— Матушка-боярыня, заступись! Брата родного ни за что ни про что на твоём дворе убивают. Мы к тебе с открытой душой, подарков от Юрия Васильевича привезли, нас же, как татей, пытать вздумали! Шудебы — гости торговые, известные и честные, за что же позор принимать?
Алёна знала Шудебовых. В прошлом году, когда Иванова брата Юрия свалила (который уже раз!) сухотная болезнь, они поехали навестить его в Дмитров — небольшой торговый городок на берегу славной речушки Яхромы. (Говорили, что в давние времена подвернула здесь ногу княгиня Долгорукая и охнула: «Ой, я хрома!» С тех пор и стала река Яхрома). Тогда среди именитых торговых гостей, сделавших им богатые подарки, были и братья Шудебовы, и Юрий Васильевич, указав на них, пошутил: «Вот моя парочка-выручалочка». Видать, нередко в их мошну заглядывал. Припомнила это Алёна и тут же послала за Василием и Демидом.
Василий же в это время Митькой Чёрным занялся. Робким и боязливым оказался Митька: глаза страхом залиты, губы дрожат, однако ж опять ни в чём не признается. Надоели Василию пустые речи, двинул он Митьке слегка под дых — у того дыхание зашлось, слёзы на глаза выступили. Рухнул он на колени: «Не губи, воевода, всё расскажу!» Сорвал с головы мурмолку, вспорол подклад, достал и протянул небольшой шёлковый лоскут, испещрённый какими-то значками. Пока рассматривал Василий непонятные письмена, пришли от боярыни, и пришлось ему прерывать свой расспрос.
— Ты по какому праву гостей моих позоришь? — строго встретила Алёна.
— Дело, боярыня, государское, — оглядел присутствующих Василий, — не волен я при всех говорить.
— Мы дел твоих знать не желаем, но государские дела чистыми руками творить надобно. Коли сделаешь что не по пригожу, так и государю твоему бесчестье.
В это время привели Демида, взъерошенного, расхристанного.
— За что это он тебя? — участливо спросила Алёна, увидев вспухшее лицо.
— Так и не понял, боярыня, — облизнул разбитые губы Демид. — Всё про письмо какое-то пытал, а я ничего ведать не ведаю...
— И в кого ты только уродился, князёк? — покачала головой Алёна. — Отец твой, Михаил Андреич, кроткий да набожный, мухи не обидит, а ты как наш дворовый петух — девкам моим все ноги исклевал.
— Постой, боярыня! — обиделся Василий. — Негоже тебе насмешки строить. Они вон под торгашеской личиной крамольные письма перевозят и втихаря их подбрасывают. Накось, погляди. — Он протянул отобранный у Митьки лоскут.
Та повертела его по-всякому и озадаченно спросила:
— Что здесь прописано?
— Пока ещё не ведаю, — важно ответил Василий, — но только непременно крамола какая-то, иначе в подкладе не хранили бы...
— Позволь, боярыня, слово сказать, — вмешался Иван Шудеб. — Никакой крамолы тама нет, это обычная грамотка купеческая. Мы, чтобы деньгу свою не трясти по дорогам, сдаём её менялам, взамен получаем грамотку, а в другом городе сызнова её на деньгу меняем. Так что когда он эту грамотку взял, то товарища нашего среди бела дня ограбил!
— У кого взял? — грозно спросила Алёна.
— У Митьки Чёрного, — негромко ответил Василий, — но сильно не бил, так, только для испуга.
— Придётся мне, видно, в ледник тебя определить, — сказала Алёна, — чтоб пылу-жару поубавить, а то всех моих гостей перебьёшь.
— Я своему государю верой-правдой служу! — вскричал Василий. — К стремени евонному приставлен, а ты...
— Вот и ходи у стремени, — оборвала Алёна, — а в дела, что розмысла требуют, не суйся, не по тебе это! Так и государю скажу. Иди покуда, и боле чтоб не дурил, а то и взаправду в ледник посажу!
Побитым псом возвращался Василий, полный стыда за свою оплошность и обиды от сотворённых над ним насмешек. Стыд, правда, скоро прошёл — Василий был к нему не приучен. Но прошёл не бесследно: затуманил голову гневом, замохнатил сердце злобой. На всех разгневался, на всех озлобился и, пока шёл по двору, честя своих обидчиков, отругал одного пригревшегося на солнце дружинника, турнул другого, расположившегося на бревне с обеденной миской, с руганью накинулся на сидевших у своего возка и мирно беседующих скоморохов:
— Принесла вас сюда нелёгкая, только вшей натрясли, захребетники поганые.
Те затихли, съёжившись, только поводчик, мужик со смелым и независимым взглядом, проговорил:
— Срамно глядеть на тебя, ей-богу! Аки пёс лаешь на всех без разбору!
Василий поднял было плеть, чтоб проучить глумника, но тот лениво повернул голову и сказал:
— Михайло Иваныч, ну-тко шугани его отсель.
Медведь не спеша поднялся, покрутил головой, заурчал, будто представление продолжалось, и медленно пошёл на обидчика. Василий был не из робких, а гнев, застилавший рассудок, требовал выхода. «Свалю косолапого или лягу, но не отступлю!» — решил он и застыл, сцепив зубы. Он уже ощутил на своём лице зловонное дыхание зверя и решил было первым броситься вперёд, однако наблюдавший за ним поводчик дёрнул медведя за цепь и проговорил:
— Храбрый ты воин, зря не скажешь, и духовитый. Только нечего из-за своей обиды на весь свет волком смотреть, не ровен час, в капкан попадёшь.
Василий после напряжения, когда он готовился к схватке, вдруг успокоился, постоял, махнул рукой и пошёл прочь.
— Постой, — крикнул ему поводчик, — иди-тко, что скажу!
Василий медленно поворотился.
— Есть у меня зелье одно лечебное, всякую душевную хворобу враз лечит. Эй, Тимошка! — мигнул он небольшому, ладненькому скомороху, что давеча плясал в потехе.
Тот закопошился в возке и протянул кружку.
Тёмная маслянистая жидкость пахнула травами и обожгла огнём. У Василия попервости в горле перехватило, но вскоре по нутру разлилась приятная теплота, сладко задурманилась голова. Он привалился к возку и стал слушать неторопливую речь одного из скоморохов, прерванную его появлением.
— Не поверил старик молодой жене. Я, думает, про твою верность ко мне доподлинно выведаю. И решил свой мужской приклад в красный цвет выкрасить. Увидали это его товарищи и спрашивают: «О безумный и несмышлёный старик, матерой материк! Почто своё естество стариковское кармином пачкаешь?» Тот и отвечает: «Вернусь от вас домой и пойду со своей молодой женой в баньку. И коли спросит меня молодая жена о том же, заставлю разобъяснить, у кого она иного цвета видела».
— Ого-го-го! — загоготали скоморохи.
«Вот у кого лёгкая жизнь, — думал Василий, смотря на смеющиеся лица. — Всего и забот-то покривляться да позубоскалить. Коли не то сказал или сделал что не так, беды для них нет — что с весёлого возьмёшь?! Мне же за всякий шаг шею нагреть могут — такая служба!» И, словно угадав его мысли, скоморохи стали говорить о своих бедах: вспоминают-де их лишь по веселью да по пьянке великой, а в иное время взашей гонят и глумятся всяко. Пуще всего чернецы обижают: не велят ватагами ходить, ряжеными рядиться, в храмы Божьи не допускают...
— Ну ладно, братва, — прервал разговоры старшой, — только-то и забот у нашего гостя — жалобы потешные слушать. Погостили, пора и честь знать. Путь нам неблизкий, а дело к вечеру идёт. Что, воевода, отпустишь нас или власти твоей в том нету?
— У государского слуги на всё власти хватит! — начал было строго Василий, но усмехнулся и разрешил: — Валяйте, тута и без вас делов хватает.
— По обычаю, посошок бы надобен на дорожку, да вот беда — всё наше зелье кончилось. — Поводчик почесал голову. — Раз ты подобрел, так, может, и вина велишь подать?
— Ладно! — тряхнул головой Василий. — Придётся свой долг ворочать. Разыщите мне ключника и к погребу приведите. Я сейчас там буду.
Скоморохи бросились на поиски, а Василий направился к воротному стражнику и приказал выпустить скоморохов.
— Блох от ихнего зверья много, — добавил он шутливо, — скоро весь двор заполонят.
У винного погреба его уже ожидал мохнатый ключник.
— Почто звал? — хмуро поклонился он Василию.
— Плесни весёлым людям на дорожку.
— Чего плескать? — так же хмуро спросил ключник.
— Отворяй погреб, посмотрю, что есть, а заодно проверю, как государское добро бережёшь.
Ключник вынул из-за пояса громадный ключ, прикреплённый для верности к толстой цепи, и стал отворять дверь.
— Ишь орудие! — покачал головой Василий. — Не ключ, а кистень добрый. От разбойных людей бережёшься, что ли?
— Теперь разбойных мало, — прогудел ключник, — теперь свои больше грабят.
— Ну-ну, поговаривай! — посуровел Василий. — Шевелись больше, чудо-юдо!
Наконец замок открылся. Из распахнутой двери пахнуло влажным холодом и винным духом. Ключник неторопливо повесил ключ на крюк, вбитый в притолоку, засветил огонь и стал спускаться по выщербленным каменным ступеням. За ним последовал Василий и медвежий поводчик. Вскоре достигли низа. Неровное пламя факела вырывало из темноты ребристые бока больших бочек.
— Показывай, что у тебя тут! — приказал Василий.
Ключник начал тыкать по сторонам:
— Тама мёд и вино церковное, тама фряжские вина и греческие, тута пиво разное: сборное, поддельное и простое, здеся уксус и квас ячный, вона — вишни и яблоки в патоке, а ближе всего — воды вишнёвые, брусничные и яблочные. Всего семьдесят полных бочек и тридцать неполных. Куды вести?
— Нам водичка брусничная ни к чему, до мёда веди, — сказал Василий.
Направились в дальний конец. Ключник подошёл к одной из самых больших бочек, взял кувшин и нагнулся к затычке. В дно кувшина ударила пенная струя. Наполнив его, ключник стал затыкать бочку и вдруг услышал глухой стук. Повернув голову, он увидел искажённое болью лицо великокняжеского стремянного, который стал медленно валиться на пол. Ключник резко поднялся, но тут же на него обрушился страшный удар, ему на мгновение показалось, что голова его раскололась на две половины, и это было последнее ощущение, перед тем как провалиться во тьму...
Поводчик спокойно перешагнул через тела своих жертв, взял кувшин и стал подниматься наверх. У двери он остановился, так же аккуратно повесил ключ-кистень на своё место и вышел во двор.