верим. Теперь мы верим. Пусть человек утешается.
А вот и не легенда. Обезумевшие от голода старики из дома инвалидов написали официальную просьбу на имя командующего военными силами нашего участка и какими-то путями эту просьбу переслали ему. А в ней значилось: «Просим разрешения употреблять в пищу тела умерших в нашем доме стариков». Комендант просто ума лишился. Этих стариков и старух немедленно эвакуировали в тыл. Один из переводчиков, эмигрант, проживший все время эмиграции в Берлине, разъяснил нам (и не очень, чтобы по секрету), что эта эвакуация закончится общей могилой в Гатчине, что немцы своих стариков и безнадежно больных «эвакуируют» таким образом. Думаю, что выдумка. А впрочем, от фашистов, да, кажется, и от всего человечества можно ожидать чего угодно. Большевики все-таки не истребляют народ таким автоматическим образом. Не могу сейчас найти правильной формулы, но чувствую, что у большевиков это не так. Лучше, если это слово применимо в этом случае. Но хрен редьки не слаще.
31. 12. 41. Мы тоже будем встречать Новый год сегодня. Имеем даже по полрюмки вишневой наливки, которую я нашла случайно в буфете. Я ничего не сказала своим о ней и решила сделать новогодний сюрприз. На ужин будет болтушка (густая) с маргарином, по мучной лепешечке, по три дропса, по три вишни из наливки. Вишен было десять, но я одну украла и съела.
Дворничиха Надточий принесла нам уже совсем вечером при запретном часе, буквально рискуя жизнью, две вареные красные свеклы и четыре с половиной картошки. Одна картофелинка такая маленькая, что сойдет за половинку. Будет чудное пиршество. К сведению на будущее: картошка в шелухе гораздо вкуснее, чем без шелухи, а чай с красной свеклой почти так же хорош, как с вареньем, и в миллион раз лучше, чем с сахарином. Мы очень многого недооценивали и просто не знали в прошлой жизни. Массу денег тратили на ненужную еду. Если выживем, будем питаться только густой кашей из ржаной муки. Когда она густая и хорошо проваренная, то ничего не может сравниться с нею по прелести. Это даже и при большевиках можно получить в любом количестве. Картошку есть только вареную и с шелухой. Чай пить с красной свеклой. Если ко всему этому прибавить жира, мыла и табака, то цивилизованному человечеству ничего больше не нужно для полного счастья. Прочла эти строчки Коле, и он жалостно прошептал: «Ах, Лида, еще бы немножко молока». Молоко я ему великодушно разрешила. Бедное мое чучелко. Какое оно стало жалостное и несчастное. Только об этом нельзя думать.
1. 1. 42. Что-то он нам принесет, этот самый [19]42-й! По поводу столь необычного и радостного события всю ночь была стрельба. Но без артиллерии. По-видимому, и те, и другие только забавлялись. В городе одна забава кончилась трагически. Немцы были у своих «кралечек». Офицеры напились и начали издеваться над девушками. Те защищались, и во время драки упал светильник, и дом загорелся. Девушки бросились бежать, а офицеры стали за ними охотиться, как за кроликами. Трех убили, а одну ранили. Убили, чтобы девушки не рассказали обо всем происшедшем. Раненую наутро подобрали и отвезли в госпиталь. Начало года будто не предвещает ничего хорошего.
2. 1. 42. Опять началась работа в бане. Господи, когда же кончатся все эти ужасы. Немец конвоир хотел избить палкой умирающего военнопленного. Банщицы накинулись на конвоира и чуть его самого не убили. И это голодные, запуганные женщины. Я была внизу в своей камере и, слава Богу, ничего этого не видела.
4. 1. 42. Комендант хотел было отправить раненую на Новый год девушку «в тыл». У нас теперь очень боятся этого слова. У некоторых врачей нашлось мужество не позволить этого. Пригрозили, что донесут высшему командованию о причинах ранения. А немцы боятся публичности и все гадости стараются сделать под шумок. Пока удалось отстоять. А там, может быть, комендант переменится. Они меняются по нескольку на месяц. Конечно, это война, фронт и прочее, но от потомков Шиллера и Гете ожидалось бы чего-то другого. Между прочим, есть вещи, творимые этими самыми европейцами, которых русское население им никак прощает, и особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Об этом нам рассказывал со страшным возмущением один крестьянин. Он просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование. И это естественно. Русский мужик привык к тому, что еда – акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие. В старых крестьянских семьях даже смеяться за едой считается грехом. А тут такое безобразное поведение. И еще то, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь все страстную тягу к благообразию. И то, что немцы столь гнусно ведут себя, причиняет русскому народу еще одну жестокую травму. Он не может поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. У нас привыкли думать, что если большевики кого-то ругают, то тут-то и есть источник всяческого добра и правды. А выходит что-то не то. А эта самая Европа поворачивается к нам не тем боком. Среди военнопленных уже ходит частушка: Распрекрасная Европа, Морды нету, одна…
5. 1. 42. Поселили к нам во двор какого-то инженера с немецкой фамилией, которую я никак не могу упомнить. Семья у него – жена и мать. Повадились эти дамы таскать из запертого чулана наши книги и ноты, а также дрова и уголь из нашего сарая. Поругались. Тогда он донес на нас, что мы спекулируем золотом. А дело было так. У М.Ф. имелось две лепешечки для зубных коронок. Одна – в полпятерки, а другая – в полдесятки. Эти золотые кружочки продавались в пробирной палате. Мы спросили у жены этого инженера, не знает ли она немцев, охотников за золотом. И вот как-то после запретного часа, вечером, приходит к нам с огромным немцем. Спрашивает, торгуем ли мы золотом. Мы обрадовались, потому что наше пропитание кончилось совершенно.
– Покажите, что у вас есть. – М.Ф. несет ему эти кружочки.
– А еще что? – Я показываю ему мою камею. В ней золота – только ободочек. Не заинтересовался.
– А еще?
– Больше нет ничего. – Пожал плечами и как-то странно посмотрел на инженера. – Что вы хотите?
– А мы не знаем. Мы никогда этим делом не занимались. Хлеба, сладкого и табака. А сколько, мы не знаем.
Взял он наши кружочки к себе в кошелек, попрощался, и они ушли. Мы только вздохнули. Даже не знаем его чина, так как он был без погон. Вот тебе и продали. А так надеялись к Рождеству что-нибудь получить.
7. 1. 42. Вчера у нас ночевали Ивановы-Разумники. Мы не спали всю ночь и просидели у прелестной елочки. И даже со свечками, которые доставали общими усилиями. Взяли из столовой наши четыре обеда – суп с капустными зелеными листьями. Гадость преестественная. И спекли из остатков поваровой муки по лепешке величиной с чайное блюдечко. У М.Ф. нашелся мак, и мы посыпали лепешки маком, как и полагается в Сочельник. Был чай с сахаром, по капельке маргарина. Суп ели с хлебом, и было ощущение почти сытости. Под ложечкой почти не сосало. Разумник Васильевич и Коля были на высоте. Рассказы, стихи, шутки. Пели колядки. На несколько часов удалось забыть окружающее. Забыть голод, нищету и безнадежность. Разумник Васильевич пригласил нас на будущий пир. У него в Ленинграде хранится бутылка коньяка, подаренная ему при крещении его крестным отцом. Когда ее дарили, ей было уже 50 лет. Теперь Разумнику Васильевичу 63 года. В этом году бутылке 113 лет. Мы приглашены ее распить, когда кончится война и большевики. Более достойного дня для такой выпивки он не может себе представить. Мы поклялись все собраться в Ленинграде, или как он там будет называться, в первое же Рождество после падения большевиков и выпить этот коньяк. Только что мы все торжественно принесли клятву, как какой-то шальной снаряд пробил дырку в стене нашей квартиры со стороны улицы. Некое «мементо мори». Вылетели все стекла. Мы заткнули окна тряпками и матрасами и сделали вид, что ничего не случилось. Сегодня нельзя замечать войну и никто из нас вслух не вспоминал близких. Нельзя. Но я уверена, что каждый вспомнил и немного поплакал в душе.
9. 1. 42. Опять приходил немец, который «купил» у нас золотые лепешечки. Мы его окрестили «Крошка», так как ничего более громадного в этом роде мы не видели. Пришел как ни в чем не бывало и вытряхнул из портфеля один хлеб, пачку табака, две горсти конфет и полпачки маргарина. Спрашивает: довольно? Может, и довольно, – говорим мы, мы не знаем. А вы, говорит, подумайте. – Да и думать нечего. А сами молим Бога, скорей бы ушел, чтобы начать есть хлеб. Столовая закрыта на праздники, и мы сегодня НИЧЕГО не ели. Сидит, подлый, и культурные разговоры разговаривает. Наконец, вымелся. Хлеб с маргарином слопали в тот же день, только по маленькому кусочку на завтра оставили. И какие эти хлебцы маленькие. Теперь я понимаю древних, которые говорили: счастье внутри нас. Как положишь в живот побольше и повкуснее, так и счастлив. Только это и есть подлинное и реальное счастье. Все прочее – выдумки.
10. 1. 42. Баню поставили на ремонт. Кончились наши страдания хоть на время. А главное, кончились страдания пленных, которых возили больных и умирающих в баню и на фиктивную дезинфекцию. А обратно отвозили по морозу в мокром обмундировании. А дезинфекция была абсолютно фиктивная, потому что все продезинфицированное белье и обмундирование сваливается на тот же пол, на котором пленные раздевались и на который напустили бесконечное количество вшей. Сколько я ни говорила об этом Бедновой, ничего, кроме грубостей, от нее не получила. Пробовала один раз сказать доктору Коровину, нашему санитарному врачу, но, конечно, кроме неприятностей, из этого ничего не вышло. Да и камера моя очень слабая и дезинфицировать нужно не меньше двух часов, а не 40 минут, как теперь приказано. Об этом тоже докладывалось и тоже без толку.
14. 1. 42. Сегодня прислали за нами в Управу и там объявили, что баня будет с завтрашнего дня обслуживать немцев. Поэтому она должна быть идеально чистой, и мы должны обслуживать немецких солдат как банщицы, если они этого потребуют. Потом оказалось наоборот: мы не должны даже в предбанник входить. И ни в коем случае не обслуживать их как банщицы, если они даже этого будут требовать. Дезинфекцию производить не меньше двух часов. Пропади они пропадом, эти самые немцы. Очень противно. Беднова в восторге: «Избавимся, наконец, от этих вшивых оборванцев». Дрянь этакая. Я не