Далеко не везде военное командование вело себя так, как в Орле. И на территории 2-й и 9-й армий, командование которых проводило более гуманную политику по отношению к населению, чем в других местах, совершались и массовые репрессии, и бессудная расправа над мирными жителями, уничтожение целых деревень.
Ранней весной 1943 года в деревне Соврисовке, прежде Брянского округа, а теперь Брянской области, немцы расстреляли несколько семей партизан: женщин, стариков, детей. Трупы бросили в лесу. Мальчик и девочка 5 и 8 лет раненые вернулись в деревню. Крестьяне доставили их в лазарет русского добровольческого полка. Врач Горячев сделал детям перевязку, спрятал их. Через несколько дней немцы узнали об этом. Детей отняли.
На окраине Брянска ночью партизаны открыли огонь по немецкому патрулю и, ранив одного солдата, ушли в лес, начинающийся в сотне метров от последних домов улицы. Утром улицу оцепили войска, выгнали всех мужчин – и каждого десятого тут же расстреляли. Ни один из них не имел никакого отношения к партизанам.
Летом 1943 года в 12 верстах от Могилева, в деревне партизаны убили двух немецких солдат. Карательный отряд, прибывший из Могилева, окружил деревню. Жителей согнали в одно место. Избы подожгли. Людей стали бросать в огонь. Живых. Сопротивлявшихся убивали. Сожгли всех. Уцелело несколько человек, только те, которые ездили в Могилев на базар. Женщина, вернувшаяся с базара, увидела: вместо избы ее головни и зола, а в золе обуглившиеся трупы троих детей.
После этого все окрестные села ушли в лес, к партизанам.
Нужно отметить, что такие репрессии проводились преимущественно в тыловых районах. Чем глубже в тыл, тем немецкая политика носила более жестокие формы. Проводили такие дикие репрессии не регулярные части армии, а гестапо и специальные команды войск СС.
Еще хуже было положение в областях, подчиненных Восточному министерству Розенберга. «Золотые фазаны»[290], в большинстве своем члены национал-социалистической партии, олицетворяли собой гитлеризм с его звериной моралью, с его попранием всяких прав человека – не немца, с его бредовой идеей «херрренфолька»[291].
«Золотые фазаны» смотрели на занятые земли как на немецкие колонии, и немецкая политика здесь носила открыто колониальный характер.
Заложничество, расстрелы, массовые репрессии против целых населенных пунктов – все это было повседневным явлением на Украине и в Белоруссии, все это порождало глухую ненависть к иноземным пришельцам.
На Украине, например, крестьяне жили материально совсем хорошо, значительно лучше, чем до войны, в колхозах; жили лучше, чем в центральных оккупированных областях, но немцев ненавидели не меньше, потому что «золотые фазаны» не могли вызвать ничего, кроме ненависти.
Страшные преступления совершали гитлеровцы на захваченной земле. На Холмщине, например, немцы разжигали национальную рознь между украинским и польским населением, поощряли массовые убийства, которые совершали с той и с другой стороны ослепленные ненавистью крайние националисты.
Там же, в Холмщине, немцы и сами производили массовое истребление населения. Причем здесь истреблялись не партизаны или их семьи, не люди, заподозренные в сочувствии к коммунизму: истреблялось все население.
Вот рассказ священника с Холмщины:
«Мы жили, как на фронте. Каждую ночь то поляки резали украинцев, то украинцы поляков. Украинские националисты истребляли и русское население. Немецкие власти никаких мер не принимали. Наоборот, мы знали, что немцы поощряют и тех, и других.
А что сами немцы творили. Они производили систематическое истребление населения, всего подряд. Увозили целые деревни в лагеря смерти – и поголовно уничтожали.
Я никогда не забуду одного страшного дня. Рано утром, когда еще было темно, меня разбудил громкий стук в дверь. Подошел я к двери, слушаю.
– Отворяй! – кричит и по-польски, и по-немецки.
Открываю дверь. Два эсесовца и польский полицейский.
– Немедленно все на площадь!
Кое-как оделся, разбудил жену, детей. На площади уже собрались крестьяне. Вся площадь была оцеплена эсесовцами с автоматами и собаками. Когда согнали всю деревню, на площадь вынесли стол и стул. К столу сел эсесовский офицер, по бокам его стояли два здоровых эсесовца с звериными мордами и польские полицейские. Нам было приказано по одному подходить к столу. Эсесовец смотрел на каждого тусклым свинцовым взглядом и махал рукой:
– Направо. Налево.
Направо – значило: смерть.
Тех, кого звероподобный эсесовец отсылал направо, сажали в машины и увозили. Мы знали, что никогда не увидим увезенных.
Происходили душераздирающие сцены. Зверь в образе человека, сидящий за столом, разлучал семьи: жену – налево, мужа – направо, детей – налево, родителей – направо. На мольбы, на крики о помощи отвечали стоящие у стола: они били людей прикладами, ногами, палками.
Когда я подошел с семьей к столу, польский полицейский наклонился к сидящему за столом и что-то сказал ему на ухо.
Я только расслышал:
“Руссише поп”.
Зверь посмотрел на меня и махнул рукой: “Налево?” Это значило: “пока – жизнь”».
На оккупированных немцами территориях действовал только один закон: закон произвольного приказа военачальника от командующего армией до коменданта глухой лесной деревни.
Каждый комендант являл собою ничем не ограниченную власть, ибо никаких законов, никаких положений, которыми он мог бы руководствоваться, кроме пресловутого «бефеля» вышестоящего начальника, у него не было.
Поэтому в Харькове, например, где осталось около 400 тысяч населения, почти не было школ: местное командование запретило открывать школы. В Орле, наоборот, военное командование не только дало разрешение на открытие школ, но и рекомендовало собирать учителей на совещания в специальные политшколы.
В тех областях, где хозяйничали комиссары Розенберга, – они действовали на основании общих распоряжений Розенберга и на основании известного «принципа»: чего моя левая нога хочет.
В украинских местных самоуправлениях немцы иногда даже били служащих. Этого не происходило в армейских районах.
Немцы били и рабочих на предприятиях. А на законное возмущение русских отвечали:
– Но без этого невозможно работать. У нас тоже бьют учеников.
Может быть, и бьют – в Европе. Русского же человека возмущает сам факт битья, безотносительно к тому, какую цель оно преследует, «педагогическую» или какую-нибудь иную. В НКВД и били, и пытали; избивали арестованных в милиции, за закрытыми дверями, но никогда ни один представитель власти не рискнул ударить человека на улице, публично. В факте избиения (это не относится к обычным дракам) русский человек видит унижение человеческого достоинства.
Мне рассказывали: в городскую управу небольшого южнорусского города ворвался немец и начал орать на секретаря управы, требуя каких-то подвод, каких-то квартир. Секретарь ответил, что он не может немедленно удовлетворить эти требования, что нужно подождать. Взбешенный немец ударил секретаря. В зале, где сидело несколько служащих, наступила гробовая тишина. Секретарь побледнел и инстинктивно отвел руку назад. Еще минута – и он бросился бы на немца. Немец, по-видимому, почувствовал это. Он повернулся и хлопнул дверью, выскочил на улицу. Все старались не смотреть друг на друга. В нашем присутствии ударили человека, взрослого человека! Этого русский не может простить!
Антинемецкие настроения разлились широкой волной по всей оккупированной России. Немцев стали ненавидеть. Все. И в том числе, убежденные антибольшевики, принимавшие самое активное участие в борьбе с большевизмом, стоявшие рядом с немцами.
Трудно сказать, когда именно произошел перелом в настроении населения. Перелом происходил постепенно, под влиянием ряда причин: под влиянием страшных вестей из лагерей военнопленных, под влиянием вывоза в Германию рабочей силы, преимущественно молодежи, под влиянием всей политики немцев, не скрывающих даже своих целей расчленения, уничтожения России, порабощения народа.
Лагеря военнопленных – одно из самых тяжких преступлений гитлеризма. Миллионы людей сдались в плен. Миллионы людей готовы были воевать против большевизма, рядом с немцами. Их, эти миллионы, заперли за проволоку, их уничтожали голодом, их убивали!
О лагерях военнопленных уже много написано.
Я приведу только два рассказа:
«За проволокой 20 тысяч человек. Под открытым небом. Не люди, а тени. Иногда немцы привозят гнилую картошку, конину. На всех не хватает. Вот ведут лошадь, худую, кости да кожа. Толпа ждет. Заранее пытаются протиснуться ближе к тому месту, куда пустят лошадь. Только эту лошадь пускают за проволоку, толпа бросается на нее. Огромная куча барахтающихся тел. Через несколько минут на том месте, где стояла лошадь, ничего нет. Последние капли крови кто-то по-собачьи слизывает с земли. Полураздавленные, по-женски скуля и причитая, отползают в сторону».
«В лагерь привезли баланду. Ее раздают, как всегда, на дворе. Берут в то, что имеют: в старый измятый котелок, в заржавленную консервную банку, в кружку, в шапку, просто в горсти. Одни лакают тут же, не в силах ждать. Другие, шатаясь, несут туда, где спят, в большое каменное здание – в тюрьму. Длинная-длинная лестница. Ее трудно одолеть обессиленным от голода людям. На первой площадке лежит человек. Он упал и не мог встать: теперь мертв. Когда ходил, наверно, вспомнил о баланде, хотел перед смертью глотнуть хоть немного. Не смог: вылил все на грудь. Там и лежит, покрытый коркой замерзшей баланды. Выше, на лестнице, еще два трупа. По утрам трупы выносят на двор и складывают длинными штабелями, как дрова».
Страшные картины!
Позже, в 1942 и 1943 годах, положение в лагерях военнопленных резко изменилось. Немцы утверждали, что в 1941 году они не ждали такого количества пленных, что не подготовили помещений, продуктов.