8 июля на Проспекте Революции стояли танки. 9 еще продолжались бои в нижней части города. Утром 10 все затихло.
Воронеж постигла та же участь, что и Сталинград: он был почти полностью разрушен. Фронт остановился на реке Воронеж, и немцы дальше не пошли. Они взяли сам город, а один из его рабочих районов, Придача, на левом берегу реки, остался в руках Красной армии. Советская артиллерия непрерывно обстреливала город. Немцы отвечали. Никакой жизни в городе наладить было нельзя, и немцы решили эвакуировать его весь. В январе 1943 года Красная армия после ожесточенных боев заняла развалины мертвого города. В нем остались только одичавшие кошки.
Таким образом, 10 июля я очутился на территории, оккупированной немцами.
На стене полуразрушенного дома приклеен лист бумаги. На нем по-русски на машинке напечатано:
«Приказ
Германского командования жителям г. Воронежа».
Следует ряд пунктов, в которых указывается, чего жители Воронежа не должны делать.
Они не должны показываться на улицах после 6 ч[асов] вечера, не должны входить в дома, занятые немцами, не должны помогать скрывающимся в городе красноармейцам, не должны помогать партизанам, евреи и коммунисты не должны заниматься никаким трудом, кроме физического.
После каждого пункта стоит короткое и угрожающее: «За нарушение – расстрел».
Приказ написан довольно грамотно, но с иностранными оборотами речи, которые так странно видеть здесь, на стене русского дома.
Кроме еще одного приказа, об эвакуации города, который тоже кончался словом «расстрел» – никакого печатного слова.
А где же обращение к русскому народу? Где же русские, которые вместе с немцами борются против большевизма?
Первого русского, неворонежца, я встретил дня через три. С жадностью набросился на него: ну, что там? Он ограничился короткими, ничего не говорящими фразами. Явно не хотел рассказывать подробно, и я понял, что и рассказывать было нечего.
Еще дня через два я встретил своего знакомого, крупного инженера.
– Предлагают город принимать. Как вы считаете? – спросил он меня.
– Конечно, принимайте. Нужно же жизнь налаживать.
Но налаживать жизнь в Воронеже не пришлось: пришел приказ об эвакуации всего населения.
Единственно, что удалось сделать – это помочь тем, кого немцы захватили и отправили на рытье окопов, а часть – в лагеря военнопленных.
Немецкое военное командование, видимо, включало в цифры взятых пленных и тех местных жителей, которых хватали просто на улицах или в домах. В Воронеже таким образом собрали несколько сот человек. Им объявили, что взяты они на военные работы. Часть, действительно, послали на рытье окопов, на ремонт дорог, а остальных отправили в тыл. Несколько десятков человек все-таки удалось вырвать. Их отпустили перед самой эвакуацией города.
Уже несколько месяцев спустя, в Орле, в одном из февральских номеров «Правды» я видел фотографию инженера, освобожденного Красной армией из лагеря военнопленных в Курске. Инженера схватили на станции Кисторной, в 60 километрах от Воронежа.
Облавы на мирных жителей произвели в Воронеже тягостное впечатление.
Можно только себе представить состояние человека, антибольшевика, который ждал немцев как освободителей и которого хватают на улице, ведут, как преступника, под конвоем и бросают за проволоку. За что? Почему? Негодующие протесты его остаются без ответа. Мне пришлось беседовать с несколькими воронежцами, отпущенными недели через две. Один из них рабочий-токарь. Его взяли из дома на Плехановской улице. Он рассказывал:
«Я остался сознательно. Когда наш завод имени Ленина эвакуировали, мне предложили в обязательном порядке ехать с заводом. Такой же приказ получили все квалифицированные рабочие нашего завода. Несмотря на приказ, я и многие другие рабочие решили остаться, хотя это грозило большими неприятностями. Нас предупредили, что за отказ эвакуироваться будут судить как пособников немцев. Своей угрозы руководство завода не успело выполнить, потому что само бежало. Ну, вот, наконец, в городе нет советской власти. Первое, что мы сделали, продуктами запаслись. Дня через два и немцы пришли. По соседству со мною еще двое рабочих нашего завода жило. Собрались мы, потолковали и решили в комендатуру немецкую сходить, узнать, как с заводом будет. Часть цехов хоть и сгорела, но восстановить кое-что и начать работу можно было. Сидим так, разговариваем – вдруг дверь настежь и на пороге немцы: два солдата с винтовками и третий с пистолетом. Как я потом узнал – это унтер-офицер был. А тогда мы еще не знали их знаков различия. Входят. Не здороваются. Тот, что с пистолетом, по-русски немного говорил:
– Комм, комм. Пойдем, пойдем. Иди, стрелять буду.
– Что такое, спрашиваем, почему идти, куда идти?
– Иди, иди. Работа.
Работа? А зачем с винтовкой? Зачем стрелять? Не понимает, дурак. Твердит свое: «Иди, иди. Работа». Ну, думаем, надо идти. Будем работать. Выходим на улицу – а тут уже целая группа людей собрана. Построили нас по одному, гуськом (человек 15 набрали). Впереди конвоир, позади – конвоир. Погнали. Спрашиваю у других, куда, мол, гонят. Никто не знает. «Работа». А что за работа, почему под ружьем нужно работать? Пригнали нас на мясной базар. В угловом двухэтажном доме штаб какой-то. Потом узнали – штаб полка. Народу здесь уже больше сотни. Продержали нас с час. Вышел на крыльцо офицер. С ним переводчик. «Старики, говорит, могут по домам идти». Отпустили десятка два-три стариков, а нас погнали дальше. Около завода им. Ворошилова продержали еще часа три-четыре. С группой в семь человек я попал на работу на железной дороге Воронеж – Курск. Немцы перешивали нашу широкую колею на свою узкую. Работа была тяжелая, а кормили никуда не годно. Ночевали в сараях полуразрушенных. Вот тут и взяло меня раздумье. Пожалел я, что не уехал со своим заводом. Ждал, думаю, освобождения от большевиков, а что получил? Почти две недели проработал. Потом неожиданно отпустили меня и еще одного воронежца. Выдали пропуска, и пошли мы домой. Пешком, конечно. А остальных пять человек оставили.
Появление немцев в городе сопровождалось, как и везде, виселицами. В Воронеже не было еще массовых репрессий, какие немцы проводили в глубоком тылу, на Украине и в Белоруссии, но уже в первые дни в городе появились повешенные. Двух человек повесили в нижней части города, у реки, одного на Плехановской улице и еще одного на площади перед обкомом партии, на вытянутой руке памятника Ленину. Повешенных не снимали несколько дней. Были ли это коммунисты, наказанные за их преступления, энкаведисты, оставленные в городе для выполнения «особых заданий», или рядовые русские люди, случайно погибшие, – неизвестно.
Кто мог установить, кто они были, когда каждый немецкий офицер, каждый мелкий комендант мог безответственно творить суд и расправу. Чаще всего в первые дни после прихода немцев гибли совершенно невинные люди.
Само повешение рассматривалось немцами не как мера наказания преступников за совершенные ими преступления, а как мера устрашения населения. В 1943 году по стопам немцев пошли и большевики: они ввели смертную казнь через повешение, они тоже сгоняли население русских городов на площади, где проходила расправа над «изменниками и предателями».
Задуманная как мера устрашения, публичная казнь только содействовала росту антинемецких настроений так же, как она содействовала росту антисоветских настроений в тех городах, куда приходила Красная армия и где большевики, следуя примеру немцев, вешали на площадях русских людей. Ничего другого, кроме возмущения, протеста и ненависти к тем, кто ее совершает, публичная казнь не может вызвать. В каждом русском городе немцы считали обязательным убить несколько русских людей, чтобы устрашить других, чтобы заставить их покориться. Кроме чувства глубокого разочарования и следующей за ним ненависти к себе, немцы ничего не получили.
Репрессии вызывались еще и страхом, внушенным немцам партизанами. Первое слово, которое говорил останавливающийся на постой в русском доме немецкий солдат, было слово – партизан. «А есть здесь у вас партизаны?».
В то время партизанское движение начинало еще только расти. Во многих районах и городах ни партизан, ни сколько-нибудь организованного подполья не было вообще – и немцам ничто не угрожало, но они в каждом темном переулке видели партизан.
Еще больший страх испытывали их союзники: итальянцы, венгры, румыны. В Бобруйске, например, где до 1944 года стояли венгерские части, часовые после наступления темноты открывали огонь по прохожим без предупреждения. По городу просто нельзя было ходить. После того как злополучные стражи убили и ранили несколько немецких солдат и офицеров, охрану города стали нести сами немцы.
Никакой серьезной угрозы не представляли собой для немцев и те незначительные группы подпольщиков, которые остались в Воронеже.
В 1942 году немецкая армия еще сохраняла свой прежний боевой вид, это еще были хорошо вымуштрованные, прекрасно обмундированные и вооруженные дивизии, не хуже тех, которые видели все столицы Европы. И дрались немцы по-прежнему умело и настойчиво.
Воронеж взяли. Танковые клинья Клейста[276] безостановочно шли на восток и на юго-восток. Но не было уже у немцев прежней уверенности. Все реже звучали хвастливые голоса о падении Москвы и Ленинграда, о скором конце войны.
Толстенький, низкий фельдфебель, немного говоривший по-русски (в России когда-то жил), чиновник какой-то тыловой хозяйственной части, говорил мне, сокрушенно качая головой и тряся розовыми щечками:
– О нет, майн херрн, Красная армия еще не капут. О, нам много будет тяжелая война. О, Россия – это злой снег, это много земли. Много ехать, много стрелять.
Мы стояли у окна двухэтажного углового дома. В этом доме осталась только одна русская семья. Весь верх дома занял фельдфебель с двумя унтер-офицерами. Каждую ночь он обходил дом, проверял запоры и пугал русских жильцов.