Из Берлина присылалось много плакатов, рисованных и немецкими, и русскими художниками. Кисти немецких художников принадлежали такие пропагандные шедевры, как «Новая Европа под сенью немецкого орла, или Что будет после». Немецкий орел «на после» – перспектива, которая могла только усилить антинемецкие настроения. И усиливала!
Уничтожение большевиками при отступлении продовольственных запасов, взрывы и поджоги жилых зданий и заводов вызвали повсеместно возмущение населения. Печать наша немало об этом писала. На эту же тему появилось несколько плакатов.
Вот один из них. Внизу, на плакате – горящие города и села. Над ними – фигура Сталина. Глаза вытаращены от ужаса, горящий факел выпал из рук: рука со свастикой держит Сталина за ворот.
На плакате надпись:
«Программа Сталина – убийцы и поджигателя! Уничтожить ваши запасы, чтобы обречь вас на голодную смерть.
Поджечь ваши города и села, чтобы лишить вас крова.
Уничтожить ваши фабрики и заводы, чтобы лишить вас заработка и хлеба.
Разрушить дороги и мосты, чтобы лишить ваши города подвоза продуктов.
Такова программа преступника Сталина».
В 1943 году, когда немцы сами перед отступлением начали взрывать не взорванные большевиками заводы и фабрики, жечь несожженные города, такие плакаты больше не появлялись.
Вот еще один плакат: «Берегись!» По человеческим телам мчится колесница смерти. Оскалившиеся зубы взбесившихся черных коней, мелькают в воздухе окровавленные копыта. Нечеловеческой злобой и нечеловеческим страхом перед грядущим перекошено лицо возницы – Сталина. А сзади, над ним, несутся в клубах дыма и пламени оскаленные морды: Ленин, Каганович, Дзержинский, Троцкий, Свердлов…[308]
Пропаганда, предназначенная для советского тыла, находилась почти исключительно в руках немцев. Особенно в 1941 и 1942 гг. русские антибольшевики редко принимали участие в составлении листовок. Даже в 1944 году «зондерфюреры»[309] обращались к красноармейцам с такими воззваниями:
«Красноармеец, наступает весна, тебя ждет земля. Втыкай штык в землю и иди к себе домой, в Тамбовскую губернию».
Что, кроме искреннего смеха, могла вызвать у красноармейцев такая листовка?
Там, где в работе над пропагандными материалами принимали участие русские антибольшевики, такая листовка вряд ли могла появиться.
На среднем участке фронта, в Бобруйске, издавалась газета, по внешнему виду (заголовок, шрифты, формат газеты и т.д.) являвшаяся полной копией советской фронтовой газеты «За Родину». Газету делал бывший батальонный комиссар Красной армии, журналист по профессии. Газета сбрасывалась на советские позиции и тылы с самолетов. По рассказам перебежчиков, газета производила исключительное действие. Если ее обнаруживали у красноармейца, то расстреливали на месте. Был приказ – сдавать «фашистскую фальшивку» в Особые отделы, не читая ее.
Пара добрых коней вынесла нас на высокий открытый бугор, и в ту самую минуту снизу, из-за реки, донеслась автоматная очередь.
Я инстинктивно пригнул голову. Один из моих спутников, унтер-офицер Н-ского добровольческого батальона, улыбнулся:
– Не бойтесь. Зря бьет: далеко уж очень.
– Откуда же он стреляет? – спросил я, всматриваясь в туманную даль разлившейся Десны.
– А вот смотрите вправо, где несколько деревьев отдельно стоят, – сказал унтер-офицер, подавая мне бинокль и указывая рукой на далекий лес по ту сторону реки.
Мы ехали по высокому левому берегу Десны. Правый, луговой, до самого леса на горизонте, и лес залила высокая полая вода.
Между соснами, стоящими на опушке залитого водой леса, я рассмотрел замаскированную ветвями лодку. Там находился партизанский наблюдательный пост. Оттуда и дали по нас автоматную очередь.
По правому берегу проходила граница партизанских районов. На левом берегу, до самого Трубчевска, стояли гарнизонами добровольческие батальоны.
Но и здесь часто появлялись партизаны. Недаром унтер-офицер, которого я после нашего короткого знакомства называю просто Сергеем Митрофановичем, перед отъездом так внимательно проверил свой автомат, недаром всю дорогу мне упиралась в бок сумка с гранатами. У другого моего спутника, солдата, который правит лошадьми, – на коленях тоже автомат. Вооружен и я, штатский человек: неудобный и тяжелый наган оттягивает правый карман пальто. Я его оставил на поясе, под пальто, а Сергей Митрофанович сказал наставительно:
– Там он вам без пользы будет. В карман положите.
– А что, разве здесь тоже бывают? – поинтересовался я.
– Береженого Бог бережет, – уклончиво ответил Сергей Митрофанович и посоветовал:
– От вашего нагана пользы мало. Возьмите вот еще винтовку. Если что – винтовка не подведет.
Взял я винтовку.
Если не считать бесцельной стрельбы из-за реки, миновали опасный район благополучно. Как потом мне рассказывали в батальоне, мы проезжали через лес, по которому пролегала «большая партизанская дорога»: проходили часто разведывательные группы партизан.
Сергей Митрофанович сразу расположил меня к себе. Хорошее русское лицо, глаза добрые, крестьянские. Не идет Сергею Митрофановичу военная форма, да еще немецкая. Да он и не был никогда военным. За винтовку взялся, только когда немцы пришли.
– Большевиков бить, – поясняет он. – Всю жизнь думал о том, когда можно будет за них взяться по-настоящему.
Сергей Митрофанович – крестьянин. В 1930 году отца его посадили как «подкулачника» за выступление на собрании против колхоза. Отец погиб в ссылке. Мать умерла от голода. Сам он, тогда еще молодой двадцатидвухлетний парень, уехал в Сибирь. Работал в Орске на строительстве. Получил квалификацию каменщика. Изъездил всю страну. Когда началась война, пустился на Запад, «немца встречать». Тут его в армию взяли. Но воевать долго не стал.
– Не за что воевать было, нечего защищать, – говорит Сергей Митрофанович.
Солдат кивает головой:
– Правильно, не Иоську же защищать?
Он – бывший тракторист. Тоже был в армии.
– Ну а как немцы? – спрашиваю я.
– Сволочи! – говорит коротко солдат.
Сергей Митрофанович рассказывает:
– Я не могу их понять. Почему они хотят все сами сделать? Славой своей, что ли, поделиться не желают. Да ведь и славы особой уже нет. Вон где были в прошлом году, на Волге, а сейчас что? Под Севском фронт. Так нет, и теперь все сами. Не дают нам развернуться. Вот здесь даже, в батальонах: шагу не дают ступить. Вмешиваются в распоряжения командиров, путаются под ногами. Только в бою и чувствуешь себя самостоятельно: в бой немцы не любят ходить, да еще против партизан. Ну и боится немец партизан! Послушайте, когда они разговаривают между собою. Только и слышишь: «Партизанен, партизанен». Ну, а партизаны зато боятся наших добровольцев. Редко выдерживают бой. Понимают, что бьются с нами не за правое дело, Сталина от гибели спасают.
А что у вас там нового, в газетах что пишут? Скоро Власова признают? У нас тут поговаривают, что скоро в подчинение к нему пойдем. Верно это? Скорее бы. А то ведь разобьют большевики немцев. Самим им не справиться. Если сейчас русскую армию не создадут – все погибло. У нас паренек один с фронта приезжал. В «зондеркоманде» он в какой-то, на ту сторону ходит. Так говорит, что очень там сейчас плохо. Голод страшный. Ничего нет. Население оборванное, мужчин всех под метлу гребут. «Все для фронта!» Ну и давят немца массой. А немец уже воевать хуже стал. Как только отступление, так немец кричит: «Аллес капут». Ему уже кажется, что все кончено, проиграли. Но я вам с ручательством говорю: десяток наших дивизий сейчас на фронт. Как рванули бы – так до Москвы! А немец уже выдохся. Теперь ему вперед не идти. Да он и сам это понимает. А вот нам все-таки не дает развернуться. Я иногда думаю, что у немцев тоже измена может быть. Кто-то сознательно тормозит, кто-то уговаривает Гитлера не создавать русской армии, потому что русская армия – для Сталина смерть.
Уже стало темнеть, когда показалась деревня – цель нашей поездки. Солдат ударил по лошадям и запел высоким чистым тенором:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.[310]
– Стой, кто такие? – раздался внезапно резкий окрик из-за бункера, который я принял сначала за кучу хвороста, вышли двое вооруженных винтовками и гранатами солдат. У нас проверили документы и пропустили.
Такие же замаскированные бункеры стояли вокруг всей деревни, превращенной в военный лагерь. Деревня напоминала осажденную крепость. Вокруг нее – бункеры. Часть крайних изб тоже превращена в бункеры. С высокой деревянной вышки, крытой соломой (прямо, как во времена татарщины!), часовые осматривают окрестности.
Только вместо луков и мечей вооружены они автоматами и пулеметами. После наступления темноты хождение по единственной деревенской улице прекращалось.
Но жизнь все-таки текла своим чередом. Молодежь собиралась вместе с солдатами на вечеринки, женщины вязали, мужчины обсуждали на сходках у старосты, как им придется в этом году сеять. Сеять собирались с оружием в руках: иначе партизаны не дадут. Офицеры читали «Речь» и «Зарю», спорили, пили немецкий шнапс и русский самогон, который, по мнению знатоков, не уступал лучшему шнапсу. Пили все – и помногу: такое уж время было проклятое.
В тот же вечер я прочитал роте доклад «Большевизм – враг русского народа». После доклада, как обычно, задавали вопросы. Спрашивали только об одном: о Власове, о судьбах Освободительного движения. Что я мог сказать, кроме общих фраз? О том же продолжался разговор в избе, где жили офицеры и где я остановился на ночлег. Говорили до утра. Двое офицеров, только что вернувшиеся из Берлина, рассказывали о школе РОА в Дабендорфе