Комендант, которому парень представил меня, не забыв снова упомянуть о столь поразившей его печати с длиннокрылым орлом, оказался человеком на редкость симпатичным и интеллигентным.
Наш разговор прервал все тот же парень: коменданта вызывали в штаб немецкой части, расположившейся в одном из корпусов.
Больше я его не видел.
Прождав минут пятнадцать, мы решили войти в здание: в стороне, над лесом советские самолеты уже повесили «фонари». Только мы успели найти место на полу, только легли – загрохотали разрывы. Ночь провели почти без сна. Утром парень рассказал, что бомбы не причинили большого вреда, кроме одной, которая попала прямо в домик коменданта. Рассказал парень, ставший за ночь комендантом, и историю погибшего, пять лет ждавшего освобождения из сумасшедшего дома и убитого шальной советской бомбой через месяц после освобождения.
Сам парень оказался бывшим комсомольцем из соседнего села.
В поезда грузились на маленьком полустанке, в нескольких верстах от Хохла. Здесь я впервые увидел печатное слово освобожденных областей – курскую газету «Новый путь». Потом в Курске стала издаваться другая газета – «Курские известия».
«Новый путь»? Что в нем нового?[279] Прочитал газету от слова до слова, но когда вспоминаю сейчас, не могу ясно вспомнить ни содержания газеты, ни отдельных статей. Зато сохранилось отчетливое впечатление разочарования. Вот ждал, надеялся. Вот увидел – печатное слово, новое слово правды, и что же в нем, в этом слове?
Это впечатление разочарования и неясной тревоги еще усилилось, когда в родном моем городе Орле, куда я приехал на следующий день, я купил у продавца-мальчишки орловскую газету «Речь».
На первой странице шапка:
«Германские доблестные войска взяли Краснодар, Армавир, Ейск».
А над шапкой, правее заголовка, четко и ясно выделялось:
«Газета для населения освобожденных местностей».
Не освобожденной России, даже не освобожденных областей, а местностей.
Я снова вспомнил фразу, которая преследовала меня всю дорогу из Воронежа.
Услышал я ее от переводчицы немецкого офицера, пропускавшего эвакуированных у выхода из города. Из-за этой фразы я даже запомнил ее, эту переводчицу.
– Вы теперь находитесь на территории Германской империи.
– Что?!
На моем лице, видимо, изобразилось неподдельное изумление.
Пути для отступления не было. Да, если бы он и был, нам, антибольшевикам, других путей не было. Мы не могли защищать большевизм.
В номере газеты «Речь», купленной мной на орловском вокзале, заметка: «Освобожденная земля». Освобожденная ли, действительно?
Слева от вокзала, на стене здания, в котором помещается какое-то немецкое, по-видимому, железнодорожное учреждение, приклеен плакат. На нем изображен человек со скрещенными на груди руками и вытаращенными полубезумными глазами. Внизу на плакате большими буквами на коричневом фоне надпись:
«Гитлер – освободитель».
Никаких других признаков освобождения не видно.
Пассажирского движения на железных дорогах нет. Те немногие русские, которым удается достать «аусвайз» (пропуск), могут ехать только в товарных вагонах. Без «аусвайза» вообще никуда ехать нельзя. Широкая колея перешита на узкую, европейскую, и ходят по русской земле только немецкие поезда.
На площади перед вокзалом стоят немцы. Много солдат, видимо, только что прибывших из Германии. Новое обмундирование, новые винтовки со светлыми, необтертыми прикладами. Замечаю, что есть и сосновые приклады. Неужели в Германии дерева нужного нет? Один за другим подходят военные темно-зеленые автобусы. Площадь постепенно пустеет. Только на углу несколько солдат укладывают туго набитые рюкзаки, зеленые сумки, картонные коробки на ручные самодельные тележки. Здесь, на углу, биржа пешеходных извозчиков.
Трамваи, видимо, не ходят: на рельсах толстый слой пыли, и ручные тележечники – единственный вид здешнего транспорта.
Нанимаем и мы тележку, грузим свои рюкзаки – и идем через весь город пешком. Наш возница узнает, что мы из Воронежа.
– Ну, как там жили?
– Плохо. А вы тут как?
–Да тоже неважно.
Я расспрашиваю его. Он рассказывает без большого желания. И меня он особенно и не расспрашивает:
– Да что от них можно ждать, от большевиков. Конечно, хорошего не ждали. Так вы говорите, что голодно было. И у нас не лучше. Ведь перед уходом из города большевики сожгли все продукты. Ни себе ни людям, а псу под хвост. Все сожгли. Вы говорите орловец? Значит, знаете город. Знаете магазины на Кооперативной, бочки, склады – и продуктовые, и товарные? Там все сожгли в одну ночь, все кварталы: от Черкасской и до Воскресенской. Вот сейчас проходить будем – увидите. А что сжечь не успели – попортили. Керосином муку обливали. В тех городах, которые немец сразу брал, хоть осталось все, люди запасы сделали. А у нас почти что ничего не получили. Так, ерунду всякую: у меня один приятель пуговиц принес несколько коробок. До сих пор продает их на базаре. Да что это – безделица. Да вот еще горелой рожью и пшеницей немного запаслись. С элеватора носили. На этом кой-как и перебивались.
– Ну, а как тут немцы. с населением? – спросил я.
– Да так – ничего. Жить с ними еще можно. Не зверствуют. Повесили, правда, в первый день двух человек. Говорят, «истребители», что здания поджигали. А может и так, кого попало схватили под горячую руку. А так ничего. Вот на Украине, говорят, хуже. Там эти самые комиссары их наехали. Те свирепствуют. Не дай бог, и к нам нагрянут. А с этими, с военными, жить можно. Вот только бы войне конец. Как там у вас слышно? Скоро Сталин сдается? Надоело уже. Кончится, может, эти домой уйдут? Правительство наше будет? Как вы думаете?
Что я мог ему ответить? Я сам хотел бы услышать ответы на эти вопросы.
На прощанье он, видимо, чтобы ободрить меня, вступившего на «освобожденную землю», сказал:
– Знаете, здесь все-таки легче. Здесь хоть ругать можно – и ничего, не сажают. Легче дышится, хоть и голодно.
Все-таки, значит, легче.
Как и когда-то, после своего бегства из-под ареста в 1937 году, я постучал в ту же дверь, к моему большому другу. Здесь ли он? Жив ли? Ведь прошел почти год после того, как мы виделись с ним во время моего последнего приезда в Орел.
Дверь открылась. Жив! Цел! Мы крепко обнялись.
– Ну, как здесь? Как ты? Что делаешь?
В моем голосе, очевидно, была и тревога. Он не сразу ответил. И из его рассказа я понял, что все это не то, чего мы ждали. Не помогать нам пришли немцы большевизм сбросить. И все-таки, если бы мы даже заранее знали, зачем они к нам идут – мы бы пошли по тому же самому пути: сначала сбросить большевиков.
Недели через две я делал доклад в городском театре о жизни в Воронеже. На афишах доклад назывался так:
«В Воронеже при большевистском владычестве».
После доклада ко мне подошла пожилая женщина, по виду бывшая учительница.
– Спасибо вам. Теперь спокойнее. А мы думали, что там изменилось к лучшему. А там все то же, только хуже. Несчастная наша страна.
«А почему же все-таки спокойнее? – подумал я. Очевидно, потому, что и ее не оставляют сомнения: а правильно ли сделала, что осталась, что ждала конца большевизма. А вдруг он там изменился, не тот уже». «Все то же, только хуже». Значит, правильно поступила.
Я с жадностью впитывал впечатления, присматривался, изучал жизнь, людей.
Побывал и в городской управе, где встретил нескольких знакомых. Управа – в одном из лучших зданий города. Кабинет городского головы. Кабинет заместителя. Кожаные кресла. У дверей дежурные полицейские. Большой штат служащих. В комнате машинисток стучат машинки. И ни одного немца.
Как это хорошо – без немцев!
Когда узнают, что я из Воронежа, меня окружают любопытные лица.
– Ну что, что там?
Заместитель городского головы, мой старый знакомый, закрывает дверь на ключ.
– Рассказывайте, как там жизнь?
Он слушает с интересом, поддакивая.
– Конечно, конечно, я так и знал. Банда проклятая! До чего довела народ!
Его не нужно успокаивать, он не испытывал никаких колебаний. Знает большевизм достаточно: прошел через конвейер НКВД, сидел несколько лет и только перед самой войной вышел на свободу. Он не сомневается в правильности избранного пути, хотя немцев ругает так, что я с тревогой посматриваю на закрытую дверь: а вдруг там слышно.
Он замечает мои взгляды.
– Не беспокойтесь: там не слышно. Двери, видите, дубовые, еще до большевиков деланные. Да хоть и слышно. Мы и в глаза им говорим. Вот поживете здесь, сами то же будете говорить.
Узнаю, что хотя немцев в самой управе нет, и ряд дел и вопросов управа решает самостоятельно, подчиняется она непосредственно коменданту города генералу Гаманну[280]. Почти ежедневно городской голова должен бывать в комендатуре. Знакомлюсь и с самим головой. Александр Сергеевич Старов, бывший офицер старой русской армии, до войны служил не то счетоводом, не то бухгалтером[281].
У двери его кабинета высоченный полицейский щелкает каблуками. Массивная дверь (а действительно, отличные двери делали когда-то, на славу строили русские инженеры) бесшумно открывается. Из-за огромного стола выходит небольшой старичок с густыми усами и военной выправкой.
– Очень рад. Садитесь.
Он и в своем кожаном кресле сидит, выпрямившись, по-военному. Справа, в полуоткрытом ящике стола, вижу револьвер.
– Что, или «гости» заглядывают?
– Да, были.
Старик не столько интересуется Воронежем, сколько хочет как можно подробней рассказать о своем Орле. Видно, что он просто болеет им. Во мне он находит отклик: я тоже, как и он, уроженец Орла, тоже люблю наш город.
Старик жалуется на немцев:
– Трудно, очень трудно. Связывают по рукам и ногам. Лезут во все мелочи. Удивительно мелочные люди. Не дают, например, торговлю развить. Дайте сейчас свободу в торговле – из-под земли бы все достали. Так нет, не дают. И почему – не пойму.