3-го июля 1941 года Сталин произнес по радио речь, которую с напряженным вниманием слушала вся страна. Прерывающийся голос, бульканье воды, стук зубов о стакан, неожиданное обращение «Братья и сестры». После этой речи Сталина стало ясно: большевизм на краю пропасти, большевики и сам Сталин растерялись. Позже им удалось справиться с положением. Отступление немцев под Москвой в ноябре – декабре[263] явилось поворотным пунктом в войне. Но тогда, в июле и в августе, большевизм был на краю пропасти. В сознании народа рухнул миф о непобедимости большевизма, заколебались и сами большевики, даже самые идейные.
С фронта шли все новые и новые слухи о разгроме целых армий, о сдаче в плен сотен тысяч человек. Сводки Совинформбюро сообщали каждый день о падении крупных городов. Чтобы скрыть размеры поражения, обширность оставленных территорий, Совинформбюро ввело особый термин – «направление».
Я не был на фронте. Всю вторую половину 1941 и первую половину 1942 года я провел в Воронеже. О том, что происходило на фронте, знаю по рассказам очевидцев, офицеров и солдат Красной армии.
Фронт в 1941 году – это особая тема, и в своей работе я на ней не буду останавливаться подробно. Я коснусь фронтовых событий только потому, что они отразились на положении в занятых немцами областях. «Окруженцы», например, т.е. те командиры и красноармейцы, которые попадали в окружение, с одной стороны, пополняли ряды партизан, с другой стороны – шли в села и города, растворялись в среде мирных жителей, доставали документы, начинали работать, многие шли в формирующиеся добровольческие антикоммунистические отделы, в местное самоуправление, становились убежденными антибольшевиками.
Вот рассказ одного из окруженцев, принимавшего активное участие в организации местных самоуправлений и добровольческих частей в Брянском округе.
«Моя часть попала в окружение недалеко от Трубчевска. Немцы подходили уже к Брянску, далеко в нашем тылу, с юга они тоже прорвались далеко на восток. Где сомкнулись их наступающие части, мы точно не знали. Связь была потеряна не только со штабом армии, но и со штабом дивизии. Полк наш (я командовал батальоном) таял на глазах. Все уроженцы Орловской, Черниговской и других областей, занятых немцами, разошлись по домам. Вместе с ними уходили их друзья в расчете на то, что смогут где-нибудь устроиться. Часть красноармейцев хотела просто попасть в плен, но немцев поблизости не было. Их колонны прошли севернее и южнее. Только небольшая часть командиров во главе с командиром полка и несколько десятков красноармейцев решили пробираться на восток. У меня лично не было никакого желания защищать большевиков. Да, я знал, что идет иноземный враг, но я, как и многие тогда, надеялся, что немцы будут бороться против Сталина, а не против русского народа, что немцы помогут нам освободиться. Втроем мы задержались в небольшом селе на Десне, переоделись, потом пробрались в Брянск, где у меня были друзья. Я получил документы, принял участие в организации добровольческого батальона. Два года воевал против партизан. Конечно, были минуты тяжелых колебаний. Ведь мы скоро убедились, что немцы пришли не освобождать наш народ от большевизма, а завоевать себе так называемое жизненное пространство[264]. Но я решил идти по раз уже выбранному пути. Все-таки где-то в глубине души теплилась надежда: разобьем с немцами Сталина, а потом посчитаемся с немцами. Не дадим им России, не смогут они ее поработить так, как Сталин поработил».
Если бы красноармейцам, сдавшимся в плен, немцы дали оружие – дни большевистского режима были бы сочтены. Немцы не только не дали оружия, они посадили 4 миллиона пленных за колючую проволоку и в течение зимы 1941-42 года истребили голодом большую часть их.
Глубоко неправы те, кто говорят, что население СССР ждало немцев. Не немцев ждало, а ухода большевиков. Крушения большевизма ждали люди, а не установления гитлеровского «нового порядка». Понимали, чувствовали, что идет враг России, иноземный враг, – и все-таки ждали ухода большевиков, врагов внутренних, горячо ненавидимых.
Прихода немцев же ждали с двояким чувством: надежды и страха. Но, кажется, первое чувство заглушало все остальное. Это чувство выражалось словами: «Хуже не будет». Не могли люди представить себе, что может быть хуже, чем при большевиках.
Ожидание войны вообще не было связано с какой-то определенной страной, с каким-то определенным народом. До 1930 года надеялись на Францию. О войне с Германией заговорили после прихода к власти Гитлера, после первых антикоммунистических выступлений гитлеровских вожаков. При этом никакой симпатии к этим вожакам никто не питал, идеологии их не разделял. О нацистской идеологии знали только по советской печати, и никаких положительных откликов она ни у кого не могла вызвать. Близкое знакомство с «идеологией» нацизма вызвало еще более отрицательное к ней отношение. Во время коллективизации, когда Германия не представляла собой мощной антибольшевистской силы, когда немецкие инструктора обучали на советских аэродромах советских летчиков, говорили о высадке английских десантов в Новороссийске, которые должны прийти на помощь восставшим кубанским станицам.
И все-таки войну ждали, на немцев рассчитывали как на силу освободительную. Не верили, что немцы придут завоевывать, порабощать Россию. Сомнения старались гасить в себе: тяжело было расставаться с надеждой, которой жили много лет.
Вполне понятно, что не все население, без всякого исключения, ждало войны с надеждой на освобождение. Война, как всякая война, несла большие страдания и жертвы. Наконец, само правящее меньшинство, в бытовом и партийном плане связанное с большевизмом, никак не могло ждать войну с чувством надежды на лучшее будущее; этой группе война несла смертельную угрозу.
В вопросе отношения к войне население делилось на несколько категорий, которые условно можно было бы охарактеризовать так:
– Правящее меньшинство, на которое непосредственно опирается правящая клика – высшее партийное руководство, почти все высшее советское руководство, руководство НКВД и часть работников НКВД – республиканского и областного масштаба – страшилось тоже неудачного исхода войны.
– Партийный и советский актив вообще, часть беспартийных, занимавших ответственные посты в промышленности, городских органах управления и т.д. войны не хотели и боялись ее.
– Лояльно настроенные по отношению к большевизму, считавшие, что большевистский режим защищает интересы России – войны тоже не хотели.
– Враждебно настроенные по отношению к большевизму, убежденные антибольшевики, убежденные антибольшевики активные, искавшие путей борьбы против большевизма, находившие эти пути, боровшиеся, пассивные, аполитичные обыватели – все ждали войны, ждали крушения большевизма.
На занятых немцами территориях оставались не только потому, что хотели принять активное участие в борьбе против большевизма. Активно боролось и ждало возможностей борьбы отнюдь не подавляющее большинство. Пассивная аполитичная масса, антибольшевистски в общем настроенная, оставалась и по причинам бытового характера: одни не хотели бросать собственные дома, обжитые места, другие не могли оставить больных или стариков, третьи вообще стремились переждать, пережить страшное время, уцелеть. Однако вся эта масса была настроена все-таки антибольшевистски, пассивно антибольшевистски.
В деревне ждали «германца», не скрывая даже своих надежд. За редким исключением, деревня не эвакуировалась. Только в тех местах, где останавливался фронт и стоял некоторое время, иногда военное командование успевало эвакуировать жителей. Если эвакуированных успевали посадить в железнодорожные составы – их увозили. Если эвакуировали на пароходах и пешком – крестьяне расходились по ближайшим тыловым деревням, а после того, как фронт перекатывался через них, возвращались в родные села.
О приходе немцев говорили открыто, готовились к разделу колхозов.
Там, где сельские коммунисты пользовались среди населения особенно дурной славой, можно было услышать открытые угрозы: «Вот германец придет, тогда мы с ними по-другому будем говорить».
По распоряжению властей колхозы угоняли колхозный скот на восток. Колхозники всячески саботировали отправку скота. Нередко отправку гуртов скота задерживали под всякими предлогами до последнего момента, когда колхозное начальство садилось на лошадей и бежало на восток. Оставленный скот делили. Если скот все-таки угоняли, его старались задержать по дороге, прятали в лесу. Большинство скотогонов бежало с дороги назад домой.
Раздел колхозов начинался сразу после ухода Красной армии, а в некоторых местах делили еще, так сказать, при советской власти. Делили организованно, поровну. Обычно при разделе поднимался вопрос об имуществе раскулаченных. В тех селах, куда возвращались раскулаченные, им отдавались, если были целы, их дома, из колхозного имущества выделялся сельскохозяйственный инвентарь, скот.
Как и во времена крестьянских волнений в период коллективизации, раздел колхозного имущества начинали женщины, затем к ним присоединялись мужчины. Землю делили сами мужчины.
В начале августа 1942 года мне пришлось провести несколько дней в большом селе Хохол Воронежской области. Прошел всего месяц, как село заняла немецкая армия, а жизнь в нем, несмотря на близость фронта, текла мирным путем. Работало волостное управление, в полиции за большим письменным столом сидел грозный начальник, бывший командир Красной армии, готовилась к учебному году школа. Как раз в то время, когда я был в селе, шла уборка урожая. В этом районе немцы наступали так стремительно, что власти не успели эвакуировать ни рогатый скот, ни лошадей. Угнали только часть тракторов.
Крестьяне рассказывали, что так дружно, как в этом году, они никогда в колхозе не работали. Урожай собрали действительно в рекордно короткий срок, и, несмотря на то что большую половину его взяли в качестве военного налога немцы, крестьяне получили хлеба больше, чем в самые урожайные годы при большевиках.