судя по тому, что наш городской голова чрезвычайно всем этим взволнован – слухи похожи на правду. И он не такой уж обыватель, как могло бы казаться.
25. 1. 43. Еще один Татьянин день на войне. Тяжело и печально. Как будто бы прошло не полтора года, а полтора века, как мы виделись с нашими ленинградцами. Здесь мы очень одиноки. Никого не интересует то, что интересует нас. Правда, здесь уцелела наиболее жуликоватая публика, вроде Белковского*, остальные или вымерли, или разбежались, или вывезены немцами. Интереснее всего наблюдать повылезавших откуда-то «бывших». Имеется даже один земский начальник[211]. Все они страстно мечтают о реставрации, о получении обратно своих имений, о возможности продолжать жизнь с того самого момента, на котором она прервалась в [19]17-м году. Ничему они не научились и ничему не в состоянии научиться. Народ для них по-прежнему быдло, и они мечтают расправиться с ним за все свои обиды. А перед немцами лебезят и лижут у них пятки. Вот и Белковский бьет по физиономии русского печника и унижается до тошноты перед немецким трубочистом. Видела сама своими глазами, и именно перед трубочистом.
* Так в тексте. Вероятно, речь идет о человеке, упоминавшемся ранее под фамилией Белявский.
2. 2. 43. Большевики обстреливают нас по ночам «Катюшами». Это какое-то артиллерийское приспособление, которое выбрасывает сразу несколько мин. Говорят, они специально приспособлены для стрельбы по «живой силе». Но стреляют только ночью и по городу, когда никакой «живой силы» нет. Вещь довольно противная. Вчера одна мина упала около нашего окна. Без последствий, если не считать того, что выпали все стекла и затлела занавеска на окне. Перекочевали на всякий случай за печку на кухню. Страшны, главным образом, осколки от стекол. Одна женщина 30-ти лет ослепла потому, что ей попали мелкие стекла в глаза.
3. 2. 43. Дело идет к весне. Хотя еще и очень холодно, но дни уже длиннее. Эвакуация усиливается. Говорят, что скоро нас всех поголовно вывезут. Никаким «говорят» народ уже не верит.
5. 2. 43. Уже три дня идут бои за Красный Бор. Бой иногда настолько приближается, что слышны крики и ружейная стрельба. В городе все в панике. Бежать некуда. Отобьют испанцы или нет, неизвестно. Немцы утверждают, что нам ничего не грозит, но весь город не спит и караулит, не грузится ли комендатура. Начальство клятвенно уверяет, что вывезет всех, если будет отступление. Но наших советских воробьев на немецкой мякине не проведешь.
8. 2. 43. Бой кончился. Сообщают также подробности: наступали пехотные части с танками. Селение Красный Бор танки заняли. Испанцы и все русское население сражались с винтовками и револьверами. Красные никого не «освобождали» и в плен не брали. Они подводили танки к домам и били в дома и подвалы, где скрывались русские. Испанцы держались выше всякой похвалы. Красных выбили. Потери у испанцев до 50% части, но они продолжали биться. Даже немцы ими восхищаются. А это много значит. Население немедленно переименовало «Красный Бор» в «Мясной Бор». Дело очень маленькое и никакого значения в общем ходе войны не имеет. Но нам совершенно безразлично – умрем ли мы при большом деле или когда «на фронте без перемен». А особенно все равно попасть к красным в лапы при сражении или без него. От души ненадолго отлегло. И так все время живем.
20. 2. 43. Слухи о разгроме немцев и о начавшемся большом наступлении большевиков подтверждаются. Погибла какая-то немецкая армия под Сталинградом. Несчастный русский народ. Что-то его ждет. Только ничего хорошего. За себя я стала спокойнее. Твердое решение всегда помогает. Мы в руки большевиков не попадем. Смотрю на нас с Колей как на смертников. Достала еще морфия.
Слухи о формировании армии генерала Власова подтверждаются. Только не поздно ли? Страшно, что она будет чем-нибудь вроде армии ген[ерала] Краснова[212]. Представляю этих «освободителей». Сама я казачка и казаков знаю хорошо. Они так же, как и прочие «бывшие», ничему не научились. Будет только лишняя резня, и народ тогда уже окончательно никому верить не будет. Они скомпрометируют всякую освободительную идею. Называют в числе «освободителей» Шкуро[213]. Как странно слышать эти имена теперь. Русский народ привык соединять с этими именами все, что только было плохого в монархии и Белом движении. И вот эта раритация опять вылезла на свет Божий и начинает шебаршить. Неужели же больше ничего не дала русская эмиграция? Русский народ сейчас пойдет за кем угодно против большевиков. Но после их свержения опять начнется резня. Если же то, что мы слышим об армии Власова, правда, то это истинный освободитель. Неужели нарождается в самом деле настоящее освобождение в России, а с нею и всего мира от этого дьявольского наваждения, которое именует себя большевиками. Страшно поверить. И можно было бы не с такими муками нарождаться этому освобождению.
1. 3. 43. Получили совершенно официальное сообщение о том, что мы переезжаем в Гатчину. Дело только за утверждением какими-то высшими инстанциями, что является простой формальностью. Колю приглашают на работу в пропаганду. Очень ему моркотно, я вижу. Неизвестно, что заставят делать в этой самой пропаганде. Если писать исследования о банях с точки зрения Заратустры – это еще ничего. Одна надежда на немецкий, вернее, на фашистский идиотизм.
Как мы различаем русский народ и большевизм, так же мы различаем немецкий народ и фашизм. И еще надежда на то, что чем дальше в тыл, тем больше возможностей, наконец, встретиться с тем, кто укажет, как связаться с делом Власова. Вот там бы начали пропаганду. А теперешние армии без пропаганды не существуют. Хоть бы скорее отсюда вырваться. Все-таки это тоже тюрьма, только расширенного образца.
Городской голова говорит, что в гатчинской пропаганде сидит очень симпатичная и теплая компания, которая ставит себе целью обставлять немцев. Дай-то Бог. Газета их, которую нам привез Курт, положим, никуда не годится. Захолустная советская газетенка. Когда мы сказали это Курту, он был потрясен нашей проницательностью. Редактором там, действительно, сидит бывший редактор районной советской газеты. Ведь вот удается же людям попасть на такое место. А мы как в западне. Говорят, что в западных областях – в Минске, Могилеве – выходят газеты и издаются русские книги. Почему же у нас тут такое убожество? Фронт мешает. До нас доходит такое страшное барахло из издающегося немцами для русских, что становится страшно: неужели все настоящие поэты и писатели остались «там».
5. 3. 43. Мой капитан совершенно взбесился. Сегодня орал на меня, почему я не достала ему каких-то корыт, которые он якобы приказал мне достать. Я слушала его молча, чем и привела в исступление. А потом сказала по-английски, чтобы не понял Доцкий, который переводил всегда не то, что я говорю, что ни о каких корытах я и не слыхала. Так как капитан знает английский еще меньше, чем я, а показать этого не хочет, то он заулыбался и ушел. Сомневаюсь, чтобы он понял меня, если бы и знал хорошо язык. Я сама не понимаю, что я говорю. Но когда я хочу выйти из неудобного положения, я всегда прибегаю к английскому с капитаном и могу быть спокойна. Ничего не поймет и сделает так, как я хочу. Доцкий рассвирепел и заявил ядовито, что мне переводчик не нужен. Он нужен не мне, а капитану, сказала я нахально. Он вылетел совершенно бешеный. Дурак. Надоело мне все это до смерти. Хоть бы скорей куда-нибудь уехать.
6. 3. 43. Капитан спросил меня, почему я при Доцком говорю по-английски, а без него не хочу. Я ответила, что Доцкий не совсем правильно переводит, отсюда много недоразумений. Просиял и сказал, что «уберет» Доцкого. Хвастает. Ничего он сделать не сможет… Доцкий – переводчик штаба и занимается грабежом русского населения в пользу испанских офицеров.
Испанцы весьма падки на иконы. Доцкий разыскивает иконы и скупает их за бесценок и потом перепродает с барышом испанцам. Но испанцам они достаются совсем даром. Иногда он совсем не платит, отбирает икону. Если кто-нибудь протестует, то он грозит револьвером. Кому жаловаться? У них у всех круговая порука. Тоже один и из Мининых нашего времени. Старый эмигрант с волчьей хваткой. Презирает советских за их «моральное падение», как он один раз выразился при мне. А падение заключалось в том, что они, как «стадо баранов», терпели советскую власть. Я у него спросила, а что он делал за границей, чтобы помочь русскому народу. «Состоял в партиях», сообщил он, но какие это были партии, не сказал. Трикдан относится к нему как к прохвосту. Совершенно прав. А как мы все притерпелись ко всякому безобразию. Вот Доцкий приходит к нам, и мы его не гоним. Ему необходимы все же «душевные разговоры», и он за ними приходит к Коле. У нас складывается привычка. Не гнали же мы Катьку и Марка. Вот и теперь терпим. А гнать надо было бы. Хотя тогда никого, кроме моих немецких «кралечек», и пускать в дом нельзя было. Они самый порядочный и честный элемент из нашего окружения.
11. 3. 43. Дни один как другой. Только все больше накапливается гнусных и противных наблюдений. Убило снарядом какую-то бабу-спекулянтку. Управа делила наследство. Нам достался ее последний паек, с каким ее и убило. Полицай нам принес сумку с пайком. На дне мы нашли ее паспорт и в нем 11 000 рублей и завернутые в тряпочку несколько драгоценных камней и золотые часы. Коля пошел к городскому голове и сказал о находке. Тот примчался как ошпаренный и забрал все. Оказывается, он искал ее паспорт. После этого к нам было целое паломничество всего города – приходили и спрашивали: правда ли, что мы отдали в управу деньги и драгоценности. На наше недоумение сокрушенно качали головой и решили, что мы невменяемые. А тот полицай, что принес нам паек и не догадался осмотреть сумку, хотел повеситься. И нашей невменяемостью огорчались врачи, учителя, инженеры и прочий цвет интеллигенции. Или мы в самом деле невменяемые,