодаря тому, что еще 5 мая я оформил большой заказ на изготовление фотокопий с портретных снимков военного времени. Прежде чем оформить заявку, я проверял, есть ли снимки интересующего меня периода в их учетно-послужных картах и офицерских делах. В частности, пытался выяснить, не содержится ли в личном деле Т. фото, сделанное до 1943 г., то есть в тот период, пока в РККА знаки отличия носили на петлицах. Меня заверили, что в офицерском деле Т. нет ни одного фотоснимка с петлицами, и на обороте его портретной фотокарточки 1947 года написали карандашом: «Предвоенного фото нет».

Уже в сентябре месяце, получив два офицерских дела Т., материалы которых датируются предвоенным периодом, я обнаружил в них два разных фотоснимка — один августа 1936 г., сделанный в Рогани близ Харькова, второй — мая 1940 г., сделанный на Дальнем Востоке. Не найти эти снимки было физически невозможно. Если в одном деле снимок был приклеен ко второй странице, то в другом — крепился на второй странице обложки, то есть был заметен, стоило лишь открыть дело.

Поверим, что архивисты говорили правду, заверяя меня в том, что офицерское дело Т. не содержит его снимков с петлицами. В таком случае надо предположить, что между 5 мая, когда я оформил заказ на изготовление фотокопий, и сентябрем 2005 г., когда я обнаружил эти снимки, умерший в 1987 году гвардии капитан в отставке Т. воскрес, причем воскрес в физической кондиции здорового 27–31 — летнего молодого человека; умыкнул из неведомого музея гимнастерку и комплект петлиц с лейтенантскими кубиками; сбегал в два разных фотоателье, не забыв при этом поменять прическу; затем где-то изготовил две печати (одну военного авиационного училища; другую — бомбардировочного полка), поставил эти печати на оборотах полученных в фотоателье снимков. Заодно оживил также давно покойных начальников штабов, заверявших подлинность его фотоснимков. И наконец, приехав в Подольск, прокрался, не получая пропуска на контрольном пункте, на территорию архива; проник тайком в архивохранилище и подложил в свои офицерские дела два фотоснимка. А в заключение вновь умер, успокоившись с чувством выполненного долга под могильной плитой на Хованском кладбище близ Москвы, что, разумеется, не было замечено его ненаблюдательными родственниками.

Мда, славная и поучительная история. Как раз из разряда тех, которые могут объяснить, каким таким образом архивистам удалось не обнаружить в мае месяце его предвоенных снимков.

«Ну и что? Могли допустить ошибку!»

18 октября 2005 г. я получил подтверждения того, что сотрудниками хранилища 5.4 противоправно уничтожались документы из личных дел офицерского состава.

С личным делом старшего лейтенанта А. я впервые ознакомился в 1997 году, но тогда, не имея еще нотариальной доверенности, я был лишен возможности скопировать его в полном объеме, хотя дело № 840 268 старшего лейтенанта А. содержало документацию, отражающую его службу исключительно с комплиментарной стороны.

В 1997 году дело содержало не менее 80 страниц.

Открыв дело № 840 268 спустя 8 лет, я обнаружил, что ему заменили обложку и насчитывалось в нем вместо более чем 80 страниц, как прежде, только 51! В выпотрошенное (то есть сокращенное на треть) дело не был подшит ни лист-заверитель, ни акт с перечнем уничтоженных документов. Дату переформирования дела содержала только запись на предпоследней странице обложки:

«В личном деле подшито и пронумеровано 51 листов.

Фотографий 6. Жетона с личным номером нет.

Ст. научный сотрудник Громова. 4.06.2004».

Таким образом, 4 июня 2004 г. следует считать датой уничтожения, по крайней мере, 29 листов из личного дела старшего лейтенанта А.

Сотрудники отдела 5.4 заверили меня в том, что в личном деле они могли уничтожить только «копийные документы», то есть вторые экземпляры документов, подшитых в это же дело.

Однако несколько ксерокопий, сделанных мной еще в 1997 году, позволили мне утверждать, что в личном деле № 840 268 старшего лейтенанта А. был уничтожен, по крайней мере, один документ, не дублировавшийся полностью другими в деле.

По прежней нумерации дела этот документ стоял под номером «8» и представлял собой один из листов анкеты. Такая же типографская анкета подшита в деле под новой нумерацией «4», однако заполнение граф не совпадает в полной мере, как должно было бы, если бы архивисты уничтожили только, как они утверждают, «копии».

В этом легко убедиться, сравнив две ксерокопии.

На ксерокопии с листа 8 (по старой нумерации дела), уничтоженного сотрудниками отдела 5.4, в пункте 32 приведены данные о «Прохождении службы в РККА».

На ксерокопии с листа 4 (по новой нумерации дела), дожившего до 2005 г., также приведены в пункте 32 данные о «Прохождении службы в РККА». Но данные о прохождении службы старшим лейтенантом А., приведенные на ксерокопии с листа 8 (по старой нумерации), не совпадают в полной мере с данными, приведенными на ксерокопии с листа 4 (по новой нумерации дела).

Так, судя по ксерокопии, на листе 8, уничтоженном в 2004 году сотрудниками отдела 5.4, имелась запись о том, что 25.12.1941 г. старший лейтенант А. выбыл в энский полк в должности штурмана звена.

А на листе 4, уцелевшем после того, как дело было распотрошено архивистами, запись о назначении старшего лейтенанта А. штурманом звена отсутствует.

На обороте листа 4, ксерокопию с которого я также снял в 2005 году, приведены дополнительные данные о прохождении службы старшим лейтенантом Агеевым, начиная с декабря 1941 г., однако ни в одной из этих записей не отражено, что старший лейтенант Агеев был назначен штурманом звена!

Это показывает, что сотрудниками отдела 5.4 в июне 2004 г. был уничтожен документ, лишь по форме, а не по содержанию совпадающий с документами, сохранившимися на листах 4 и 4-оборотный дела № 840 268.

Между тем любые попытки назвать отсутствие записи о назначении на должность штурмана звена малозначимыми не должны восприниматься всерьез. Во-первых, потому, что штурман звена по иерархии штурманских должностей был более значимой должностью (ему подчинялись штурманы ведомых экипажей). Во-вторых, потому, что штурман звена получал большую базовую зарплату, нежели штурман.

Далее выяснилось, что при переформировании дела № 840 268 была изменена последовательность документов. Так, например, рукописная автобиография, стоявшая прежде на листах 1–2, переместилась на листы 8–9, а на листы 1–4 переместилась анкетная таблица под заголовком «Личное дело», занимавшая прежде листы 28–31.

Хуже то, что в ряде случаев сотрудники отдела 5.4, уничтожавшие документы из личного дела № 840 268, обрезали края страниц, из-за чего на многих листах исчезла старая нумерация. Между тем в прежней последовательности многие документы составляли единый комплекс, так как подшивались порциями. Благодаря этому можно было понять, что несколько документов относятся к одному событию — например, поступлению в военное училище, а при разделении этих документальных комплексов и произвольном распределении их по личному дела, без соблюдения принципа общей последовательности и тематической взаимосвязанности, теряется информационная целостность личного дела. Теперь приходится проводить сложные вычисления, пытаясь понять, какой документ к какому событию относится, и искать схожие в разных концах дела. В 2004 году при переформировании этого личного дела архивистами был нарушен принцип хронологической последовательности документов. Комплексно-тематические блоки, присутствовавшие в старом деле, были частично разделены при произвольном уничтожении якобы «копийных» документов. Например, на странице 17 оказалась размещена аттестация, датированная 29.05.1940, а на странице 19 — датированная 26.02.1936 г. характеристика, составленная профкомом Московского авиатехникума.

Старший лейтенант А. — один из ключевых персонажей написанного мной биографического исследования о боевом пути экипажа моего двоюродного деда — командира звена Самуила Клебанова. Одна только написанная для книги биографическая справка об А. (не включающая упоминаний его работы с экипажем моего двоюродного деда) занимает 4 сверстанные страницы формата А-4.

В то время как я, пытаясь реконструировать его боевой путь, по крупицам собирал свидетельства жизни А., сотрудники отдела 5.4 уничтожили почти 30 страниц из его личного дела. Не остановило их даже то, что в листе использования стояла моя подпись, так как я в 1997 и 1998 гг. ознакамливался с его офицерским делом. Архивистам даже не пришло в голову, что нельзя уничтожать документы из дела, на которые исследователь планирует ссылаться при публикации. Они попросту уничтожили старый лист использования, вложив в него новый!

Обратившись к Шестопалу, я не услышал от него ни слова сожаления. С шокирующим цинизмом он парировал: «Ну и что?! Могли допустить ошибку!»

В действительности речь шла не об ошибке (в этом случае архивист мог бы извиниться), а о пренебрежении. Я получил очередное подтверждение профнепригодности архивиста Шестопала и его подчиненных.

Что представляет собой «Акт» на уничтожение архивных документов, я в полной мере понял, лишь получив ответ из прокуратуры Московского военного округа (исходящий № 35/2–1390 от 31.03.2009). Подполковник юстиции Кицунов, отвечая на запрос журнала «Индекс/ Досье на цензуру», сообщил, что проведенной прокурорской проверкой было выяснено, что 27 «копийных» листов из личного дела погибшего с моим родственником штурмана были уничтожены по решению экспертной комиссии ЦАМО «в составе — председателя — начальника 5 отдела подполковника Игольникова И.Р. и членов комиссии — Шестопала Н.И., бывшего ведущего архивиста 4 архивохранилища 5 отдела Громовой Н.И. (в настоящее время уволена), архивиста 4 архивохранилища 5 отдела Нелюбовой В.В.». Ими был «произведен отбор подлежащих уничтожению личных дел военнослужащих с истекшими сроками хранения. После чего членами комиссии был составлен акт № 70 066, и личные дела военнослужащих с истекшими сроками хранения (всего 1341) уничтожены».

Более всего потрясает общее число уничтоженных дел (сложно предположить, что вр.и.о. начальника 2 отдела надзора ВП МВО перепутал бы листы с делами), — по одному отдельно взятому акту № 70 066 их насчиталось тысяча триста сорок одно.

К сожалению, и на этот раз прокуратура не ответила, почему среди так называемых «копийных» листов оказался, по крайней мере, один категорически НЕ-«копийный».

Возможно, косвенным подтверждением того, что ошибки в работе комиссии были выявлены, может служить информация о дальнейшем увольнении проводившей экспертизу дела старшего лейтенанта А. архивистки Н.И. Громовой. Как сообщается в письме ВП МВО, она была впоследствие именно «уволена», а не уволилась по собственному желанию.

В личном деле № 934 705, которое я скопировал в те же дни, содержатся только 4 документа («личное дело», «автобиография», «служебная характеристика» и «служебно — политическая характеристика»). На листе 10-оборотный рукой какого-то архивиста написано: «В деле 10 страниц, фотографий нет». Между тем эта запись, по сути, неверна. В деле № 934 705 имеется 10 листов, а страниц с текстом соответственно 13. Непонимание разницы между листом и страницей может позволить архивистам 2 из 10 листов в любой момент уничтожить — просто так, «для экономии места» в хранилище, а в деле останется запись о «10 страницах».

Методическая неграмотность является залогом противоправного обращения с документами. Впрочем, о чем бы ни шла речь (отсутствии доступного исследователям справочного аппарата или уничтожении документов), в этом вижу проблему я, приезжающий в ЦАМО на правах исследователя. Подчиненные Шестопала смеялись надо мной в голос, когда я сказал им, что рано или поздно прокуратура обяжет их допускать исследователей к справочной картотеке.

Ветеринарные паспорта

Наличие существующих еще с советских времен типовых сроков хранения разных категорий архивных документов, позволяющих уничтожать личные дела участников Великой Отечественной войны, не может служить оправданием для Шестопала. Никакие бюрократические лазейки не могут объяснить причин, по которым архивисты считают себя вправе уничтожать информацию о погибших. Тот же Шестопал мог бы спокойно игнорировать наличие этих внутриведомственных приказов, зная, что тем самым он будет способствовать сохранению информации о советской Атлантиде. И в этом случае он ничем бы не рисковал.

Тем не менее этот бывший политинформатор первого отдела считал нужным педантично и буднично выполнять преступные по своей сути циркуляры. Многолетняя работа в ЦАМО не выработала в Шестопале пиитета к документам, хотя даже те, кто ни разу в жизни не бывал в архивах, понимают, что после смерти человека именно документы позволяют установить подробности его жизни. Эта нехитрая мысль встречается даже в художественной литературе: «Коровьев швырнул историю болезни в камин.

— Нет документа, нет и человека/…/ (М. Булгаков, «Мастер и Маргарита». — Минск: «Ураджай», 1988. С. 560.).

Увы, недостаток кругозора у недобросовестных чиновников зачастую становится источником проблем общественной значимости.

Археологи скрупулезно раскапывают поселения и могильники умерших цивилизаций, привлекая к сотрудничеству не только антропологов, но и палеоботаников (специалистов по древней растительности) и палеозоологов (специалистов по древнему животному миру); при этом вкладывают большие средства в проведение не только полевых работ, но и лабораторных анализов. Стараются выяснить все — вплоть до того, в какое время года человек умер и были ли в засыпь его могилы положены цветы. Антропологи делают тщательные замеры костных останков, чтобы выяснить не только, как человек выглядел, но в каком возрасте умер и чем болел. И все это делается ради того, чтобы собрать как можно большую информацию о тех, кого мы никогда не видели. Скелету какого-нибудь кочевника уделяют такое внимание, с которым он едва ли сталкивался при жизни. Никому не знакомый человек приходит к нам из древности, рассказывая посредством переводчиков — в их роли выступают антропологи, химики и генетики — о том, как он выглядел, жил, питался. Нечасто встречающаяся возможность идентифицировать погребение, узнав по надписи имя мертвеца, становится поводом для искренней радости.

В остальном же приходится довольствоваться общими антропометрическими данными и сведениями о погребальном обряде. Скажем, в погребениях I века н. э., которые мне пришлось раскапывать в 2007 году, не было найдено ни одного содержащего надпись надгробья. Погребальный инвентарь да костные останки (в ряде могил потревоженный древними грабителями) — вот и весь улов, который позволит составить «персональное дело» на раскопанного мертвеца. В одном случае мне удалось расчистить могильную засыпь, на которой сохранился отпечаток давно исстлевшего саркофага, — на суглинке сохранилась зеленоватая краска, которой были покрыты стенки саркофага.

В другой могиле читалась тонкая линза органического тлена — это все, что осталось от войлочного ковра, в который был завернут покойник, и жердей (на них, очевидно, умершего принесли на кладбище). В ногах у него были наконечники стрел с фрагментами практически полностью истлевших древок. Ни малейших шансов узнать имени и точных годов жизни этого человека у экспедиции нет.

Археологи не могут и помышлять о том, чтобы иметь доступ к его прижизненно составленным «личным данным» (исключение могут составлять упоминаемые в хрониках царственные особы), а тем более увидеть его на фотографии (лишь особо состоятельные экспедиции могут позволить себе заказать антропологам реконструкцию лица по черепу).

Именно наличие персональной документации пока еще отличает павших в годы Великой Отечественной войны от древних воителей. Сержант или лейтенант, дело которого было уничтожено архивистами, лишается тех преимуществ, которыми он обладал перед древним эллином или скифом.

Все это — фотографии, антропометрические данные, автобиографии, сведения о семье, информация о полученном образовании, служебные характеристики — содержится в личных делах. И находятся архивисты, которые считают себя вправе уничтожать как отдельные документы из этих дел, так и сами дела под тем предлогом, что какие-то варвары-чиновники сочинили в свое время преступные директивы, позволяющие уничтожать эту документацию «по истечении положенного срока хранения».

А теперь зададимся вопросом: как можно будет восстановить эту культурную и антропологическою брешь спустя 100 лет, когда наших дедов, участвовавших во Второй мировой войне, будут воспринимать с той же дистанции, с какой мы сейчас абстрагированно восприниаем участников войны с Наполеоном?

Уже сейчас можно уверенно сказать, что мы очень смутно представляем даже антропологические типажи участников Великой Отечественной войны. Мы мало что знаем об их интонациях, чувстве юмора, системе ценностей, даже об их питании.

И вместо того чтобы максимально благоприятствовать исследовательской работе, которая объединит историю разных поколений в нечто взаимосвязанное, люди, подобные Шестопалу, борются с историками, скрывают от них документацию, а сами эти документы уничтожают под предлогом того, что «истекли сроки».

Шестопал является одним из тех, благодаря кому советская цивилизация (вне зависимости от того, как к ней относиться) обречена на историческую гибель, как Древняя Скифия. Историю войны благодаря усилиям таких архивистов будут изучать не по письменным источникам (письменных источников, как известно, у скифов не было — мы знаем о них из трудов античных авторов), а по некрополям, так как архивисты на рубеже XX–XXI веков осатанели настолько, что считают возможным собственными руками предавать забвению и в ряде случаев уничтожать историю собственной же страны.

Уместно затронуть тут и социальный аспект. Ничем иным, кроме простонародного прагматизма, нельзя объяснить, что к личным делам погибших участников войны относятся, как к ветеринарным паспортам. Это не преувеличение. Ровным счетом так же к ветеринарным паспортам своих коров относятся крестьяне. Пока скотина жива и бегает по пастбищу с биркой в ухе, крестьянин хранит этот ветеринарный паспорт, но когда корова начинает стареть, болеет, дает мало молока либо же, по несчастливому стечению обстоятельств, подскочили цены на мясо, крестьянин сдает корову на мясо, и ее ветеринарный паспорт ему уже не нужен.

Относиться к погибшим, как к мычащей скотине, документацию которой допустимо уничтожать, когда в ней нет надобности, можно только в том случае, если не отличать человеческий род, свой народ и страну от бессловесного стада.

В переводе с архивного на человеческий

Основываясь на рассуждениях начальника архивохранилища 5.4, можно было сделать несколько выводов о том, в чьих руках оказывается доступ к истории Великой Отечественной войны. Обскурантизм и методическая неграмотность Шестопала, когда человеку с такими свойствами была дана возможность регулировать доступ исследователей к архивным документам, превратились в проблему, затрудняющую разумное реформирование архивной системы Министерства обороны.

Перечислю эти свойства. Прежде всего, это — неприличное чинопочитание. Считая, что публиковать биографию представителя среднего начальствующего состава (например, старшего лейтенанта) бессмысленно («не такая уж важная фигура, чтобы писать»), Шестопал был уверен, что данные законом права не распространяются на гражданина, если тот не является большим чиновником («ты кто такой, чтобы о законе говорить?»).

Во-вторых, это страх того, что исследователи могут опубликовать нечто, отличающееся от того, что понравится в ГУКе или Генштабе. Уверенность, что их работу нужно подвергать цензуре, определяя, что им недозволено знать. Сетование на отсутствие возможности проверить каждого историка персонально («тебя же никто не проверял!»). Но что означает «проверить» исследователя? В соответствии с бюрократической традицией это означает убедиться в соответствии историка неким стандартам — в первую очередь политической благонадежности и социального происхождения. И если исследователь не имеет к бюрократической системе отношения, архивист не знает, как контролировать и воздействовать на человека, не имеющего приводных ремней.

О том, что в целом ряде федеральных законов четко сказано, что исследователь не обязан мотивировать перед архивом свой интерес к документальным источникам, Шестопалу было просто невдомек.

Историкам, журналистам и юристам, способным вынуждать ведомственных архивистов подчиняться федеральным законам, а не лишенным юридической силы министерским директивам, место в кутузке.

Опосредованно, как можно понять эту логику, место в кутузке и тем, кто подготовил законы, дающие гражданину возможность побеждать в споре с ведомством.

И, разумеется, само законодательство представлялось Шестопалу нестерпимо враждебным. Он и не стеснялся демонстрировать, что не понимает законодательство, ограничивающее ему основанное на классовом чутье и политической целесообразности самоуправство. Он искренне недоумевал, почему потомкам ветеранов дано право предоставлять нотариальной доверенностью историку возможность изучить личное дело.

Поскольку Шестопал умудрялся скрывать от меня дела даже в тех случаях, когда я предъявлял ему нотариальную доверенность, я потребовал от архивиста объяснений. Ответ его выражал всю глубину испытываемого Шестопалом неуважения к российскому законодательству:

— Ну и что мне эта нотариальная доверенность?

— Нотариальная доверенность составлена прямыми наследниками.

— А какое он право имеет на дело отца? Это что — его личная вещь? Это что, его чайник, что ли? Личное дело — это для служебного пользования, пользования внутри Министерства обороны. Да ты знаешь, что я не имею права тебе показывать эти личные дела, потому что в них секретные и совершенно секретные документы?

— Там нет никаких совершенно секретных документов.

— Это ты так думаешь! У меня и разведчики, и американские шпионы!

Шестопал блефовал. Ему было хорошо известно, что я изучаю судьбы людей, в большинстве своем погибших во время войны и никогда не бывавших за пределами СССР. Никаких американских «шпионов» среди них не было.

И невдомек было Шестопалу, что в России почти полтора десятилетия действуют «Основы законодательства РФ о нотариате» (Федеральный закон № 4462–1, принятый еще 11.02.1993 г.). Закон действует, но Шестопал до последнего вздоха считал, что право распоряжения семейной информацией, переходящее по наследству, противоречит личным интересам архивиста.

75 Минус вечность

Мое обращение в Архивную службу Вооруженных сил подтвердило опасения: действующие в Министерстве обороны положения позволяют методично избавляться от большого объема персональной документации лишь по формальному признаку пресловутого истечения срока хранения.

В письме от 28.12.2007 (исходящий А.С.В.С. № 350/1912) полковник Сергей Ильенков проинформировал меня, что личные дела разделяются на две категории, сроки хранения которых различаются кардинально. Если «первые экземпяры личных дел старших офицеров, а также младших офицеров, прапорщиков, мичманов — участников боевых действий хранятся постоянно», то «срок хранения первых экземпляров личных дел, младших офицеров, прапорщиков, мичманов, не участвовавших в боевых действиях, равняется разности 75 — «в», где «в» принимается за возраст военнослужащего. Так, личное дело офицера, если оно окончено делопроизводством, когда ему было 60 лет, должно храниться в течение 15 лет (75–60 =15)».

Эти сроки были, как становится ясно из письма А.С.В.С., регламентированы введенным в 1997 году Перечнем.

Хотя остается непонятным, какая судьба уготована личным делам старших офицеров, не участвовавших в боевых действиях, даже этот принцип разделения на две категории не может не вызывать серьезные нарекания.

Несложно понять, что именно такая система подсчета (75 лет — возраст увольнения) давала и дает архивистам возможность, уничтожать документы военнослужащих, завершивших службу в РККА еще до начала Великой Отечественной войны. Представим себе военнослужащего, например, 1900 года рождения, который завершил службу в 1938 году. По логике Перечня, на который ссылался начальник Архивной службы Вооруженных сил, личное дело уволенного в 1938-м должно было храниться последующие 37 лет (75–38), то есть вплоть до 1976 г.

«Аналогичные» сроки хранения, как утверждал Ильенков, были предусмотрены «Перечнем документов Советской Армии и ВМФ», действовавшим с 1975 г.

Из сказанного следует, что по крайней мере с 1975 г., то есть уже 33 г., архивы, подчиняющиеся Министерству обороны, уничтожают личные дела младших офицеров, прапорщиков и мичманов, не участвовавших в боевых действиях.

Можно и должно обсуждать, имеет ли смысл уничтожать дела тех военнослужащих, которые не участвовали в боевых действиях, но в действительности сформулированное Перечнем 1997 г. разделение не соответствует фактически существующему в отделе 5.4 ЦАМО. Начиная с 1997 г. мне неоднократно доводилось слышать как от инструктора читального зала, так и от сотрудников отдела 5.4, что их хранилище не располагает личными делами младших лейтенантов и лейтенантов. Если верить архивистам, то на младших лейтенантов, даже участвовавших в Великой Отечественной войне, личных дел нет вообще — так, словно бы они не относились к «младшим офицерам».

Если предположить, что архивисты не вводили меня в заблуждение (коллеги получали такой же ответ), остаются только два объяснения, которые можно найти этому загадочному отсутствию личных дел на погибших лейтенантов и младших лейтенантов. Объяснение первое: все эти дела давно уничтожены за истечением срока хранения. Этого исключать нельзя, поскольку формула «75 — в.» предполагает, что уже к 2000 году году должны были быть уничтожены все без исключения личные дела младших лейтенантов и лейтенантов, завершивших военную службу не позже 1945–1946 годов.

Объяснение второе: ЦАМО никогда не принимал на хранение личные дела тех военнослужащих, которые не дослужились до старшего лейтенанта. Эта версия неправдоподобна, поскольку в таком случае Положение 1987 г. оговаривало бы эту, по сути, дискриминационную норму, предполагающую, что дела всех военнослужащих, чье звание ниже старшего лейтенанта, не представляют исторической ценности.

Некоторую ясность внесло письмо начальника ЦАМО полковника Чувашина (исходящий № 5/2173 от 28.02.2007), в котором признавалось, что в 4-м архивохранилище 5-го отдела хранятся «личные дела офицеров, прапорщиков, солдат, сержантов, проходивших службу по контракту». К тому моменту я уже убедился по сдаточной описи в том, что личные дела старших сержантов, погибших во время Великой Отечественной войны, скрываются под дланью все в том же отделе 5.4.

Что любопытно, еще в 1997 году я пытался выяснить наличие личных дел на стрелков-радистов, летавших с моим двоюродным дедом, и тогда инструктор читального зала В.О. Попова проинформировала меня, что дел на сержантский состав не сохранилось, поскольку они были якобы уничтожены еще в 1953 году. Позвонив в отдел 5.4, она сообщила мне, что личных дел на стрелков-радистов, погибших вместе с моим родственником, в архиве нет.

Спустя 10 лет, открыв одну из сдаточных описей, я обнаружил имена трех летавших в разное время с моим двоюродным дедом радистов. Одно из дел (под инвентарным номером 838 605) было уничтожено еще в 1986 году по акту № 60 604, а два других были целы. В описи не стояло никаких пометок об уничтожении их дел.

Однако эта же опись красноречиво свидетельствует о том, что, вопреки Положению 1997 г., в отделе 5.4 уничтожали личные дела не только военнослужащих, не участвовавших в боевых действиях, но и погибших во время Великой Отечественной войны. С ходу назову несколько номеров:

Дело № 838 521 на авиационного техника Барчука Николая Александровича, обслуживавшего в 1941 году бомбардировщик ЕР-2 Героя Советского Союза Александра Молодчия, уничтожено в 1984 году по акту № 60 297.

Дело № 838 588 на воздушного стрелка Выдрича Ивана Петровича, летавшего в экипаже орденоносца старшего лейтенанта Владимира Терехова и сбитого в ночь на 24 мая 1942 г., уничтожено в 1988 году по акту № 607 804.

Дело № 838 591 авиационного техника Канаева Ивана Тимофеевича уничтожено в 1997 году по акту № 64 471.

Дело № 838 608 заместителя командира 748-го авиаполка дальнего действия по летной части майора Венецкого Александра Иосифовича, погибшего в авиакатастрофе 7 июля 1942 г., уничтожено в 1986 году по акту № 60 684.

Дело № 838 614 воздушного стрелка младшего сержанта Дорохова Прокопия Николаевича, погибшего при выполнении боевого задания в ночь на 12 июня 1942 г., уничтожено в 1992 году по акту № 61 339.

Дело № 838 771 авиамеханика Андрусенко Василия Маковеевича уничтожено в 1983 году по акту № 58 784.

Дело № 840 384 авиатехника Котова Николая Егоровича, обслуживавшего бомбардировщик ИЛ-4 Героя Советского Союза Степана Швеца и погибшего в авиакатастрофе 30 августа 1942 г., уничтожено в 2005 году по акту № 71 294.

За этими именами стоят различные судьбы и события; большинство из них упоминаются мной в обширном исследовании, которое я планирую вскоре опубликовать. Некоторые упоминаются в опубликованных большими тиражами мемуарах (в частности, майор Венецкий и авиатехники Барчук и Котов). Хотя все перечисленные авиаторы участвовали в войне и погибли еще в 1942 году, это не помешало отделу 5.4 уничтожить их личные дела.

С учетом этих фактов неуместной попыткой отрицать очевидное выглядели заверения военного прокурора Московского военного округа А.Н. Вертухина, заверявшего меня (исходящий ВП МВО № 35/2–548 от 14.02.2005), что «информация об уничтожении в ЦАМО РФ /…/ личных дел офицерского состава была проверена в феврале 2004 года комплексной комиссией по указанию первого заместителя начальника Генерального штаба ВС РФ генерал-полковника Балуевского Ю.Н. и своего подтверждения не нашла».

Не берусь судить, верил ли сам Вертухин этому утверждению, когда подписывал адресованный мне ответ, но охотно допускаю, что даже представители упомянутой им комплексной комиссии могли быть легко введены Шестопалом в заблуждение. Не случайно он заверял меня, — возможно, чтобы создать у меня впечатление, что ему сам черт не брат, — будто не пустит в картотеку даже сотрудников прокуратуры. Резон Шестопала выдавать желаемое за действительное был понятен: после того как я обратился с жалобой на него в Главную военную прокуратуру, архивист всеми силами пытался убедить меня в том, что он окажется не по зубам даже прокурорам.

В то же время непонятен резон, по которому прокуроры позволяли вводить себя в заблуждение.

Многие из тех, чьи дела были уничтожены, погибли в 1942 году при выполнении заданий. Вражеские зенитчики оборвали физическую жизнь экипажа, а ведомственные архивисты продолжают дело, начатое противником. Уничтожая дела и документы, они лишают павших шанса получить вторую жизнь в исторических исследованиях.

«Установить возраст пострадавшего, ввиду общей обугленности, не представилось возможным. /…/ Лицо деформировано, обуглено». «Установить личность этого человека по осмотру было невозможно, ибо не только одежда, но и мышцы и даже кости нижн[их] конечностей обуглились и дымились» — так описывали прозекторы в патологоанатомических заключениях тела авиаторов, погибших при падении бомбардировщика. Бывало, что тела при взрыве фрагментировало: «Найдены отдельные остатки тел в виде ноги /обгоревшей/, туловища, части головы, кишек и др[угих] мелких обгоревших частей тела». Защищая свою страну, многие погибали страшной смертью, и не все тела были преданы земле.

Зачастую вместе с плотью сгорали и личные документы, по которым можно было бы идентифицировать погибших: «Труп совершенно обуглился, никаких документов у него не обнаружено». Это означало, что могила навсегда останется безымянной, если самолет упал на оккупированной территории.

Молодым абитуриентам военных училищ полезно отдавать себе отчет в Том, какая участь может ожидать их офицерские дела в последующие десятилетия. Лишенные земной жизни осколком артиллерийского снаряда, они могут лишиться жизни посмертной, обеспечиваемой памятью общества, когда архивисты сочтут, что документы не заслуживают хранения. Дело, начатое артиллеристом-наводчиком, воевавшим на стороне противника, успешно завершат архивисты того самого ведомства, униформу которого офицер носил, защищая интересы своей страны. Для многих архивохранилище, где хранится персональная документация, становится вратами даже не в преисподнюю, а в небытие, когда, руководствуясь щучьим велением, своим хотением, архивисты ставят в соответствующей графе штамп «уничтожено».

Неосуществленное правосудие

Прокуратура Московского военного округа, отказавшись признавать, что в действиях Шестопала были многочисленные нарушения, очевидно, решила выгородить не столько архивиста, сколько руководство ЦАМО и Архивной службы Вооруженных сил, поскольку даже косвенное согласие с изложенными в моей жалобе аргументами означало бы, что непосредственные руководители Шестопала не контролировали ситуацию в возглавляемом им отделе.

Если же верно мое предположение, что Шестопал был связан с госбезопасностью, то прокуратуре пришлось принять компромиссное решение и пойти на то, чтобы не сообщать мне результаты проведенной по моему же ходатайству проверки.

Тем не менее общение с прокурорскими работниками Шестопал перенес болезненно. Говоря о работе комиссии в отделе 5.4, Шестопал крайне раздраженно восклицал: «Меня тут уже расстреливать собирались!»

Хотя после проверки, проведенной летом 2006-го прокуратурой в возглавляемом им хранилище, Шестопал не лишился своей должности, он хорошо понимал, что при дальнейшей огласке допускаемых им правонарушений прокуратура откажется от ведомственной привычки «своих не выдавать» и примет по отношению к нему жесткие санкции, чтобы прекратить разрастающийся конфликт.

Когда архивиста ознакомили с моей жалобой в ГВП, Шестопал осознал, что ходит под несколькими статьями Уголовного кодекса, и вопрос их применения зависит исключительно от согласия прокуроров. С этого момента ему стало ясно, что всякий раз, как я прихожу работать в отдел 5.4, мне могут становиться известны какие-нибудь еще допущенные им и его сотрудником нарушения архивных норм.

Возможно, самым шокирующим для него стал правовой антагонизм между повседневной практикой его работы и требованиями, сформулированными в нормативных актах.

Скрывая от меня личные дела, Шестопал совершал действия, предусмотренные статьей 140 Уголовного кодекса РФ, гласящей, что «неправомерный отказ должностного лица в предоставлении собранных материалов, непосредственно затрагивающих права и свободы гражданина, либо предоставление гражданину неполной или заведомо ложной информации, если деяния причинили вред правами законным интересам граждан, — наказываются штрафом в размере от двухсот до пятисот минимальных размеров оплаты труда или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от двух до пяти месяцев либо лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок от двух до пяти лет».

Игнорируя нотариальные доверенности, Шестопал саботировал и норму, декларированную в «Правилах работы в читальном зале», утвержденных приказом № 23 начальника ЦАМО 3 марта 2005 г. Ставя свою прихоть выше подписанных начальником архива правил, которыми регламентировалось взаимоотношения архива и исследователей, Шестопал превышал свои должностные полномочия. А это подпадает под действие статьи 286 УК РФ, гласящей, что «совершение должностным лицом действий, явно выходящих за пределы его полномочий и повлекших существенное нарушение прав и законных интересов граждан или организаций, либо охраняемых законом интересов общества или государства, — наказывается штрафом в размере от 100 до 200 минимальных размеров оплаты труда или в размере заработанной платы или иного дохода осужденного за период от одного месяца до двух, либо лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до пяти лет, либо арестом на срок от четырех до шести месяцев, либо лишением свободы на срок до четырех лет».

В этих действиях содержится также состав правонарушения, оговоренного в статье 330 УК РФ: «Самоуправство, то есть самовольное, вопреки установленному законом или иным нормативным правовым актом порядку совершение каких-либо действий, правомерность которых оспаривается организацией или гражданином, если такими действиями причинен существенный вред, — наказывается штрафом в размере до восьмидесяти тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до шести месяцев, либо обязательными работами на срок от ста восьмидесяти до двухсот сорока часов, либо исправительными работами на срок от одного года до двух лет, либо арестом на срок от трех до шести месяцев».

Самым опасным образом против Шестопала могло обернуться проводимое им уничтожение как отдельных документов, так и целых дел. Статья 243 УК предусматривает, что за «уничтожение или повреждение /…/ документов, имеющих историческую или культурную ценность» ответственное лицо наказывается штрафом в размере до двухсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до восемнадцати месяцев либо лишением свободы на срок до двух лет».

Кстати, «те же деяния, совершенные в отношении особо ценных объектов или памятников общероссийского значения» могут стоить архивисту «лишения свободы на срок до пяти лет».

Если бы сотрудники прокуратуры, проводя летом 2006 г. проверку моей жалобы, не стали проявлять к архивисту неуместного снисхождения, не позднее осени того же года он прекратил бы работу в ЦАМО. Это позволило бы руководству архива изменить кадровый состав отдела 5.4 и привести принципы его работы в соответствие с требованиями архивного законодательства. Увы, Шестопал остался на своем посту, и его возмутительная неподконтрольность начальнику ЦАМО стала залогом того, что конфликт в последующие месяцы развивался по нарастающей.

Курица — не птица. Генерал — не офицер?

В августе 2006 г. Шестопалом было получено предписание Главного управления кадров допустить меня к делам нескольких офицеров, включая двух генералов. И если необходимость ознакамливать меня с делами среднего начальствующего состава вызывала сопротивление со стороны Шестопала, то согласие ГУКа предоставить мне доступ к документам высшего начсостава вызвало у него откровенный протест.

Оставалось только каким-то образом дезавуировать полученное из ГУКа разрешение. И тут архивист пошел на откровенную подмену терминов.

Несмотря на то что исходящим ГУКа № 173/7/2063п от 3.08.2006 мне был предоставлен доступ к личным делам не только среднего, но и высшего начальствующего состава, Шестопал решил усложнить мне работу и потребовал запросить у ГУКа отдельное разрешение на ознакомление с послужными списками из генеральских дел: «Вам решили показать только офицерские дела, а генеральские я не покажу без разрешения ГУКа».

Юридических оснований к этому требованию не было, но Шестопал придумал формальный повод: он объявил мне, что в разрешении ГУКа не упоминается слово «генерал». По словам архивиста, ГУКом было разрешено мне ознакомление лишь с офицерскими делами.

Для начала Шестопал стал мне доказывать, что разрешение ГУКа можно проигнорировать только потому, что, видите ли, оно было подписано вскоре уволившимся начальником Управления учета военнослужащих полковником Ермоленко. По причудливой логике, которую мне предлагал Шестопал, получалось, что виза ГУКа теряет вес, если подпись ставил чиновник, в дальнейшем завершивший службу в этой инстанции. Хотя ответ составлял с подавляющей вероятностью его референт, а сам полковник Ермоленко лишь подписал подготовленную бумагу, виза ГУКа имела бы вес вне зависимости от того, какую фамилию носит поставивший ее начальник Управления.

Убедившись в том, что я могу поставить перед ГУКом вопрос о том, почему архивисту позволяется игнорировать полученное из Управления согласие, Шестопал стал придумывать причины своему нежеланию выдавать дела двух генералов. Речь шла всего лишь об автобиографиях, послужных списках и наградных листах, и тем не менее архивист проявлял неуместное упрямство.

Впервые в жизни я сталкивался с человеком, который уверял меня в том, что генералитет не относится к офицерскому составу.

В логике, которую в университете преподают на первом курсе, есть такое понятие, как «логические круги». Для того чтобы объяснить его значение, преподаватель рисует большой круг — назовем его в данном случае «офицерским составом». Далее в этот большой крут будет вписан кружок меньшего размера — это и будет «генералитет», являющийся составной офицерского корпуса.

Вопреки изобретательным интерпретациям Шестопала, генералитет является высшим звеном офицерского состава, о чем полковнику в отставке следовало бы знать, если он действительно служил в армии, а не в органах госбезопасности.

Не станем укорять политинформатора Шестопала в незнании классических логических конструкций. Но есть обстоятельство, которого простить архивисту нельзя, тем более что он фигурирует во многих справочниках, как «консультант» и член «авторского коллектива». Шестопалу следовало бы знать, что вплоть до конца 1942 г. в РККА не было «офицерских» званий — этот термин применялся лишь к военнослужащим зарубежных армий, пока не был утвержден, как номенклатура, в 1943-м. А вплоть до этого те, кого Шестопал огульно называет «офицерами», именовались «командирами».

Он упорно не хотел считаться с письмом ГУКа, и мне пришлось обратиться к руководству архива. 6.10.2006 полковника Чувашина не было в архиве, и мое ходатайство отдать распоряжение Шестопалу, чтобы тот подчинился письму ГУКа, удовлетворил заместитель начальника ЦАМО полковник Ярош. Наложенная им и адресованная в отдел 5.4 резолюция гласила: «Допустить до послужных списков генералов».

Николай Иванович проигнорировал его распоряжение, чем еще больше укрепил меня в подозрении, что у него сохранились такие тылы, которые позволяют Шестопалу игнорировать приказы, получаемые от архивного руководства.

Как найти в законе то, чего в нем нет

В течение двух лет я неоднократно сталкивался с тем, что Шестопал пытался скрыть от меня различные дела, создавая у меня впечатления, что в архиве нет либо дел на интересующих меня лиц вообще, либо дел за нужный мне период (подполковника М., генерал-майора Н. и гвардии капитана Т.).

Поскольку я не мог получить доступ к справочному аппарату, Шестопал постепенно уверовал в свою неуязвимость и перестал стесняться своего правового нигилизма: «Я тебе сразу сказал, что мы показываем личные дела наиболее полные и не обязаны тебе показывать все дела, не обязаны, ты понимаешь?!»

Дела показывали вовсе не «наиболее полные», а те, которые, по мнению архивиста, содержали минимум информации. У меня были все основания полагать, что несколько личных дел от меня скрыли. Оставалось задать архивистам этот вопрос напрямую. Для этого я составил таблицу, в которой перечислил в алфавитном порядке фамилии военнослужащих, личные дела которых я запрашивал в предшествующие месяцы. Во второй колонке указывались места и даты их рождения; третья колонка была отведена для номеров выданных мне личных дел, а четвертую я предназначил для того чтобы архивисты вписали номера тех дел, показать которые они не сочли нужным.

Сокрытие личных дел я попросил сопроводить объяснением причин. Распечатав таблицу в двух экземплярах, один из которых я просил вернуть мне в заполненном виде, 14 марта я направил Шестопалу этот запрос.

Как и следовало ожидать, руководство 5-го отдела ЦАМО сообразило, что заполнение таблиц будет означать признание в том, что Шестопал скрывает от меня ряд дел, пользуясь недоступностью справочной картотеки. Поэтому архивисты попросту проигнорировали мое ходатайство и не стали эту таблицу заполнять.

Шестопал понимал, что я знаю, что он скрывает от меня ряд личных дел. Соответственно, если бы он попытался оставить колонку, отведенную для № № тех дел, которые он мне не стал выдавать, незаполненной, это дало бы мне возможность уличить его во лжи, ссылаясь на его же подпись. А собственноручно вписать номера невыданных дел и тем самым признать, что он занимался сокрытием документов, то есть нарушал статью 140 УК РФ, у Шестопала не хватило мужества.

Не дать ответ Шестопал не имел права, но возможностью ответить не по существу он воспользовался. Из его ответа (№ 5/2313 от 11.04.2007) следовало, что «аналитическая работа сотрудниками архива, в том числе и 4-го архивохранилища, по учету выданных дел по заявкам исследователей Центральным архивом МО для заявителей не проводится».

Общаясь с Шестопал ом, я неоднократно сталкивался с тем, что мы вкладываем разный смысл в одни и те же слова. Но на этот раз я решил не полагаться на собственные знания и раскрыл словари, чтобы понять, какое же значение Николай Иванович вкладывал в словосочетание «аналитическая работа». Сверился со «Словарем русского языка» С.И. Ожегова (М.: «Русский язык», 1984. С. 24). Легче не стало — Ожегов расшифровывает слово «анализ», как «метод научного исследования путем рассмотрения отдельных сторон, свойств, составных частей чего-нибудь» или «всесторонний разбор, рассмотрение».

Симптоматично, что, пытаясь найти предлог не отвечать на мой запрос, Шестопал назвал «аналитической работой» то, что таковой не является. Перечисление выданных дел и дел, не выданных, не требует никакого анализа. Анализ — это те выводы, которые я смог бы сделать, получив этот перечень и увидев, что меня вводили в заблуждение.

Оставался неразрешенным вопрос и с картотекой: Шестопал должен был каким-то образом оправдать утаивание от меня картотеки. Объясняя свое нежелание подпускать меня к картотеке, он провозгласил, что «новые алфавитные карточки, которые хранятся совместно со старыми, как и сами личные дела, носят конфиденциальный характер», и сослался на Федеральный закон № 125 — ФЗ от 22.10.2004 г.

Открыв упомянутый Закон «Об архивном деле в Российской Федерации», я выяснил, что в его тексте ни разу не встречаются слова «алфавит», «картотека», «конфиденциальный» и «характер». Более того, в пункте 1 статьи 24 сформулировано нечто прямо противоположное утверждению Шестопала: «Доступ к архивным документам обеспечивается путем предоставления пользователю архивной документации, справочно-поисковых средств и информации об этих средствах, а также подлинников и (или) копий необходимых ему документов».

Придумал Шестопал и другое казавшееся ему логичным объяснение: «Допуск исследователей к постоянно пополняющейся алфавитной картотеке на генералов и офицеров не разрешен, в связи с неопытностью исследователей в работе с картотекой и возможным нарушением ее системного характера (случайная закладка алфавитных карточек не на свои места, это значит потеря личных дел)» [NB! Стиль документа сохранен. — Г. Р.].

Пришел бы архивист Шестопал с такой прогрессивной идеей в Румянцевскую или Публичную библиотеки, чтобы предложить их руководству запретить читателям работать с картотеками, и, подозреваю, понимания бы не встретил, даже если бы стал выражать опасения, что посетитель может «случайно» положить алфавитную карточку не на свое место. Кстати, от этого риска картотеку можно уберечь с помощью одного небезупречного (если захотят карточку вырвать, то вырвут без усилий), но в целом действенного приема: карточки следует нанизывать на продольно расположенный в ящике штырь.

Кстати, так ни разу и не побывав в этой картотеке, я не могу полагаться на слова Шестопала: его декларации неоднократно противоречили действительности, так что не удивлюсь, если все эти карточки благополучно нанизаны на продольные штырьки и извлечь их из ящика невозможно.

Я был тронут тем, что, зная о моем к тому моменту уже 10-летнем стаже работы в различных архивах, архивист высказал опасение в том, что я по «неопытности» стану «случайно» закладывать алфавитные карточки не на свои места. Но и на этот случай было обоюдоприемлемое решение — запустить меня в картотеку в присутствии сотрудника.

Увы, этот вариант Шестопалом и не рассматривался, так как означал бы его легко прогнозируемый проигрыш и капитуляцию. Казалось бы, что могло воспрепятствовать именно такому решению, если он сам сообщил мне в цитируемом письме, что «к работе с картотекой допускаются только опытные, подготовленные сотрудники — картотечницы и два постоянных исполнителя писем и запросов».

Именно в их присутствии меня следовало препроводить к соответствующим ящикам картотеки и, усадив за рабочий стол, сказать: проверяйте и убеждайтесь в том, что мы от вас ничего не скрываем. Очевидное решение не устраивало Шестопала, и, делая ситуацию патовой, он исключал саму возможность моего появления в картотеке: «Другие лица в картотеку не допускаются».

Между тем, утверждая в пункте 3 этого же ответа № 5/2313, что алфавитная картотека «создана/…/для внутреннего поиска», Шестопал не сослался ни на какое положение, регламентировавшее бы функционирование этой картотеки в режиме, закрытом для исследователей. Соответственно, Шестопал позволил себе удобную ему интерпретацию, которая позволила бы, вопреки законодательству, отказать исследователям в доступе к ней.

В этом вопросе Шестопал мог опираться на позицию начальника ЦАМО полковника Чувашина (исходящий № 5/2173 от 28.02.2007), сформулированную в ответе, данном начальнику Архивной службы Вооруженных сил: «Для оперативного поиска хранителями фондов того или иного личного дела и работы с ним, а также для обеспечения сохранности документов в архивохранилище, где хранятся личные дела, ведется алфавитная картотека, которая не является учетной, не содержит полных данных и постоянно пополняется по мере поступления на хранение личных дел. В картотеку в процессе работы вносятся изменения о движении личных дел. Картотека является вспомогательным справочным аппаратом при работе с личными делами сотрудников архивохранилища, а не пользователей, прибывающих для работы в архив.

На основании вышеизложенного считаю не целесообразным беспрепятственный допуск гр. Рамазашвили Г.Р. к алфавитной картотеке коллекции личных дел офицерского состава, а ограничиться предоставлением ему необходимых дел или описей по соответствующей теме и заявке».

Хотя полковник Чувашии также вывел использование картотеки за пределы правового поля, прибегнув к понятию целесообразности, не регламентируемому нормативными актами, начальник ЦАМО, в отличие от Шестопала, великолепно понимал, что архивный фонд не может существовать без справочного аппарата. Именно поэтому Сергей Иванович счел возможным предоставлять мне «описи, которые являются основным учетным документом». Как информировал полковник Чувашии Архивную службу Вооруженных сил, «допуск к описям для работы исследователей не ограничен. Описи выдаются по заявкам пользователя с учетом исследуемой им темы».

Вопреки решению начальника ЦАМО, Шестопал не стал признавать очевидного. Составляемых в ЦАМО описей на личные дела он мне так и не предъявил; я получил доступ лишь к сдаточным описям, по которым дела поступали из военкоматов, округов или других учреждений.

В затруднительном положении, благодаря стараниям Шестопала, оказался и подполковник Игорь Рудольфович Игольников — начальник 5-го отдела, в состав которого входит четвертое архивохранилище. Вынужденный придумывать объяснения допущенному подчиненными самоуправству, Игольников не смог ответить на мой вопрос, копии каких именно документов из личного дела штурмана лейтенанта А., погибшего с моим двоюродным дедом, были уничтожены архивисткой Громовой.

Вместо того чтобы перечислить эти документы и нумерацию уничтоженных страниц, Игольников в своем письме (исходящий № 5/П-47058 от 16.04.2007) лишь подтвердил, что личное дело «было подвергнуто научно-технической обработке, в ходе которой были выделены на уничтожение 27 копийных листов».

Поскольку уничтожение документов было мною же и обнаружено, то Игольникову приходилось придавать этому потрошению личного дела видимость законности, и начальник 5-го отдела сослался на «Основные правила работы государственных архивов [СССР]» (Москва 0 1984 г.)», которыми «определены основные принципы и методика проведения экспертизы ценности документов».

Подполковник Игольников абсолютно напрасно сослался на «Основные правила работы государственных архивов СССР», введенные в действие еще 7 декабря 1983 г. приказом № 352 Главного архивного управления при Совете Министров СССР\ Письмо Игольникова было подписано 16 апреля, а за три месяца до этого — 18 января 2007 г. эти самые Правила, как меня проинформировало Федеральное Архивное Агентство (исходящий № Р/Р-69бот 24.01.2008) «утратили силу с изданием приказа Министерства культуры и массовых коммуникаций РФ» № 19. Так что если архивист Игорь Рудольфович очень хотел сослаться на старые Правила, ему сперва следовало выяснить, не отменены ли они за прошедших с их издания 24 г. Что ж, поскольку в отделе 5 ЦАМО явно не считали нужным сличать свое понимание законности с изменениями в федеральном законодательстве, хочу, пользуясь случаем, сообщить подполковнику Игольникову, что в апреле 2007-го ему следовало ссылаться на приказ № 19, носящий длинное, но вполне поддающееся осмыслению заглавие: «Об утверждении Правил организации хранения, комплектования, учета и использования документов Архивного фонда Российской Федерации и других архивных документов в государственных и муниципальных архивах, музеях и библиотеках, организациях Российской академии наук».

В двусмысленное положение Игорь Рудольфович поставил себя, ссылаясь также на «Основные правила работы ведомственных архивов» (Москва — 1986 г.), поскольку и они уже не соответствуют в полной мере современным юридическим нормам. Руководитель Федерального архивного агентства Владимир Козлов, отвечая на мой запрос, недвусмысленно поставил под сомнение актуальность этого нормативного акта: «Введенные в действие приказом Главного архивного управления при Совете Министров СССР от 5 сентября 1985 г. № 263 «Основные правила работы ведомственных архивов» сохраняют силу на территории Российской Федерации и в настоящее время, хотя часть используемых в них терминов, а также отдельные положения уже не соответствуют Федеральному закону от 22 октября 2004 г. № 125-ФЗ «Об архивном деле в Российской Федерации». Планом НИР отрасли предусматривается завершение работы над новыми «Правилами работы архивов организаций» в 2008 году» (исходящий Ф.А.С. № Р/Р-696 от 24.01.2008).

Приводя неубедительные юридические ссылки, Игольников постарался заодно уклониться от исчерпывающих ответов на некоторые мои вопросы: «Остальная информация, которую вы запрашиваете, является информационной собственностью архива и частным лицам не предоставляется». Для пущей убедительности начальник 5-го отдела сослался на утратившие силу, о чем он и не подозревал, «Основные правила работы государственных архивов (М., 1984, раздел 3), а также на схожие Правила 2002 г. (раздел 3) и Федеральный закон «Об информации, информационных технологиях и о защите информации» № 149-ФЗ от 27.7.2006, ст. 8.

Игольников не случайно не стал цитировать соответствующие статьи перечисленных им нормативных актов, поскольку ему приходилось создавать видимость того, что он и его подчиненные действуют в соответствии с законом. Проблема, с которой архивист столкнулся, пытаясь как-то оправдать свое или же продиктованное Шестопалом нежелание ознакамливать меня с картотекой и актом на уничтожение документов, заключалась в том, что ссылаться было решительно не на что. Оставалось сблефовать, надеясь, что меня удовлетворит обилие ссылок на разнообразные правила и законы.

Отчасти своего подполковник Игольников Добился. Я не сразу догадался. Мне не сразу пришло на ум проверить правомочность этих ссылок, и в оперативно-тактическим плане он, безусловно, выиграл время. Тем не менее, когда я все же изучил статью 8 Федерального закона № 149 «Об информации, информационных технологиях и защите информации», подлог стал очевиден. Несмотря на то что я прочитал статью 8 несколько раз, мне так и не удалось найти в ней ни одной позиции, дававшей бы архивисту право уклониться от ответов на мои вопросы, связанные, в частности, с уничтожением документов из личного дела (я просил, например, конкретизировать, какие документы на каких из уничтоженных листов содержались). Уместно предположить, что в этом отдавал себе отчет и сам Игольников, который, сославшись на номер статьи, не стал конкретизировать соответствующий из ее пунктов. А между тем статья 8, регламентирующая «Право на доступ к информации», состоит из 9 пунктов, два из которых (четвертый и восьмой) содержат по 5 и 3 подпункта соответственно.

Хотя мне не удалось найти пункта, разрешающего Игольникову скрывать от меня перечень уничтоженных документов, именно в 8-й статье я обнаружил 2 позиции, подтверждающие мою правоту в дискуссии с отделом 5 ЦАМО РФ.

Пункт 2 гласит: «Гражданин (физическое лицо) имеет право на получение от государственных органов, органов местного самоуправления, их должностных лиц в порядке, установленном законодательством Российской Федерации, непосредственно затрагивающей его права и свободы».

Пункт 3 гласит: «Не может быть ограничен доступ к: 1) нормативным правовым актам, затрагивающим права, свободы и обязанности человека и гражданина, а также устанавливающим правовое положение организаций и полномочия государственных органов, органов местного управления; /…/

4) информации, накапливаемой в открытых фондах библиотек, музеев и архивов, а также в государственных, муниципальных и иных информационных системах, созданных или предназначенных для обеспечения граждан (физических лиц) и организаций такой информацией».

Кое-что интересное для подполковника Игольникова содержится и в пункте 5 статьи 8: «Государственные органы и органы местного самоуправления обязаны обеспечить доступ к информации о своей деятельности /…/в соответствии с федеральными законами, законами субъектов Российской Федерации и нормативными правовыми актами органов местного самоуправления. Лицо, желающее получить доступ к такой информации, не обязано обосновывать необходимость ее получения». (Цитируется по тексту, опубликованному издательством «Ось-89», М.: 2006. С. 10–12).

Из процитированных положений видно, что я могу опираться по крайней мере на 3 пункта статьи 8 Федерального закона. В то же время Игольников, первым сославшись на эту статью, не сумел конкретизировать ни один соответствующий пункт ее текста, позволивший бы ему отказывать мне в получении информации.

Перечень вопросов, заданных подполковнику Игольникову

Перечень вопросов, заданных подполковнику Игольникову	Перечень вопросов, на которые подполковник Игольников дал ответ
№ акта на уничтожение документов из дела JNfe 840 268	Ответ дан не был
Перечень уничтоженных в деле № 840 268 листов	Ответ дан не был
Наименование документов, содержавшихся на этих уничтоженных листах	Ответ дан не был
Причины, по которым были уничтожены эти документы, и критерии их отбора для уничтожения	Применительно к делу № 840 268 конкретный ответ дан не был. Общий ответ, что пункт 3.3.7. «Основных правил работы ведомственных архивов» (М, 1986) полагается позволяет уничтожать дубликаты документов, не может считаться приемлемым, поскольку исследователем было подтверждено, что в числе уничтоженных документов оказались не только дубликаты, а точного перечня уничтоженных листов и документов архивист назвать не смог, что, вероятно, указывает на то, что он сам не представляет, какие документы были уничтожены
Имя сотрудника отдела 5.4, отбиравшего документы, подлежащие уничтожению в деле № 840 268	Ответ дан не был
Имя сотрудника отдела 5.4, утверждавшего решение на уничтожение документов в деле № 840 268	Ответ дан не был
№ и дату приказа Министерства обороны, Архивной службы Вооруженных сил или ЦАМО РФ, разрешающего уничтожение документов из личных дел среднего начсостава РККА, погибшего в годы Великой Отечественной войны	Назван Перечень Минобороны, согласованный 09.X.1996 г. с Федеральной Архивной службой
Ходатайствую перед вами о том, чтобы вы процитировали в своем ответе пункт соответствующего приказа либо нормативного акта, в соответствии с которым сотрудниками отдела 5.4 было уничтожено большое количество документов в деле № 840 268	Ходатайство удовлетворено

Как видно из приведенной таблицы, начальник 5-го отдела смог ответить лишь на общие вопросы методического характера, однако никакой конкретики сообщить не смог. В частности, он не назвал № акта, которым было утверждено уничтожение документов из личного дела № 840 268. Это дает основание подозревать, что уничтожение документов не было должным образом задокументировано. Общие же рассуждения о том, что архив имеет право уничтожать дубликаты документов, можно считать беспредметными, поскольку начальник отдела не сумел перечислить номера уничтоженных листов и наименование содержавшихся на них документов. Безусловно, если бы архивисты уничтожили именно и только дубликаты документов, запротоколировав это в акте, Игольникову не составило бы труда предъявить мне выписку из соответствующего акта, чтобы подтвердить законность действий его подчиненных.

Ссылаться на нормативные акты и при этом быть не в состоянии подтвердить собственным делопроизводством, что архивисты именно на них опираются, значит, признаваться в несоответствии собственной практики существующей правовой базе.

РГВА — Неуместное невмешательство

Руководство РГВА стало заложником того, что Государственная архивная служба России, заключая 9 ноября 1994 г. Соглашение с Министерством обороны о сроках и условиях временного хранения и использования архивной документации, не обязало военное ведомство предоставить коллегам из РГВА точные сведения о количестве и характере тех фондов ЦАМО, которые в первую очередь должны будут быть переданы в Российский государственный военный архив.

В результате этого упущения РГВА, даже зная о наличии в ЦАМО профильных для него документов, не мог контролировать, в каких условиях хранятся де-юре принадлежащие ему документы, оставшиеся в Подольске. Отсутствие контроля основывалось на неуместном доверии, которое руководство РГВА авансом выразило своим коллегам, лишь теоретически и то весьма превратно представляя, кто и как распоряжается офицерскими делами предвоенного периода.

Как выяснилось из ответа, подготовленного по моему запросу 24.01.2007 (за исходящим номером 22/с) Людмилой Сахаровой и подписанного директором архива Владимиром Кузеленковым, РГВА «не известно количество личных дел на комначсостав РККА, хранящихся в ЦАМО, но относящихся к профилю РГВА, поскольку в ЦАМО они учитываются в общем составе личных дел без разделения на периоды».

Исследовательский мир узок, поэтому сотрудникам РГВА все же было известно от бывавших в обоих архивах историков, что отдел 5.4 ЦАМО отрицал наличие принадлежащих РГВА дел. По крайней мере, не позднее 2000-го в отделе информационного обеспечения этими сведениями располагали и не скрывали их от историков, интересовавшихся судьбой офицерских дел. К сожалению, эта осведомленность не оказалась тождественна готовности решить возникшую проблему, и по непонятной причине в РГВА, ни воли, ни желания, ни, очевидно, смысла в том, чтобы сделать фонд доступным для исследовательской работы, не нашли.

Сотрудники РГВА объясняют эту инертность тем, что передача фонда была бы сопряжена с требующей большого труда составлением справочного аппарата, так как зачастую на различные коллекции документов существуют лишь сдаточные описи, многие из которых заполнены чуть ли не рукописно и пестрят ремарками, что крайне затрудняет работу с ними.

Более значимая причина, удерживавшая руководство РГВА от того, чтобы форсировать передачу различных предвоенных фондов ЦАМО в Москву, заключалась в том, что получение любого нового фонда означает для архива дополнительное увеличение переписки по справочно-правовым вопросам. Нужно ли ветерану подтвердить прохождение службы или же родственники присылают запрос, чтобы уточнить какие-то генеалогические данные, — отвечать на поступающие ходатайства приходится именно архиву.

В этой связи многие архивисты видят в персональной документации источник не столько бесценной информации, сколько бесконечных запросов, отвечать на которые своевременно не удается из-за нехватки сотрудников, специализирующихся на справочной работе. В итоге большое количество писем социально-правового характера распределяется между заведомо меньшим, чем требуется, количеством архивистов, и. прежде чем исполнитель успеет подготовить ответы на запросы, пришедшие в текущем месяце, в канцелярии будут зарегистрированы десятки, если не сотни новых.

Эти проблемы нельзя игнорировать, но решать их нужно, отказавшись от порочного по своей сути стремления минимизировать объем хранящейся персональной документации. Возможно, архивам удалось бы не только сохранить опытные кадры, но и привлечь молодежь перспективой карьерного роста, направь их руководители свои усилия на настойчивое попытки добиться у государства дополнительного финансирования.

Циркулирующая в РГВА легенда гласит, что свободное пространство, отведенное в архивных хранилищах для личных дел, давно уже заполнено другими документами, и фонд якобы негде будет размещать.

Все эти объяснения, которые можно услышать в беседах с архивистами, не снимают с них ответственности за сохранность документов. Если отсутствие четкой договоренности между двумя архивами препятствует безупречному хранению персональной документации, а также поступлению содержащихся в ней сведений в научный оборот, любые эгоистичные по смыслу оправдания становятся неуместными.

Когда на кону стоит сохранность и доступность документов, любые методические упущения и тем более отсутствие согласованного плана действий лишь усугубляют проблему и препятствуют ее решению. Этого не могут не понимать в РГВА и ЦАМО, однако, как можно понять из ответов самих архивистов, они не столько стремятся сами внести определенность в создавшуюся ситуацию, сколько ждут, когда это произойдет стихийно (то есть с подачи коллег?). Красноречивой иллюстрацией этому служит свидетельство директора РГВА Владимира Кузеленкова (исходящий № 22/с от 24.01.2007): «Архив ставил вопрос о передаче ему из ЦАМО личных дел на комначсотав РККА, однако до настоящего времени эта проблема не решена и сроки передачи не определены».

Поскольку в цитируемом письме РГВА не указаны ни четкие сроки> ни план каких-либо мероприятий, выполнение которых позволит архиву получить причитающийся ему фонд, несложно понять, что В.Н. Кузеленков, как и его коллеги из ЦАМО, не предвидят в обозримой перспективе этой передачи документов вовсе.

Более того, полученная от меня информация о том, что начальник архивохранилища 5.4 уничтожал дела, а в отдельных случаях — подшитые в них документы, застала РГВА врасплох. «Уничтожать документы профиля РГВА без согласования с Росархивом или РГВА ЦАМО не имеет права», — ставили меня в известность В.Н. Кузеленков и Л.H. Сахарова (письмо РГВА № 22/с от 24.01.2007). Можно было ожидать, что руководители РГВА обратятся к руководству ЦАМО за разъяснениями и по крайней мере сообщат мне если не о содержании полученного ответа, то хотя бы о том, что такой запрос подольским коллегам ими «направлен, однако ни малейшего намека на то, что РГВА займется выяснением обстоятельств, при которых документы, находящиеся в вотчине Шестопала, подвергаются риску уничтожения, присланное архивом письмо не содержало.

Единственное, что известно руководству РГВА, — это сроки, ранее которых личные дела едва ли будут переданы из ЦАМО в Москву. Поскольку заключенным 9.11.1994 Соглашением был установлен 75-летний срок ведомственного хранения архивных документов до их передачи в федеральные архивы, «личные дела на командно-начальствующий состав РККА», которые «начали создаваться как документ в 1936 г., /…/ могут храниться в ЦАМО до 2011–2016 гг.».

Эти сроки могли быть сокращены, и намерение обсудить эту перспективу с Архивной службой Вооруженных сил было продекларировано руководителем Федерального архивного агентства Владимиром Козловым в ответе на мой запрос (исходящий Ф.А.А. № Р/Р-911 от 25.01.2007): «Что же касается правомерности хранения в ЦАМО России личных дел командного и начальствующего состава РККА довоенного периода, то, к сожалению, при передаче Министерством обороны СССР в 50–60-х гг. архивных документов в Центральный государственный архив Советской Армии [переименованный впоследствии в РГВА. — Г.Р.] принцип хронологического разделения фондов до конца выдержан не был. В результате в ЦАМО РФ действительно остается на хранении некоторое количество дел, для данного архива непрофильных, то есть законченных производством до 1941 г.

Росархив планирует рассмотреть вопрос о передаче этих, а возможно, и иных непрофильных архивных документов из ЦАМО РФ в РГВА при заключении в 2007 г., в соответствии с ч. 2 ст. 18 Федерального закона «Об архивном деле в Российской Федерации», договора о сроках и условиях депозитарного хранения между Росархивом и Минобороны России».

Спустя год, когда я повторно обратился к руководству РГВА, выяснилось, что руководство архива не стало вмешиваться в создавшуюся ситуацию. Из исходящего № 23/с от 28.01.2009, подготовленного Л.H. Сахаровой и подписанного директором РГВА Владимиром Кузеленковым, я узнал, что «ЦАМО приступил к выявлению личных дел на командно-начальствующий начсостав РККА довоенного периода и подготовке их к передаче в РГВА. Однако работа эта весьма трудоемкая, требует больших временных, финансовых и кадровых затрат, поэтому определить сроки ее окончания затруднительно. По мере выявления и описания достаточно большого комплекса личных дел довоенного периода, составления на них научно-справочного аппарата дела будут передаваться на хранение в РГВА. До настоящего времени личные дела из ЦАМО в архив не поступали».

Прогресс может оказаться кажущимся, так как в РГВА не знают не только сроков, но и условий, в которых эта работа проводится. Говорить о том, что личные дела, де-юре принадлежащие РГВА, будут переданы из Подольска в полном составе и абсолютной сохранности, преждевременно.

Л.H. Сахарова и В.Н. Кузеленков утверждают, что «в РГВА нет данных об уничтожении ЦАМО документов профиля архива. Также не в компетенции архива определять условия хранения в архивохранилищах ведомственного архива».

Это сомнительное утверждение нуждается в комментарии. Еще в конце 2006 г. я сообщил руководству Федерального архивного агентства о том, что многие личные дела, профильные для PФA, в Подольске уничтожены. Эти сведения я получил от сотрудников ЦАМО и поэтому считал необходимым, чтобы Росархив повлиял на ситуацию. По моей просьбе письмо было переслано из Агентства в РГВА, после чего перед руководством РГВА вставал вопрос, добиться ли прекращения этой порочной практики или же, избегая возможных конфликтов с коллегами, сделать вид, что ничего не узнало. К сожалению, дирекция РГВА воздержалась от конфронтации с отделом 5.4 ЦАМО, лишив себя тем самым какой-либо возможности уберечь фонд от дальнейшей «чистки».

Безусловно, РГВА не может «определять условия», в которых ведомственный архив хранит документацию, однако в ситуации, когда, по существу, на депозитарном хранении в ЦАМО находятся дела профильные, то есть де-юре принадлежащие РГВА, архив обязан из чувства профессионального долга заключать соглашение, которое гарантирует надлежащую сохранность каждому документу из профильной для РГВА коллекции.

Любопытно, если бы речь шла о том, что какой-нибудь банк может по собственной инициативе сократить принадлежащие РГВА денежные вклады, проявил бы архив такое же безразличие к судьбе своих сбережений?

Невозмутимость и благодушие, с которыми руководство РГВА констатирует свою неготовность отстаивать находящиеся в ЦАМО личные дела, неуместны еще и потому, что условия хранения в отделе 5.4 были далеки от требуемых.

— Да знаете ли вы, что у нас дела с 1941 г. многие не систематизированы и хранятся перевязанными в пачки? — объяснял мне Шестопал причину, по которой некоторые папки сложно найти. — Моя подчиненная вытаскивает из пачки дело, а у нее руки после этого черные. Нам постоянно привозят новые дела — и нам их негде хранить. Я три раза докладные писал, что нужно построить новое здание. Заместительница по финансам в конце года получает премию, а дело с мертвой точки не сдвигается».

Эти объяснения больше напоминали попытки оправдаться. Выдавая свое нежелание предоставлять мне дела за следствие объективных препятствий, Шестопал рассказывал, что имеющегося штата сотрудников недостаточно для того чтобы систематизировать, описать и разложить по стеллажам поступившие из военкоматов или окружных архивов дела. По этой причине остается загадкой, что представляет на данный момент само хранилище и справочный аппарат отдела 5.4.

Из ответа прокуратуры Московского военного округа (исходящий № 35/2–1390 от 31.03.2009) я узнал, что «в настоящее время на хранении в 4 архивохранилище 5 отдела ЦАМО РФ находится свыше 2 миллионов личных дел военнослужащих, более половины из которых находятся в связках со времен Великой Отечественной войны и послевоенного периода. Научно-техническая обработка личных дел военнослужащих проводится с 1978 года, и в настоящее время экспертизу прошло всего около 50 % личных дел, в связи с большим их объемом и штатным некомплектом архивариусов ЦАМО РФ».

Можно лишь удивляться тому, что архивисты, вместо того чтобы в приоритетном порядке проводить систематизацию практически миллиона, — как следует из процитированного письма, — дел, занимались уничтожением уже учтенных. Возможно, в этом был расчет на то, что дела* недоступные сейчас родственникам, едва ли будут доступны через многие годы, когда документация пройдет обработку, но сменятся поколения, каким-то образом ассоциирующие себя с участниками войны.

Зная, что дела, десятилетиями лежащие в связках, могут погибнуть от плохих условий хранения, каждый архивист решает для себя, как поступать. Если судьба архивного фонда его не волнует, то он удовлетворяется тем, что соблюдает свои формальные обязательства и не проявляет лишней инициативы. Если же сохранность и доступность документов для него важнее собственного удобства, а его аргументы не находят поддержки у руководства, архивист пойдет на предание этой ситуации огласке, если будет в этом видеть единственный выход из создавшейся ситуации.

У Шестопала была возможность дойти с докладными записками до начальника Генерального штаба, которому подчиняется Архивная служба Вооруженных сил (хотя это и было бы нарушением субординации, так как устав никогда не поощрял обращение к командованию через голову своего начальника), а при необходимости пожертвовать отношениями с коллегами и обратиться, например, на телевидение, чтобы сделать проблему публичной и хотя бы таким образом способствовать ее решению.

Нельзя исключать, что Шестопалу был выгоден бардак, при котором не систематизированные дела скапливались в связках. В случае если он категорически не хотел выдавать исследователю дело, которое хранилось в ЦАМО, Шестопал всегда мог списать недоступность документов именно на отсутствие систематизации.

Впрочем, заверения Шестопала в том, что хранить личные дела уже негде, были от лукавого. Архивист хорошо понимал, что освободит немалое пространство, передав РГВА профильные для московских коллег дела предвоенного периода. Однако передавать документацию коллегам не входило в его планы.

Еще до того, как он распознал во мне классового врага, Шестопал говорил, что дела военнослужащих, не участвовавших в Великой Отечественной войне, уничтожаются. Это признавали и его подчиненные, мотивируя уничтожение документов тем, что ЦАМО «незачем хранить документы тех, кто не участвовал в боевых действиях».

Потрошение фонда носило будничный характер.

12 марта 2007 г. я работал с делами, когда в кабинет к Шестопалу, держа в руках папку, зашел архивист. «Тут дело только сорокового года. Но он участник финской кампании. Что с ним делать? В пачку или к тем, которые…»

Посетитель не успел договорить, как находившиеся в помещении Шестопал и его помощница Ольга Егорова хором, словно бы опасались, что я узнаю лишнее, воскликнули: «В пачку!»

Этот обмен репликами легко расшифровать. Очевидно, архивисту было поручено найти несколько подлежащих уничтожению дел. По формальному временному признаку дело, завершенное в 1940 году, подлежало уничтожению, но, заглянув в подшитые бумаги, архивист обнаружил, что военнослужащий, хотя и не принимал участия в Великой Отечественной войне, успел повоевать против финнов.

Оставалось обратиться к Шестопалу за разъяснениями. «В пачку» попадали дела, оставленные для постоянного хранения, а «к тем, которые…» относились подлежащие уничтожению. Не окажись я рядом, возможно, Шестопалу было бы нечего опасаться, и дело участника финской кампании могло быть уничтожено.

Вероятность того, что архив уже в марте 2007-го начал подбирать дела для дальнейшей передачи в РГВА, практически исключена, поскольку за прошедшие с того момента год и 10 месяцев расположенный в Москве архив не получил из Подольска ни одной подборки личных дел.

И даже если бы дела, причитающиеся РГВА, начали подбирать именно в тот период, абсолютно необъяснимой оставалась бы причина, по которой их пришлось бы разделять на две категории. Предположим, что «пачка» должна была отправиться в РГВА, но к чему в таком случае были предназначены «те, которые…»?

Оставленное наследие

Хотя это противоречит здравому смыслу, предположим, что в картотеке отдела 5.4 действительно нет сквозной нумерации. Это означает, что архивистам предоставлена беспрепятственная возможность распоряжаться фондом по своему усмотрению. Если, например, архивист захочет продать одно или даже несколько дел заинтересованному лицу, то, при отсутствии сквозной нумерации, ему будет достаточно изъять из картотеки соответствующую карточку. Не зная № исчезнувшего дела, исследователь лишается возможности доказать, что оно до исчезновения находилось в архиве.

Исключения составляют те случаи, когда личное дело было передано в ЦАМО военкоматом, сохранившим в своем архиве сдаточную опись и запись о том, какой номер был присвоен акту, по которому документы были переданы в Подольск. В ряде случаев это удается выяснить, но далеко не во всех военкоматах сдаточные книги сохранились.

И тогда исследователю остается лишь добиваться того, чтобы в ЦАМО его ознакомили с соответствующей сдаточной описью, и искать интересующий его номер дела, чтобы выяснить, что с ним стало.

Но в ряде случаев (если дело поступило в ЦАМО не из военкомата) узнать № сдаточной описи невозможно, и тогда разыскать исчезнувшее дело не удастся ни при каких обстоятельствах.

В этой ситуации благотворную роль могли бы сыграть прокуратура либо руководство ЦАМО, обяжи они Шестопала предоставлять исследователям справочный аппарат. Но архивист был, казалось, неподконтролен этим учреждениям и постоянно вел себя в архиве с уверенностью чиновника, знающего, что он подчиняется руководству — но не ЦАМО, а какой-то инстанции, прикомандировавшей его для контроля над доступом к персональной документации. Это может объяснить, почему для Шестопала проходили без последствия и демонстративное саботирование приказов архивного руководства, и игнорирование проверяющих инспекций. В его голосе звучала гордость, когда он рассказывал мне, что волен не подпускать к картотеке и хранилищу сотрудников даже надзорных инстанций: «У меня в картотеке не все работают. Только специалисты. К нам одно время [приходили] контролеры, которые контролируют почту, которая доходит сюда до архива. И они хотели приходить ко мне контролировать по картотеке ситуацию, есть ли дела. Я их не допускал в картотеку. Своих! А уж ты откуда появился? Кто ты такой?»

Естественно, Шестопал не был заинтересован в том, чтобы у него были соглядатаи в лице квалифицированных сотрудников. Примечательно, что на последнем этапе он предводительствовал в отделе, укомплектованном женщинами. Например, в сентябре 2006-го он констатировал: «У меня 50 % должностей свободны — и главные хранители фондов, и старшие инструктора. Пока никто не идет».

Неудивительно, что желающих работать под руководством Шестопала было мало или вовсе не было; не нужно быть провидцем, чтобы понять, какие права архивист даст подчиненному, если он мог саботировать требования не подчиняющихся ему контролеров.

К слову, Шестопал умел скрывать информацию не только от исследователей. Даже составляя письменные ответы на запросы, поступившие от руководства ЦАМО, он умудряется опустить какие-то существенные детали. Например, 01.03.2007, отвечая на входящий № 1096, Николай Иванович сообщал подполковнику Пермякову, на каких офицеров, допуск к документам которых мне разрешило ГУК, имеются личные дела. Напротив каждого сопровожденного последним званием имени Шестопал указывал количество имеющихся дел и подшитых в дело страниц, но вместо того чтобы предоставить схожие сведения о личных делах, имеющихся на генерал-майора Н. (погибшего еще в 1942 году), он лишь подтвердил их наличие, не назвав при этом ни количество имеющихся на него личных дел, ни тем более количество подшитых в каждое страниц. Между тем именно эта уловка позволила бы Шестопалу при необходимости скрыть наличие тех дел, которые он не счел бы нужным показывать.

Во время одного из препирательств (этот разговор состоялся 25.09.2006) Шестопал все же объяснил мне причины, по которым он так панически боится подпускать меня к личным делам, хотя я и предъявляю нотариальные доверенности. Уставший от того, что уже седой отставник проявляет чудеса изобретательности, чтобы скрыть от меня документы, я задал ему откровенный вопрос: «Чем вы рискуете?»

Шестопал, которому уже надоело не называть вещи своими именами, неожиданно все-таки позволил себе откровенность: «Рискую [тем], что не усижу в этом кресле. [Публикация] может не понравиться в Генштабе, в ГУКе. Несколько лет назад, когда еще Брилев был [начальником архива], ко мне вот так же пришел парень: «Николай Иванович! Вот список из 25-ти [человек]. Только скажите, на кого из них дела есть». А потом [он] обратился в ГУК. Оттуда звонят Брилеву: «Откуда этот человек знает о делах?» [Брилев ответил, что] — Шестопал сказал.

— Ну вот, если он хочет остаться на должности, пускай больше так не поступает.

А потом Брилев мне звонит и говорит, что даже говорить [исследователю о наличии дел] не следовало».

Если сторож возомнил себя владельцем

Шестопал перешел в мир иной, но даже спустя год, вспоминая его поведение, я не могу отделаться от впечатления, что так ничего и не понял в его поведении.

Не помогают и сравнения с литературными персонажами. «Ханский огонь» Михаила Булгакова не осветил лабиринтов его сознания. Формальное сходство — приехавший инкогнито в Советскую Россию представитель изгнанного большевиками княжеского рода обнаруживает, что в его родовом имении разместился музей, а приезжающий из города историк изучает по сохранившимся в усадьбе семейным бумагам генеалогию бывших владельцев. Проникнув под вечер в усадьбу — пригодились сохранившиеся от черного входа ключи, — эмигрант сжигает доставшийся новой власти архив своей семьи, а вместе с ним и саму усадьбу.

Сложно в рассказе Булгакова найти двоякие толкования — эмигрант, вынужденный покинуть Отечество, возвращается во враждебно настроенную к ему подобным страну и понимает, что отнятое у его семьи имение стало интерьером для культурного развлечения и научной карьеры чуждых и непонятных ему людей.

Его эмиграция не была добровольной: в Советской России князь постоянно оставался бы в социальной группе риска. С позиций официальной советской идеологии — а другой к моменту написания рассказа уже не было — князь давно ушел в прошлое. Его отчаянная решимость предать огню некогда принадлежавшее ему имение понятна: став для собственной страны тенью, представителем вымершего мира, он уносит в этот же мир небытия и свою среду обитания — здание, фотографии, семейные документы и реликвии.

Ничего схожего с происходившим из простонародья Шестопалом не случилось. Гражданские войны, прокатившиеся в начале девяностых по республикам СССР, его, к тому моменту намертво приросшего к ЦАМО, не коснулись; в классово чуждых он не оказался (до люстрации в России дело так и не дошло); недвижимости его не лишили (ни по социальному, ни по национальному признаку). Скрывать свою фамилию и приезжать на малую родину по подложным документам не требовалось.

И тем не менее Шестопал всем своим естеством ощущал враждебность новой атмосферы, позволившей, благодаря либерализированному законодательству, людям, не инкорпорированным в бюрократическую систему, не только появляться в архивах, но и добиваться доступа к документам, еще лет 20 назад находившимся на секретном хранении.

В этой обстановке, когда «непроверенный», по его выражению, но заинтересованный исследователь приходил в отдел 5.4, для Шестопала было приемлемее скрыть от него архивные дела, чем подпустить к ним. При этом Шестопалу, в отличие от исследователя, было известно заранее, что в скорой перспективе отдельные документы, а то и все личное дело можно будет уничтожить «за истечением срока хранения».

В каком-то смысле Шестопал заталкивал беззащитных перед ним мертвых, отдавших свои жизни за эту страну, в горнило абсолютного небытия.

При этом Шестопал скрывал и уничтожал то, что ему никогда по праву не принадлежало. В архивохранилище 5.4 он играл роль вовсе не законного владельца, а возомнившего себя таковым сторожа. Причем учитывая, что необходимую сохранность и своевременную систематизацию поступавших в хранилище дел Шестопал обеспечить не мог, даже функция сторожа оказалась для него непосильной, и уместнее будет сравнить его со швейцаром, решавшим, по своему усмотрению, кого можно запустить в кабинет, а кому вход следует воспретить.

Одно свойство делает Шестопала практически литературным типажом. Это — нюх на идеологического врага, заменявший архивисту любые законы и резолюции.

Но, может быть, Шестопал видел чужаков только в исследователях? Ничего подобного. Надежным свидетельством того, что Шестопал не считал сотрудников других архивных учреждений своими коллегами, является пренебрежение, с которым он отзывался об их мнении.

При написании ходатайства в Главную военную прокуратуру я сослался на полученные в Росархиве и РГВА рекомендации по составлению справочного аппарата. В частности, именно сотрудники РГВА заверили меня в том, что картотека фонда личных дел непременно должна иметь сквозную нумерацию карточек.

Отповедь, которую Шестопал дал вражеским проискам, была категорична: «В РГВА глупости говорят! В Росархиве ничего не понимают!»

«И что мне это дает?»

Был ли Шестопал настолько невежественен, чтобы не понимать, как небольшая деталь может помочь разобраться в какой-то почти детективной истории? Ни в коем случае. Ему самому однажды довелось столкнуться при трагических обстоятельствах с зависимостью от персональной информации, находившейся целиком в распоряжении другого ведомства.

В 2006, как мне рассказывал архивист, году тетя его младшей невестки погибла в авиационной катастрофе. Самолет сгорел, и для идентификации останков требовались медицинские данные. Брат погибшей вспомнил, что при хирургическом вмешательстве ей была имплантирована в бедро титановая пластинка. Позвонивший Шестопалу сын попросил его поехать в расположенную в Москве поликлинику и снять копию с документа (речь шла, вероятно, об операционной карте), содержащего запись об этом имплантате.

Дальнейшее Шестопал описывал в терминах, зеркально отражающих его манеру общения с исследователями: «Мне карточку не дали, сказали: «Ты кто?» Я говорю: «Да я вот отец своего сына невесты вот, ее родная тетя, все прочее». Ничего подобного. Позвонили куда-то там в Москву и сказали: «Не выдавать». Ну так ладно. Каким образом быть? Не дали, ничего не дали! Абсолютно ничего не дали! Говорят: «Если вам нужно, пусть органы — те, которые там опознают, [пришлют] факс — и мы дадим».

Время было упущено, однако в конечном итоге медицинское учреждение предоставило, по запросу следственных органов, эту информацию. Как и предполагали родственники, идентифицировать погибшую удалось по этой титановой пластинке.

Рассказывал об этом Шестопал без той экзальтации, с которой ту же самую реплику «Ты кто?» он в гневе бросал мне в доказательство того, что я не могу претендовать на документы, даже предъявляя нотариальную доверенность.

Существенная разница заключалась в том, что Шестопал, приехав за документами, объяснял степень своего родства на словах, не предъявляя никаких бумаг. Полагая, что ключевым в этом случае является риторический вопрос «Ты кто?», архивист упустил из виду, что медики, получив факс от следственной группы, предоставили всю необходимую информацию. Шестопал, даже держа в руках письмо ГУКа, подтверждающее, что мне разрешено ознакомиться с рядом дел, придумывал предлоги скрыть от меня хотя бы часть перечисленных в резолюции Главного управления кадров документов.

Возможно, самое удивительное признание, услышанное мной от Шестопала, касалось его отца. Уже работая в ЦАМО, архивист выяснил, что подтверждаемая документами дата гибели Ивана Степановича Шестопала на несколько дней отличается от даты, указанной на надгробье.

Я заметил собеседнику, что, ссылаясь на архивные источники, он может ходатайствовать о том, чтобы в запись, содержащуюся на могильной плите, было внесено необходимое исправление.

Ответ архивиста не столько касался его отца, сколько давал характеристику самому Николаю Ивановичу: «Это значения не играет…» В этой, безусловно, изумляющей реплике содержалось и лаконично выраженное отношение Шестопала к фактам, и, опосредованно, к предназначению архивных источников, и, безусловно, к обязанностям, которые на человека накладывает родство.

— И что это мне дает, расскажи? Я жизнь прожил. Я не видел отца. Не знаю, кто мой отец. Не знаю слово такое «отец».

Философское безразличие, с которым он относился к допущенной на надгробье ошибке, переносилось Шестопалом и на исследовательскую работу в целом. Ему нельзя было отказать в последовательности: если память собственного отца он не считал нужным почтить уважением, уточнив на его надгробье дату гибели, то, безусловно, не связанные с ним родством военнослужащие, погибшие в годы Великой Отечественной войны, и подавно не заслуживали, с позиций Николая Ивановича, посмертного внимания.

Во время очередного препирательства я спросил у Шестопала, осознает ли он, что, скрывая от меня документы, он лишает меня возможности написать полноценные, не содержащие недосказанности биографические справки. Ответ красноречиво показал, что архивист думает в целом об исследовательской работе, возвращении забытых имен да и о самих этих именах: «Ну что это даст, что ты не напишешь? Ну это уж не так уж смертельно».

Простонародно косноязычный, он и на этот раз дал мне понять, что готов противодействовать хорошему начинанию, если оно затеяно чуждыми ему людьми.

Держать Шестопала в архиве и тем более назначать его на ответственные должности было преступлением. Но не меньшим преступлением будет пренебречь выводами, которые следуют из его четвертьвековой работы в ЦАМО. Имя этого архивиста должно восприниматься, как диагноз тяжелой болезни кадрового несоответствия, которым страдала архивная система Министерства обороны — сперва СССР, а затем и Российской Федерации. Безразличие к изучаемому историками предмету; спесивое пренебрежение к самим исследователям; нарушающий любые представления о профессиональном этикете правовой нигилизм и, наконец, безучастность к судьбам тех погибших, информацию о которых он скрывал от посетителей, — все эти свойства Шестопал неоднократно демонстрировал. Но была в нем еще одна черта, без понимания которой сложно нарисовать его психологический портрет.

Присваивать себе право уничтожать документы или по крайней мере утаивать их от исследователей был способен лишь тот, кто чувствовал себя глубоко чуждым если не самой эпохе, персонифицированные свидетельства которой содержатся в архивных делах, то ее давно ушедшим из жизни обитателям. Возможно, в этой установке на утаивание таилась и подсознательная уверенность в какой-то родовой убогости тридцатых-сороковых годов. Скрывать и уничтожать документы Шестопал мог себе позволить лишь в том случае, если он рассматривал их как источник чего-то постыдного, огласка чего опозорит и дискредитирует общепринятое, а потому допустимое представление о времени. Так бессердечно и жестоко распоряжаются доверенными им архивными источниками лишь те, кто изначально не относится к этим документальным реликвиям как к святыне.

Виртуальные исправления

12.03.2007 я ознакомился в отделе 5.4 с четырьмя личными делами, доступ к которым мне разрешен ГУКом МО РФ (исходящий ГУКа № 173/7/153П от 29.01.2007). Как обычно, дела я изучал не просто в кабинете Шестопала, но и в его неотлучном присутствии.

Я просматривал документы, когда архивист, как бы невзначай, произнес: «В делах, с которыми ты раньше работал, появились исправления».

На мою просьбу назвать дела, в которых якобы появились «исправления», архивист ответил отказом и предпочел перевести разговор в отвлеченные области, заявив, что он «не знает, кто это сделает»: «Я тебя ни в чем не обвиняю».

Между тем я был вынужден настаивать на том, чтобы Шестопал назвал мне дела, в которых он обнаружил «исправления». Поскольку ничего внятного я не услышал, я стал настаивать на том, чтобы об обнаруженных исправлениях было незамедлительно доложено начальнику ЦАМО для выявления обстоятельств, при которых «исправления» появились.

Должен отметить, что последний раз с офицерскими делами я работал в октябре 2006-го, получив разрешение Главного управления кадров МО РФ (исходящий ГУК № 173/7/2063П от 03.08.2006). Выписки в присутствии Шестопала я делал в ноутбук, разрешение на работу с которым в отделе 5.4 мне подписал тогда же начальник ЦАМО полковник Чувашии.

С помощью ноутбука «внести исправления» в документы тридцатых-сороковых годов я бы не смог, а использование мной карандаша либо перьевой ручки с банкой туши было бы незамедлительно замечено и пресечено архивистом.

Очевидно, что для внесения «исправлений» заинтересованному лицу потребовалось бы наличие большого промежутка времени для подбора карандаша или туши того цвета и насыщенности, которые не будут отличимы от оригинала.

Более того, перед возвращением дел в хранилище они должны были быть проверены сотрудниками отдела 5.4.

Не могло идти и речи о том, чтобы Шестопал либо подчиненные ему архивисты, обнаружив в октябре 2006 г. «исправления», не сочли бы нужным поставить об этом в известность начальника ЦАМО полковника Чувашина и его заместителя по комплектованию фондов подполковника Пермякова. К тому же оповестить их о любой порче документов исследователями входило в обязанности архивистов — это сформулировано в «Правилах работы в читальном зале ЦАМО РФ».

Между тем с октября 2006-го по март 2007-го прошло почти 5 месяцев, и мне не было известно, чтобы за этот срок начальник хранилища 5.4 доложил бы руководству ЦАМО о появлении в изученных мной делах каких-либо «исправлений».

Наводило на подозрение и то, что проверять изученные мной дела архивисты стали якобы лишь спустя 5 месяцев после того, как я с ними ознакомился: такая методическая неграмотность недопустима для начальника архивохранилища.

Зная предвзятое отношение ко мне Шестопала, я не мог исключать возможности того, что им намеренно организована порча документов, чтобы провокативно списать таковую задним числом на меня.

Мне оставалось лишь гадать, успел ли Шестопал внести эти самые «исправления» в дела или же только планирует и пытается меня таким образом припугнуть, намекая на то, что он с легкостью спишет на меня любую порчу документов, если я не прекращу добиваться доступа к картотеке.

По существу, я сталкивался с открытым шантажом и 12 же марта 2007 г. был вынужден обратиться к руководителю Архивной службы Вооруженных сил полковнику Сергею Ильенкову с ходатайством затребовать у Шестопала сведения о том, в каких изученных мной делах им обнаружены «исправления» и через какой промежуток времени после моего ознакомления с этими делами «исправления» были обнаружены. Я просил также выяснить, почему внесение этих «исправлений» не было замечено Шестопалом своевременно, хотя все без исключения исследователи работают с делами в его присутствии. И, наконец, следовало особо выяснить, по какой причине об «исправлениях» Шестопал оперативно не доложил начальнику ЦАМО?

Обращаясь к Ильенкову с просьбой провести расследование этих фактов, я поставил руководителя А.С.В.С. в известность, что, если появление в изученных мной делах «исправлений» подтвердится, я обращусь в судебные органы и добьюсь проведения графологической экспертизы.

Давая архивистам возможность пойти на попятную, я предложил Ильенкову рассмотреть вопрос о соответствии Шестопала занимаемой должности и выступить с ходатайством о его увольнении из архивной системы Вооруженных сил, если «исправления» окажутся плодом его воображения.

Оставалось ждать известий из Архивной службы. Если бы Шестопалу, подделав мой почерк, удалось внести в дела «исправления» и списать их на меня, мои шансы продолжать исследовательскую работу в ЦАМО стали бы равны нулю. В этой ситуации ни на какие компромиссы с этим архивистом идти уже было нельзя, и я набрался терпения. Однако в течение последующего полугода я никакого ответа на поставленные вопросы из Архивной службы не получил. Поскольку я планировал продолжить работу с документами отдела 5.4, мне было необходимо добиться проведения проверки, дабы избежать в дальнейшем возможных провокаций со стороны Шестопала. Не дождавшись ответа, я был вынужден 23.11.2007 послать свой запрос полковнику Ильенкову вторично, подтвердив свою готовность разбирать этот вопрос в суде.

Приказ получить от Шестопала объяснения и разобраться в ситуации начальник Архивной службы Вооруженных сил отдал в понедельник, 10 декабря 2007 г., в исходящем № 350/2774. Скорее всего, распоряжение доставили в Подольск достаточно оперативно.

Был ли Шестопал проинформирован о том, что пришло письмо из А.С.В.С и ему придется пояснять, о каких «исправлениях» велась речь, мне не известно. С понедельника 10 декабря прошло 5 дней, и, вернувшись с работы в пятницу 14-го, архивист потерял сознание и впал в кому.

А что же «исправления»? Николай Иванович уже никак не мог повлиять на ситуацию, когда, по предписанию Архивной службы Вооруженных сил (№ 350/1774 от 10.12.2007), руководство ЦАМО организовало проверку в отделе 5.4. 26 декабря начальник архива полковник Чувашии в исходящем № 7/3094 проинформировал руководителя А.С.В.С. полковника Ильенкова о том, что в ходе расследования «все дела проверены и каких-либо исправлений в них не выявлено. В связи со смертью заведующего 4-м архивохранилищем 5-го отдела ЦАМО РФ Шестопала Н.И., последовавшей 18 декабря 2007 г., получить какие-либо объяснения не представляется возможным. От сотрудников указанного архивохранилища никаких заявлений по фактам исправлений в личных делах, с которыми работал Рамазашвили Г.Р., не поступало».

Там, где бесполезно ссылаться на звания

Мне несколько раз довелось беседовать с Шестопалом; обычно без получасового разговора не обходилось ни одно посещение его кабинета, хотя и приходил я работать с документами, а вовсе не для проведения с архивистом душеспастительных бесед. И всякий раз мне хотелось спросить его, какие слова он подобрал бы для объяснения осуществляемого им сокрытия и уничтожения документов, задай ему соответствующий вопрос — пускай даже на том свете — его отец Иван Шестопал, погибший в 1943 году. Что архивист ответил бы своему погибшему на фронте отцу на вопрос: зачем он мешает восстановить память об этом почти полностью погибшем поколении?

Вероятно, сам вопрос ему бы показался диким, так как человек, верующий в жизнь загробную, совсем иные счеты предъявляет к самому себе и не станет лишать павших возможности остаться (пускай с помощью задокументированной информации) в памяти незнакомых с ними потомков. Взяв на себя ответственность за расправу над документами, Шестопал расписался в собственном безбожии.

Никогда не следует, совершая преступление, утверждать, что стоишь на стороне закона. Подавно не следует при этом выражать, ради красного словца, готовность принять на себя небесную кару. Шестопал умудрялся одновременно не только участвовать в уничтожении личных дел, но и отрицать это. Уверовав, что может беспрепятственно вводить меня в заблуждение, он однажды патетически воскликнул: «Да если бы я уничтожал личные дела, с меня следовало бы голову снять!»

Не следовало вводить судьбу в соблазн. Вскоре, оборвав век архивиста на 65-м году жизни, высшие силы дали ему понять, что услышали его пожелание. Шестопал отошел в мир иной 18 декабря 2007 г., пробыв несколько дней в коматозном состоянии под аппаратом искусственного поддержания жизни.

Что происходило с его душой дальше, можно только гадать, однако в назидание другим архивистам, идущим по его стопам, полезно смоделировать происходившее с ним посмертно, спроецировав его прижизненные поступки на ожидавшую на том свете участь.

Легко представить, как полковник, представ перед святым Петром, встретившим его со связкой ключей в руках, поведал апостолу, что на него, как на сотрудника «особого архива», общие законы «не распространяются». Подозреваю, что апостола эти объяснения не убедили. И в этой ситуации было уже бесполезно тыкать в него пальцем, с натугой выкрикивая: «Ты кто такой, чтобы ссылаться на законы? Да тебя же никто не проверял! Ты пуп земли!» Чистилище тем и отличается от 1-го отдела Центрального архива Министерства обороны, что там бесполезно спесиво интересоваться, в каком собеседник звании и давно ли демобилизовался. Небесное воинство живет подругам «уставам», и чинопочитание не приносит привычной выгоды.

А что было дальше — так ли уж важно? Литературная традиция, построенная на библейских сюжетах, дает нам возможность представить самые разные мытарства, которые архивист мог заслужить совершаемым беззаконием. Уничтоженных Шестопалом документов с лихвой хватило бы на то, чтобы сложить костер, в котором полковник будет обречен гореть вечно, и каждый погибший, чьи документы Шестопал превратил в золу, добавит свою связку бумаг в это неослабевающее пламя.

Но, быть может, архивиста постигла та же участь, которую он уготовил погибшим участникам войны. Полковник проявлял слишком большой энтузиазм, лишая военнослужащих тридцатых-сороковых годов шанса получить вторую жизнь на страницах исторических исследований, чтобы самого его ожидало что-либо иное, кроме черной дыры, в которой при его активном участии исчезли многие дела и документы.

Не будем исключать вероятность этого зеркального воздаяния и перечитаем, как оно красноречиво описано Михаилом Булгаковым в романе «Мастер и Маргарита»: «Прихрамывая, Воланд остановился возле своего возвышения, и Азазелло оказался перед ним с блюдом в руках, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека с выбитыми передними зубами. /…/

— Михаил Александрович, — негромко обратился Воланд к голове, и тогда веки убитого приподялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза. — Все сбылось, не правда ли? /…/ Но теперь нас интересует далынейшее, а не этот уже совершившийся факт. Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна, и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие /…/». («Мастер и Маргарита». — Минск: «Ураджай», 1988. С. 542–543.).

Ответственный выбор

К декабрю 2007 г. ранняя версия этой статьи уже была написана. Я откладывал ее публикацию лишь потому, что полагал предпринять еще одну попытку решить все разногласия с Шестопалом в судебном порядке. Долгая переписка с руководством ЦАМО, РГВА и Федерального архивного агентства позволила мне подготовить аргументацию и юридическую базу для последующего обращения в суд.

Нервное отношение Шестопала к моим визитам и предпринятая им попытка приписать мне виртуальные «исправления» свидетельствовали о том, что он и сам ощущал юридическую уязвимость своей позиции.

Скоропостижно скончавшись, полковник избежал решающего сражения. Это была капитуляция, на которую я не рассчитывал. По-человечески его можно было пожалеть: ему давно пора было покинуть архив и посвятить себя общению с внуками, вместо того чтобы, вопреки пенсионному возрасту, заниматься вредительством в архиве.

Я был близок к отчаянию: скрупулезная работа, проводившаяся мной в предшествующие месяцы, чтобы одержать над Шестопалом юридически безупречную победу, могла пойти насмарку. Любой сменщик, поставленный на его место, получал возможность, следуя запретительной тактике Шестопала, придумывать свои отговорки, и в этом случае мне пришлось бы вновь тратить месяцы, накапливая список его юридических ошибок. Дни и недели, ушедшие на переписку и написание статьи, обесценились вместе с кончиной противника. Возникло ощущение, что это время поглотила черная дыра. Статья, которая должна была вынудить руководства архива повлиять на ситуацию в отделе 5.4, превращалась в некролог полковника, о написании которого я никогда не помышлял.

Хотя в этой ситуации неизбежно найдутся скептики, которые сочтут публикацию такого посмертного разоблачения предоссудительной и неэтичной, я счел нужным опубликовать статью.

При том, что сам Шестопал был сторонником замалчиваний, утаиваний и забвения, он, казалось бы, не заслужил того, чтобы его имя сохранилось в последующих веках. Однако есть глубокий смысл в том, что эта статья сохранит информацию о нем на многие столетия вперед. Возможно, по ней смогут составить о своем давно ушедшем деде живое представление его праправнуки, воспринимая его как персонаж практически исторический, коль он удостоился столь подробного описания. Для историков, которые будут изучать развитие архивного дела, эта статья также окажется интересна, так как написана на совмещении двух нечасто встречающихся жанров — хроникального описания конфликта и юридического анализа проблемы.

Хотя Шестопал уже лишен возможности возразить, он не был новичком в архивном деле. К своим 62 годам он действовал, безусловно, осознанно, руководствуясь собственными представлениями о законе и целях. Это обстоятельство позволяет рассматривать его работу в архиве, как завершенный и логически последовательный цикл, который необходимо изучить и учесть.

Руководство архивохранилища 5.4 уже сменилось, но созданный Шестопалом запретительный режим невозможно преодолеть в одночасье. Практиковавшаяся им методика была настолько отсталой, что речь идет даже не о ее модернизации, а о внедрении новой. Больших усилий и отдачи потребует создание доступного исследователям справочного аппарата. Можно сэкономить время, обеспечив уже имеющуюся картотеку необходимой для учета сквозной нумерацией, которая, с одной стороны, лишила бы непорядочного архивиста возможности прятать от посетителей нужные им карточки, а с другой — гарантировала, что неаккуратный в обращении с ней исследователь не сумеет смешать последовательность номеров.

Большое внимание потребуется уделить систематизации накапливавшихся дел, а также передаче в РГВА профильной для этого архива документации.

Сейчас, когда Архивная служба Вооруженных сил переформирована в руководство архивным делом в Вооруженных силах РФ и ЦАМО возглавил подполковник Игорь Пермяков, новому руководству архива предстоит сделать выбор: предоставить ли фондохранилищу 5.4 существовать в прежнем, установленном еще Шестопалом режиме либо оправдать предназначение собранных документов, обеспечив им должный учет и поступление в научный оборот.

И, безусловно, следует остановить уничтожение дел и ввести строгий контроль за выявлением подлежащих уничтожению копий.

Николай Иванович Шестопал действовал в соответствии со своими представлениям о задачах архивного дела. И хотя он был убежден в своей правоте, не следует разделять его заблуждений и разделять ответственность за его прегрешения.

Остается надеяться, что эта публикация будет напоминать о том, чего всеми силами следует избегать в архивной работе.

Александр Гогун