Спорить не приходится: пленных захватили слишком много, продуктов не запасли, но как объяснить бобруйскую трагедию, где сожгли живыми несколько тысяч человек, где пытавшихся вырваться из огня расстреливали из пулеметов.[292]
Происходило сознательное истребление пленных и гражданского населения. По заранее продуманному, разработанному плану.
Стиснув зубы, стояли на своем посту антибольшевики. Перед их глазами же стояло два призрака: немецкий гитлеризм и большевизм. Что же страшнее?
Одни не выдерживали, уходили в лес, к партизанам, начинали беспощадно бить немцев. Другие по-прежнему непоколебимо стояли на своем – сначала разбить большевизм! И верили, что поработить Россию немец не сможет, как никто и никогда не сможет ее поработить!
Если бы не большевизм, если бы немцы пришли в свободную Россию – завоевать ее, Россия вся бы ушла в лес. И тогда, действительно, земля горела бы под ногою завоевателя!
Так что же страшнее? Большевизм или нацизм? Оставим в стороне субъективные впечатления. Обратимся к фактам. При отступлении Красной армии в занятых немцами областях осталось 70 миллионов человек, которые не хотели уйти с большевиками. При отступлении немцев на Запад, бегущие от большевиков забивали все дороги. В занятых немцами областях стояло под ружьем, в добровольческих антибольшевистских соединениях более 500 000 человек. Несмотря на гитлеризм!
На первый взгляд, в оккупированных областях как-то наладилась жизнь. В прифронтовых районах с крестьян не брали налогов – и здесь вас обязательно угощали крепким самогоном с яичницей и хорошим куском свиного сала. Давно такого не видели!
Вообще голодно жили, но базар торговал бойко, заставленный десятками крестьянских подвод. И откуда что взялось? Откуда эти новые телеги, шустрые лошаденки?
Открылись комиссионные магазины и различные ремесленные мастерские, закусочные и полукустарные заведения по выделке мыла и патоки.
В городских управах собирались на художественные вечера, люди ходили друг к другу в гости, устраивали крестины и именины.
Учительница музыки давала частные уроки, а на главных улицах мальчишки-разносчики выкрикивали названия местных газет.
Но все это было какое-то ненастоящее. Сознание, что не сегодня-завтра покатится фронт, еще усиливало это странное впечатление от окружающего. А если даже немцы и победят, то что же будет? Освобожденные местности? Не Россия, даже не области, а местности. Все сильнее разгоралось в сердцах людей горячее чувство любви к России – поруганной и заплеванной: и немцами, и большевиками.
Проснулось, всплыло на поверхность души спрятанное глубоко при большевиках религиозное чувство.
Молящиеся переполнили церкви, по деревням носили чудотворные образы. Молились так, как давно не молились. Не было семьи, в которой не было бы своего горя, не было бы жертв: арестованных НКВД и погибших в Сибири, насильно эвакуированных на восток, взятых в армию и пропавших без вести, погибших в лагерях военнопленных, убитых советскими бомбами, которые каждую ночь сыпались на мирные русские города, увезенных в Германию на работы, пропавших в застенках гестапо, оставшихся там, за линией фронта.
Если бы русское горе дымилось как огонь, то дымом окутался бы весь мир!
Молились истово! Мне не забыть первого посещения церкви в Орле. Мы пришли всей семьей, с женой и дочерью, которая входила в церковь в первый раз в жизни.
Когда мы вошли, я вдруг увидел, как у дочери, у этого маленького человека, впервые вошедшего в храм, побежали по щекам слезы.
Такой же, как в 1941-1942 годах, взрыв религиозного чувства я наблюдал еще раз в дни насильственной репатриации в Германии, в те самые дни, когда солдаты страны, считающей себя оплотом свободы, вытаскивали из церкви за бороду русского священника, а молящихся гнали прикладами в машины – на смерть!
20-21 июля началась эвакуация Орла. Потом мне пришлось оставить несколько русских городов: Брянск, Смоленск, Могилев, Бобруйск. Но в Орле, где я родился и вырос, я оставлял Родину.
В моих дневниках записано очень скупо:
«До 5-го июля на фронтах царило относительное спокойствие. Однако это спокойствие тревожило. 6-го июля сводки принесли известие, что в районе Белгорода и Орла началось большое сражение. Позже выяснилось, что грандиозное советское наступление было предупреждено немецким контрударом у Белгорода. “Курский кулак”, состоящий из 200 крупных соединений, не мог сокрушить советского фронта: скоро он потерял свою удельную силу. Сражение же распространилось на север. Начались крупные бои в районе Новосиля, Мценска, Болхова, на северо-восток и север от Орла. Большевики все время подбрасывали свежие силы. 19 июля стало известно о прорыве немецких линий в районе к юго-западу от Болхова. Советские танки подошли к железнодорожной линии Орел – Брянск. Над Орлом нависла угроза окружения. В городе началась паника. 21 июля я с семьей выехал в Брянск.
Перед самым отъездом ко мне зашел проститься мой большой друг, который оставался в Орле.
– Сведения очень тревожные. Железнодорожная линия перерезана. Вряд ли вам удастся проскочить. Боюсь я за вас. Мы проскочили, потому что под Хотинцем прорвавшуюся группу советских танков уничтожил гранатами русский добровольческий батальон. Немцы побросали оружие и в панике убежали. Добровольцы остались на месте и спасли положение. Танковый отряд действовал по немецкому типу, сеял панику. Но он не имел связи со своими. Дорога на Брянск была свободна.
Орел держался до 4 августа. 31 июля я ездил туда еще раз из Брянска.
Город пустынен. Те, кто решил уезжать, уехали. Те, кто остался, не выходят без большой нужды на улицу: ползут слухи, что немцы в последнюю минуту угонят с собой всех мужчин. Двери в домах плотно закрыты, на окнах спущены занавески. Редко-редко скрипнет калитка, покажется женская голова – и снова спрячется. Улицы пустынны. Только на Кромской и Карачевской, все в одну сторону, к Брянскому шоссе, проносятся одна за другой военные машины. В центре, на Московской и Болховской, саперы рвут большие здания.
Вот и окраина, последние деревянные домики. Наша машина выезжает на Брянское шоссе. Шофер дает газ. Я последний раз оборачиваюсь назад, на город. Слышна далекая канонада. Слева, над нагорной частью города, в районе Педагогического института и бывшего Кадетского корпуса, поднимаются клубы серого дыма, вслед за ним вырываются снизу языки пламени. Город горит.»
Большевики жестоко расправлялись с работникам русских самоуправлений и особенно с работниками полиции и офицерами и солдатами добровольческих антибольшевистских отрядов, которых им удалось захватить при наступлении.
В 1943 году Верховный Совет издал специальный указ о введении смертной казни через повешение – «за измену родине и сотрудничество с врагом».
В Краснодаре, Чернигове и других городах захваченных «изменников» после жестоких пыток и мучений и инсценировки суда вешали на центральных площадях, согнав на место казни все население.
К лету 1944 года публичные казни приняли массовый характер. Вешали в каждом занятом городе, в каждой деревне.
Почему большевики относились к людям, выступившим против них, с такой ненавистью? Потому что именно в них, в российских антибольшевиках большевизм видел и видит смертельную угрозу собственному существованию. Потому что в оккупированных немцами областях именно российские антибольшевики – в печати, в лекциях и докладах – разоблачали большевизм, вели широкую пропаганду среди населения, потому что российские антибольшевики наносили наиболее чувствительные удары большевистскому подполью и партизанскому движению, потому что российские антибольшевики боролись против немецкой антирусской политики, защищали население, препятствуя тем самым росту пробольшевистских настроений. Вот почему большевики с такой нескрываемой яростью преследовали тех, кого они называли «изменниками» и «предателями».
Всегда во всех войнах находились и перебежчики, и предатели. Движущим мотивом их действий чаще всего являлись корыстные цели: либо денежное вознаграждение, либо карьеристические побуждения.
Какие же корыстные цели могли привлекать миллионы людей, поднявшихся против большевизма в годы войны? На какое вознаграждение могли рассчитывать они? Где и какую карьеру делать?
Старик-профессор, отказавшийся уехать со своим университетом в глубокий спокойный тыл на свою старую любимую работу и оставшийся перед неизвестностью, перед бомбежками, перед голодом, или инженер, променявший перспективу спокойной жизни в тылу, обеспеченный работой, тоже на полную неизвестность, – какие корыстные цели они преследовали?
Они оставались только потому, что не хотели уходить с большевизмом. И кроме того, они верили, что пришли решающие дни, что большевизм на краю пропасти, что нужно помочь сбросить его в эту пропасть.
Четыре миллиона солдат и офицеров сдались в плен. Семьдесят миллионов осталось на месте, на оккупированной земле. Десятки тысяч человек стали под ружье, в добровольческие отряды. Их было бы во много раз больше, если бы немцы не препятствовали созданию русских вооруженных антибольшевистских сил. Многие тысячи пошли в местные самоуправления, в полицию, в печать. Каждый наносил удар большевикам там, где он мог, где он нашел применение своим силам. Каждый стремился нанести наиболее чувствительный удар.
За исключением единиц, действительных карьеристов и предателей интересов России, верой и правдой служивших немцам, – служили не немцам, а делу борьбы против большевизма, в конечном счете – России.
Организовывались самоуправления разными путями: в одних городах бургомистров немцы просто назначали, в других соблюдался некоторый демократический принцип выборности.
Так создавалось самоуправление, например, в г. Карачеве Орловской области. Немецкая комендатура пригласила на собрание интеллигенцию города – врачей, учителей, инженеров – и предложила выбрать городского голову. Избрали очень