Голова значительно снисходительней к немцам, чем его заместитель. Он не ругает их, а только жалуется, как на вздорных, не понимающих его родственников. Старик верит, что немцы разобьют большевиков, а потом предоставят России полную самостоятельность.
– Войдите и в их положение. Война. У самих немного. Где они возьмут? Могли бы, конечно, больше сделать, но – мелочны.
– Вот вы в газете будете работать, – говорит он на прощанье, – помогайте нам, помогайте население защищать. И людям нашим дайте понять, что мы делаем все, что можем.
Редакция орловской газеты «Речь» подчинялась не комендатуре, а командиру роты пропаганды 2-й немецкой армии[282]. В редакции тоже сидели одни русские, газета выходила без предварительной цензуры, но на ней все же лежала печать немецкого политического надзора.
Для защиты и помощи населению искали и находили другие пути.
Эти пути шли через личные знакомства с немецкими чиновниками. В борьбе за русского человека, которую вели все без исключения честные антибольшевики, использовался постоянный антагонизм между различными немецкими ведомствами.
Начинает, например, «Викадо» (хозяйственная военная организация)[283] проводить хищнические поборы в районе. Начальник района едет к фельд-коменданту и заявляет, что в результате самочинных действий среди населения усиливаются антинемецкие настроения, уже есть случаи ухода в лес, к партизанам. Слово «партизан» немцы не могут слушать спокойно. Фельд-комендант перепуган, возмущен. Он мчится в свой «Корюк» (штаб тыла армии)[284]. Оттуда летят секретные доклады в штаб армии. В «Викадо» отправляется соответствующее распоряжение.
Для немца главное – приказ: «Бефель ист бефель»[285]. Приказано считать русских «унтерменшами»[286], обирать их, унижать их человеческое достоинство – он и выполняет, часто не соглашаясь внутренне с приказом, но выполняет его добросовестно и старательно. Столь же старательно он выполнял бы диаметрально противоположные распоряжения.
В подвале дома, где я жил в Орле, в Школьном переулке, одна немецкая часть, расквартированная по соседству, устроила бомбоубежище. Для русских, жителей нашего дома, отвели небольшой угол. Однажды, во время особенно продолжительного и сильного налета, часовые, стоявшие у входа в подвал, не пустили вообще нескольких русских.
Я рассказал об этом в «штандорткомендатуре»[287]. На другой день приехал к нам личный адъютант коменданта города и офицер из штаба армии. Осмотрел подвал, опросил жителей.
Вечером, когда на окраине загрохотали зенитки, часовых у подвала не было: они ходили по квартирам и вели жильцов в бомбоубежище. Одну старуху, ни при каких бомбежках не выходившую из своей комнаты, пытались увести насильно. Старуха наотрез отказалась. Немцы уговаривали: «Бефель ист бефель». Разорвавшаяся неподалеку бомба прекратила спор: немцы бросились к подвалу.
Впрочем, не все немцы слепо выполняли «бефели» нацизма. В той же части я знал ефрейтора Иоахима Г., юриста по образованию, уроженца Дрездена. Он старательно учил русский язык и уже сносно говорил. Вполне интеллигентный, культурный, он не скрывал своих политических убеждений, не скрывал, что ему глубоко враждебен нацизм с его бредовой расовой теорией, с его атеизмом, аморальностью, с его гестапо и концлагерями.
– Наш строй, – говорил он, – такой, как ваш, как большевизм. Гитлер не лучше Сталина. Гитлер фанатик, он все погубит. Он будет разбит.
– Да что вы, – возмущался я. – Большевизм должен быть разбит. Мы должны его разбить. Иначе все погибнет.
Мы часто так спорили. Он доказывал, что нацизм погибнет, я доказывал, что большевизм.
Ему трудно было говорить по-русски. Спор утомлял его иногда. Он подходил к окну, из которого открывался вид на поля и говорил:
– Я полюбил вашу страну и ваш народ. Если бы не было ни этой проклятой войны, ни Гитлера, ни Сталина, вы могли бы приехать ко мне в Дрезден, в гости. Там такая чудесная картинная галерея. А я бы приезжал к вам как турист. Я бы посмотрел ваш Эрмитаж. Вы были в Петербурге? Он красив?
Однажды, когда мы стояли у окна, он, обращаясь к жене и глядя на раскачивающиеся под осенним ветром ветви старых лип, над которыми кружилась стая галок, воскликнул:
– Посмотрите, какое качество ворон!
Это было трогательно: «качество ворон».
Вообще ефрейтор Иоахим Г. оставил в моей семье хорошее воспоминание. Каждый раз, например, когда он приходил – приносил печенье или конфеты и, отдавая пакетик жене, говорил:
– Это про вас.
Его поправляли:
– Для вас, надо говорить.
– О, вы совершенно правы: для вас, для вас. Это для вас.
Русский язык ему явно нравился, и он все реже делал в разговоре ошибки.
Нашего Иоахима (так мы его называли в семье) я встретил совсем недавно, незадолго до моего отъезда из Германии, в одном из северных немецких городов.
Он был в армии почти до конца войны. Перед занятием Дрездена советской армией вернулся туда, избежал плена. Начал служить.
– Потом меня арестовали. Меня держали в тюрьме – и я не знаю, за что. Потом выпустили. И вот я бежал. Я только теперь понимаю, почему вы здесь. Сталин – это даже хуже Гитлера.
Почти у каждого русского был такой «наш Иоахим».
Справедливость требует отметить, что и среди высшего военного немецкого командования находились люди, противодействующие проведению антирусской политики, защищавшие в какой-то мере даже интересы населения.
Редакция «Речи» в Орле не имела своего здания. В двух небольших комнатах сидело 6 или 7 человек. Долго искали подходящее помещение. Наконец, нашли. Почти нежилой дом на Болховской улице, в котором жила только одна семья, не возражавшая против переселения в том случае, если редакция подыщет ей подходящую квартиру. Квартиру нашли, договорились с городской управой.
Случайно узнали об этом в штабе армии и категорически заявили:
– Переселять никого нельзя. Есть приказ командующего: не беспокоить население, не занимать жилых домов даже военными частями.
Командовал в то время 2-й танковой армией, штаб которой находился в Орле, генерал-полковник Шмидт, участвовавший потом в заговоре против Гитлера и погибший в застенках гестапо[288].
Для него тоже «бефель» не был «ист бефель».
Перед эвакуацией Орла в июне 1943 года комендант города генерал Гамман сам приехал в больницу, где оставались больные со своим персоналом, привез продукты, привез даже цветы, сказав при этом соответствующую моменту речь.
После эвакуации Орла генерал получил назначение в Брянск, а затем в Бобруйск, где он попал в плен летом 1944 года, а в 1945 году был повешен большевиками в Брянске.
Гражданскими делами на территории армии ведал 6-й отдел штаба армии. В Орле один из офицеров, ведавших гражданскими делами, капитан Пак, сделал немало хорошего и для русских самоуправлений, и для населения и оставил у всех, кто знал его, светлую память.
Военное командование выполняло, конечно, основные принципиальные директивы Берлина, например, директивы о наборе рабочей силы для Германии, могло в частных вопросах вести и свою самостоятельную политику. Военное командование давало больше самостоятельности местным самоуправлениям, организовывало добровольческие антикоммунистические отряды, открывало школы, театры, кино. От военного командования (штабов армии) зависел и характер проведения репрессий против населения, которые вызывали действия партизан и большевистского подполья. В одних местах репрессии носили массовый, бессмысленный и жестокий характер, в других массовые репрессии вообще не проводились, и даже арест и расстрелы представляли нечастое явление.
В Орле, например, весной 1943 года в немецком концлагере в деревне Некрасовке[289] было не более 150 заключенных, в то время как до войны, при большевиках, число заключенных в Орловском каторжном централе колебалось в разное время от 5000 до 10 000 человек.
А совсем недалеко, в Смоленске, тюрьма была набита. Гестапо арестовывало десятки часто невинных людей. Арестованные подвергались избиениям и пыткам.
В Бобруйске в 1944 году производились большие оборонные работы вокруг города: рылись окопы и противотанковые рвы, строились укрепления. В работах принимало участие и население Бобруйска. На работу ходили учреждениями и предприятиями. Больные, старики, женщины с детьми получали освобождение. Работающих кормили. Немецкие солдаты и офицеры, руководившие работами, не позволяли себе ни одной грубой выходки, не повышали даже голоса. Работали тысячи людей. И никто не роптал, никто не бежал в лес.
Совершенно иную картину наблюдал я в октябре 1943 года в Могилеве, который находился на территории, подчиненной штабу 4-й армии.
Здесь мобилизация на работы по рытью окопов вокруг города проводилась наиболее излюбленным немцами способом: жителей ловили просто на улицах, забирали из домов. «Акция» проводилась два дня. В первый день собрали около 200 человек, загнали в какой-то двор, обнесенный колючей проволокой, поставили часовых. Когда стемнело, люди начали разбегаться. Остатки перевели в другое здание, дали соломы для сна. Усилили охрану. На другой день город обезлюдел, мужчины попрятались. К концу второго дня половину захваченных пришлось отпустить, потому что они работали или служили. В результате на работу отправились не больше 20 человек.
В Бобруйске, Могилеве и других городах на дверях зданий, занятых немцами, висели напечатанные по-немецки и по-русски объявления:
«Русским вход воспрещен.
Будут стрелять».
После приезда в Бобруйск штаба 9-й армии объявления эти сняли.