. Пока бомбят очень аккуратно – только военные объекты. О Ленинграде слухи все нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают, что он обречен быть «крепостью и оплотом народного духа против фашистских агрессоров», что биться за него будут «до последнего вздоха», а в то же время, что в нем крошечный гарнизон и что население должно само, своими силами отстаивать этот «оплот». Если все это слухи и вздор, то они очень показательны для настроения населения.
Пережила момент страшнее бомбежки. Пишу я свои заметочки и вдруг слышу за собой какое-то сопение. Оглядываюсь, а это за спиной стоит Катька Мамонтова и старается прочесть, что я написала. Хорошо, что она была слишком ленивая и не научилась читать по-писаному как следует. Учить же грамоте я ее начала, чтобы как-нибудь от нее избавиться. Повадилась она ходить ко мне каждый день и торчать часами. Конечно, она имела задание. Но мне-то от этого не легче. И вот я и предложила ей заниматься с нею русским языком, так как она почти не умела читать. Отказаться от «товарищеской помощи» она не посмела. (А вдруг и я сексот?[154]) А мне, таким образом, насчитывался общественный капитал, и я оправдывала свою защитную репутацию «общественницы». Как только она приближается – я сейчас же за уроки. Почти совсем отвадила. И вот она спрашивает:
– Что это вы пишете?
– Да свои приходы и расходы, Катя.
– Ну, какие уж теперь приходы и расходы? Скоро все магазины будут даром раздавать.
– Чепуха, и как вы, комсомолка, а верите всем этим бабьим сплетням.
– И ничего не бабьи сплетни. Нам сам секретарь говорил. Только это военный секрет, и вы никому не говорите.
– А раз секрет, зачем же вы мне-то сказали?
– Ну, вы своя.
– Все равно. А приходы и расходы я всегда записываю. Вы это хорошо знаете. Я так привыкла.
Вымелась, а я, действительно, всегда записываю свои приходы и расходы. И один раз эта моя привычка спасла нас от большой беды. Жили мы в Москве. Все деньги, какие зарабатывали, тратили на еду, а ходили оборванцами. Соседи донесли, что живем «не по средствам». Готовишь в общей кухне, и вся квартира, а отсюда и весь двор знает, что ты ешь. А объяснять принципы домашней экономики всей этой шпане не станешь. Вот и донесли. Дело было совсем не в том, что мы жили не по средствам, а была надежда, что, может быть, удастся нас выселить и получить нашу комнату. Вызвали нас для дачи объяснений в некое учреждение. Я представила все свои приходно-расходные тетрадки примерно за три года. Они сделали вид, что где-то все это проверили и отпустили нас с миром. Только посоветовали обратить внимание на одежду. Обратили. Купили по пальто и голодали три месяца. А могло бы быть и хуже.
Записочки эти придется теперь вести по вечерам. Запираться днем – тоже вызовет подозрение, а все катьки всегда влезают без стука. А это тебе не приход с расходом, а вернейший способ вывести самих себя в расход. Писать же их ни за что не перестану. Такое счастье отдыхать за ними. И, может быть, будущему историку освобожденного русского народа они послужат как живой и достоверный материал.
13. 8. 41. Вчера один летчик, пообедав в столовой аэродрома, сказал кассирше: «А теперь полетим бомбить врага на его территории в … Сиверской»[155]. Отсюда узнали, что Сиверская занята немцами. Когда же они придут к нам? И придут ли? Последние часы перед выходом из тюрьмы всегда самые тяжелые. Ленинград окружают, но к нему не приступают. Попадем ли мы в число городов окружения или останемся у нашей дорогой и любимой власти?
14. 8. 41. Вчера прибегал из Л[енингра]да студент, сын соседей Боря. Принес нам приветы от Наты и братьев. Звал нас с собой в Ленинград. Знает место, где можно пробраться, не нарвавшись на милицию. В Ленинграде говорят, что бои за него будут именно в нашем районе и от Пушкина и «угольков не останется». Мы никуда не пойдем. Неизвестно, как будет со снабжением Ленинграда, а жить придется без прописки. Навязывать себя кому-нибудь в нахлебники – не подходит, да и подвести тех, у кого будем жить, весьма даже возможно. Проверки-то, конечно, будут, да и шпиономания принимает все более чудовищные размеры. Да и не верю я, что бы мы вот так глупо погибли перед самым освобождением.
15. 8. 41. В Екатерининском парке выставлены три новых мраморных бюста. Один из них совершенно замечательной работы. Очень портретен. Римский молодой патриций какой-то. Сегодня мы со Стеллой пошли их смотреть. К нашему отвращению, патриций был весь в плевках. Стелла говорит, это потому, что у него еврейские черты лица. Я раньше этого не замечала, но после ее слов, действительно, увидела. Стало противно. Если бы еще Стеллы не было со мной. Она говорит, что сейчас очень сильны антисемитские настроения. Мы не замечали. Но, понятно, что ей, как еврейке, это больше бросается в глаза. Такой противный осадок на душе. Никакого антисемитизма или антикитаизма в русском народе нет, есть только антикоммунизм. Просто хулиганская выходка. Но тошнит. И какой может быть у нас антисемитизм, если мы страдаем вместе с евреями от одних и тех же причин. А во время «золотой кампании»[156] евреям досталось еще больше, так как кое-какое золотишко у них было.
17. 8. 41. Объявлена общая эвакуация женщин и детей. Работает эвакуационное бюро. С необычайной отчетливостью наметилась грань между «пораженцами» и «патриотами». Патриоты стремятся эвакуироваться как можно скорее, а вторые, вроде нас, стараются всеми способами спрятаться от эвакуации. Да и прямой здравый смысл говорит за то, что «плановая эвакуация» гораздо опаснее войны и боев. От этого еще есть какая-то надежда спастись, а первая бьет без промаха.
18. 8. 41. Над[ежда] Владимировна устроилась в испанских детдомах[157] воспитательницей и будет с ними эвакуирована. Ну, ей-то прямой смысл. Трое детей, причем младшим двум вместе – четыре года. Муж еврей, и хотя он сейчас в концлагере, а все же, кто его знает? Да и у них у всех ненависть к немцам за их антисемитизм. Если бы это были англичане или какая-нибудь еще безобидная нация, конечно, и они остались бы. Советского патриотизма даже и в этой семье нет. Да и у всех. Есть еще ненависть и боязнь немцев. Конечно, Гитлер не такой уж зверь, как его малюет наша пропаганда, и до нашего родного и любимого ему никогда не дойти и не всех же евреев «поголовно» он уничтожает, но, вероятно, какие-то ограничения для них будут, и это противно. Но замечательно то, что все вот такие жалельщики евреев в Германии или негров в Америке, или индусов в Индии никогда не помнят о своем русском раскулаченном мужике, которого на их же глазах вымаривали как таракана. Боже сохрани, чтобы я оправдывала гибель хоть кого-нибудь из человеков, но все-таки становится страшно за человечество. Неужели страхом и пропагандой можно заткнуть рты, завязать глаза так, что люди даже и без намордников продолжают не видеть и не слышать. А таких у нас очень много. Например, две мои приятельницы, весьма культурные и интеллигентные люди, плакали горькими слезами, что наши «освободили» Польшу[158] и что люди там «страдают». На мое замечание о том, что, насколько я понимаю, полякам будет несравненно лучше, чем русским мужикам во время коллективизации, и что неплохо бы, чтобы и Европа немного понюхала нашего рая, который она поддерживает всячески, они напали на меня за «бесчеловечность». Вот и пойди ты к этим человеколюбцам. Нет, Диккенс[159] бессмертен. От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть, на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются.
Среди населения антисемитские настроения все же прорываются. От призывников можно услышать: «Идем жидов защищать». Самое же показательное, что эти высказывания не вызывают никакого отпора ни от властей, ни от партийцев. «Не замечают». Впечатление такое, что нашему дорогому и любимому зачем-то нужно развязать антисемитские настроения у черни и что эти высказывания инспирируются сверху. Может быть, мы ошибаемся, но очень на то похоже.
20. 8. 41. Приходила Н.В.[160] Получила письмо от Марка, ее мужа. Уже из лагеря где-то на Печоре. Его арест и ссылка весьма характерны и поучительны. Он еврей, из бывших беспризорников. Воспитывался в детдоме. Сейчас ему 27 лет. Страшно претенциозен и глуп. Был бы неплохим художником, если бы не был таким лентяем. Учиться не хочет – «потому что все эти профессора и академики только уродуют таланты». А талантишко у него есть. По возрасту, по воспитанию, по поведению, по убеждениям – полный воспитанник советской власти. Жена у него – умница, и никак он ей не пара. Но вот, поди ж ты, страстная любовь. Эта самая любовь вроде чумы или проказы. Но не в этом дело. Как только вышел в свет знаменитый «Краткий курс ВКП(б)»[161], Марк начал им «упиваться». И хотя его выгнали из комсомола за недисциплинированность – он все же остался комсомольцем. Приходил к нам с предложением к Коле читать вместе это замечательное произведение. Я откровенно заявила, что у Коли нет времени на эту чепуху. Они мне, как больной[162], многое спускают. Да и не утерпишь всегда. Так вот, штудируя этот источник мирового разума, Марк нашел какое-то место, которое противоречит то ли Марксу, то ли еще какому-то из св. отцов коммунизма. И написал о своем несогласии в ЦК. Оттуда получил грубейшее письмо от какого-то секретаря. И жена, и мы все ему говорили, чтобы он сидел теперь, как мышь под метлой, и не рыпался. Но он с пеной у рта кричал на нас, что мы все контрреволюционеры и не верим в самую лучшую в мире конституцию. Мы, конечно, отступились, и он написал еще одно письмо в ЦК. В результате пытливост