вят Падеревским и Бедновым, то что же будет с русским народом, в конце концов? Он и так говорит: «Один бес – большевики были – сволочь нами управляла, и теперь то же самое. Лучше сидеть на месте и не рыпаться. Все равно лучше не будет. Нет добра в мире». Это я сама слышала. А при нас в бане сестра Беднова не так-то распоясывается. На днях она кричала на одного военнопленного, который попросил у нее соды от изжоги: «Так вам всем и надо. Вы расстреляли моего мужа в [19]20-м году, а теперь ты хочешь, чтобы я тебе помогала».
А мальчишка [19]18-го г[ода] рождения. Мы затискали ее в угол и сказали, что если она позволит себе еще что-нибудь подобное, то мы заявим немцам, что она ведет антинемецкую работу в бане. Конечно, перепугалась до смерти, немецкая подстилка. Старая баба, а что она вытворяет! До чего же тошно жить на свете. Теперь она меня боится и ненавидит. Надо держать ухо востро. Я-то к немцам жаловаться не пойду, а она пойдет, и не только с правдой, но и с любой ложью.
Кстати сказать, фашисты сами очень сильно восстанавливают народ против себя. И не только русский. Я присутствовала при том, как несколько солдат с фронта осуждали своих СС за их подлое отношение к русскому населению и к немецким солдатам и даже офицерам. Значит, и у них так же, как у нас! Только та разница, что они не боятся говорить друг с другом.
21. 12. 41. Немцы стали добренькие перед Рождеством. Сегодня к нам приходили СД солдаты и спрашивали стаканы и рюмки. Мы их дали. Тогда они взяли меня с собой во дворец и дали мне фунтов 7 хлебных корочек и кусков. Какое счастье! Пока я ждала в коридоре своих корочек, где-то далеко во дворце какой-то немец играл на фаготе «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Это было как в кошмаре. Холодный дворцовый коридор, на стенах рамы без картин, у стен поломанная мебель и какие-то ящики, и все время пробегают немецкие солдаты, и вдруг – Глинка[189].
Сварили густой-прегустой хлебный суп и налопались до того, что уже не лезло. Но ощущение голода все-таки остается. Значит, организму уже мало хлеба. Нужно что-то другое. А где его взять? Не хочется ни о чем думать и ничего хотеть. Очень мы устали.
Иногда приходит в голову: а может, просто сложить лапки, лечь и не вставать, пока не помрешь. Но мне сейчас помирать никак нельзя. Коля без меня не выдержит. А ведь если бы мы с ним не были сейчас так «вместе», как мы есть, мы бы уже давно померли. Спасает не инстинкт самосохранения, а инстинкт ДРУГОСОХРАНЕНИЯ. Если выживем и не попадем к большевикам, непременно введу этот термин в учебники психологии.
22. 12. 41. Коля опять слег от слабости. Ему больше всего недостает сахара. Я тоже стараюсь больше лежать, чем сидеть. Но у меня все это гораздо легче проходит. И вот лежу и молю Бога, чтобы как-нибудь достать сахара, хоть капельку. С нами ежесекундно происходят чудеса. Мы уже к ним привыкли. Но все же несколько пугает, когда чудо происходит воочию. Впадаешь в «руки Бога живаго». Это выражение стало мне совершенно понятно. Может быть, его и не так надо бы толковать, но я его понимаю именно таким образом. И вообще то, что мы теперь переживаем, заставило меня пересмотреть отношение к Богу. Прежде было дешевенькое и пошлое чувство: нельзя беспокоить Бога по пустякам. Неловко. Именно чувство неловкости. А теперь я чувствую, что я стала к Богу в такие точно отношения, как няня. Она с ним всегда разговаривала запросто, а иногда даже немножко ссорилась.
Так вот лежу я в отчаянии и думаю, где и как достать сахара для Коли. Стук в дверь. Входит немецкий офицер. «Так просто». Конечно, он зашел не «просто», а в надежде найти молоденьких девочек, а налетел на двух доходяг. Засмущался. Увидев на буфете елочные игрушки, очень им обрадовался. Смущенно спросил, не продаются ли. Выбрал несколько штук и спросил, чего бы мы хотели. Так как у него в руках ничего не было, то я без всякой надежды сказала, что хотели бы получить немного сладкого. Он застеснялся и вытащил из кармана бумажный мешок, в котором был САХАР. Это было даже лучше, чем сахар. Это были сдобные крошки от сухарей, обсыпанных сахаром. И его было не меньше, чем полфунта. Целое состояние. У меня дух захватило от радости. А он все стоял и разговаривал, когда я страстно хотела, чтобы он ушел, и дать сахар Коле. Наконец он ушел, и я всыпала в Николая сразу же больше четверти пакета. У нас теперь настоящая беда с Колей. Вечные скандалы из-за каждого кусочка пищи. Невозможно его заставить съесть хоть капельку больше, чем все. А делить мы научились все поровну и до того наловчились, что маковое зернышко разделим на три части без ошибки. Вот и с этим несчастным сахаром: затребовал, чтобы и мы обе съели «свою долю». Я просто наорала на него. Нам с М.Ф. это еще совсем не так нужно. Да и М.Ф. кое-где подпитывается. Я тоже держусь пока совсем хорошо. Уговорила только тем, что мы будем по очереди питать друг друга. Сейчас его очередь, а когда он поправится, тогда начнем меня. Очень мне с ним трудно. Нельзя при голодании поглощать много жидкости. А он требует, чтобы болтушка, которую мы варим, была бы жиже, но ее было бы больше. А где уж жиже! Столовая ложка муки на тарелку воды. И так три раза в день глотаем по тарелке воды. Скандалят, но я не сдаюсь. Мне очень теперь помогает то, что я так много читала и расспрашивала о зимовках и зимовщиках. Многое, что переживали исследователи полярных областей, нам пригодилось теперь в виде готового опыта. А они оба брыкаются и язвят по поводу «научного метода замаривания голодом».
Я все-таки не сдаюсь. А скандалы бывают грандиозные. Я-то их понимаю, но понимаю также и то, что если у тебя есть на троих картофелина, то есть ее вареную нет никакого смысла. А если есть треть сырой картофелины, то это в какой-то мере предохранит от цинги. А ее уже много в городе. То же и с жиром. Те капельки маргарина, которые мы получаем на паек, нет никакого смысла размазывать по кастрюлям и тарелкам, а надо его есть живьем. А им кажется, что если эти капли положить в болтушку, то будет сытнее. Мне тоже так кажется, но на основании опыта Амундсена, Лаврова и прочих я знаю, что это ошибка. Нельзя также варить или жарить крошечный кусочек мяса. Нам иногда выдают на паек по 25 или 30 грамм. От него ничего не остается. Косточку нужно варить и на «бульоне» делать болтушку, а мясо заморозить, порезать на мелкие кусочки и тщательно жевать эти кусочки. Во-первых, вы его едите гораздо дольше, а во-вторых, – это тоже прекрасное средство против цинги. И так оно гораздо лучше усваивается. И вот, чтобы Коля не глотал сразу всю свою порцию, я ему выдаю по крошечному кусочку. Ну, конечно же, он скандалит. С каким наслаждением и страхом сократить это наслаждение он его жует. Иногда смешно, а иногда плакать хочется. Но, слава Богу, признаков цинги у нас пока ни у кого нет.
23. 12. 41. Умер Александр Нилович Карцев. Умер, имея несколько фунтов гречневой крупы и муки. Умер от голода, имея, по нашим понятиям, очень много золота. Это еще один вид самоубийц. Люди боятся будущего голода и потому голодают до смерти сейчас, и умирают на продуктах. «На продуктах» буквально, потому что все ценное люди сейчас держат у себя в карманах или под постелью и под подушками. У М.Ф. тоже начинается эта психопатология. Она все боится будущего. А настоящее таково, что никакого будущего может и не быть. Ходить становится все тяжелее. Сделать шаг или поднять руку так же трудно теперь, как было раньше трудно поднять пуд. Работать в дезинфекционной камере невозможно тяжело. Но как-то делаешь усилие и втягиваешься. Очень боюсь за Колю. Он как мужчина гораздо менее вынослив. А тут еще полное умственное безделье, к которому он не привык. Правду сказать, это очень большая нагрузка – находить для него какую-либо работу, кроме кручения круп на кофейной мельнице. Когда он имеет какую-либо интересную работу или занят какими-либо интересующими его проблемами – тогда он способен почти на невозможное. Но так как он очень активен, то просто созерцание его не устраивает. Он должен всегда что-то делать. А что он может делать сейчас? Заниматься историей бани с точки зрения Заратустры? Сейчас главным возбудителем жизненных сил у него является надежда пересидеть фронт и начать настоящую работу или в Новой России, или против большевиков, если они к тому времени еще не погибнут. Если бы не эта надежда, он бы давно умер.
Сейчас я его уговариваю начать писать книгу о настоящей природе большевиков. У него очень много интересных мыслей на этот счет. Он согласился. Но так как условий-то для такой работы нет, то он очень сердится. А какая уж тут умственная работа! Днем работа по хозяйству (молоть крупу), а вечером нет света. Нет бумаги, нет чернил, нет стола даже. Но он старается все же все это преодолеть, и это его очень сильно отвлекает и занимает психику. А я еще стараюсь мешать ему, чтобы он думал, что виновата во всем я, а не проклятые «объективные» условия. Иначе он опять прокиснет. Дотерпеть бы только до весны. Я пишу на всяких немыслимых клочках и держу свою работу на коленях. Пишу при свете печки. А он так не умеет.
Меня тоже очень сильно спасает мой этот дневник. Каждый факт и каждое событие рассматриваешь с той точки зрения: стоит ли его записать или нет. Потом спасает меня также и то, что я никак не умею ничего не делать. И всегда найду себе что-нибудь. Вот, к сожалению, кончается моя шерсть. А то я все-таки довольно много заработала еды вязанием для немцев носков и варежек. Некоторые прохвосты просто отбирали то, что я связала за три дня при свете печки. А некоторые платили, чем могли. Этим моим вязанием я приобрела несколько друзей среди фронтовых солдат. Они, приходя в город из окопов, забегают к нам и иногда приносят аккуратно нарезанные кусочки хлеба. А им самим сейчас очень и очень туго.
Писатель Беляев, что писал научно-фантастические романы вроде «Человек-Амфибия», замерз от голода у себя в комнате[190]. «Замерз от голода» – абсолютно точное выражение. Люди так ослабевают от голода, что не в состоянии подняться и принести дров. Его нашли уже совершенно закоченевшим. Между прочим, большая ошибка во время голода поддаваться желанию лежать. Верная гибель. Профессор Чернов