Прибывшим накануне вечером русским купцам с трудом удалось занять грязную вонючую каморку, обращённую к скотному двору. После долгого утомительного пути и устроительных хлопот спали как убитые до тех пор, пока ранним часом, ещё до света, не застучал в двери караванный сторож и хрипло не прокричал: «Кончай ночевать, уже нынче!» Просыпались трудно, кряхтя, почёсываясь и ломая лица зевотой. Поплескавшись у арыка и разодрав бороды, наскоро перекусили и отправились на базар присмотреться.
С базарной площади сразу же очутились в обжорном ряду, который просыпался раньше всех, — там уже сверкал огонь и блеяли последние бараны. За ним пошли лавки житного ряда, надолго поглотившие большую часть русских гостей. Прочие продолжали свой путь, минули гончарный и кожевенный ряды, попали в пушной, а вынырнули из него лишь трое: Матвей, Василий и Семён.
В звонкоголосом оружейном ряду пахло разогретым железом, сыромятной кожей и огневым зельем. Солнечные лучи, вступившие в распахнутые лавки, выхватывали из мрака хранившийся там ратный наряд. Простые ножи и богато украшенные чеканом иверийские кинжалы, тяжёлые мечи и изящные харалужные сабельки, с виду такие безобидные, а на деле страшные своей всесокрушающей твёрдостью, грозные сулицы и хитрые самострелы, змеевидные луки и их смертоносные жала различных размеров и оперения, щиты с замысловатыми узорами, панцири и кольчуги — словом, всё, что могло уязвить или защитить жизнь. Матвею приходилось то и дело тянуть за рукава своих зазевавшихся товарищей, а однажды даже крепко ругнуть отставшего Семёна.
— Дак кольцужка-то нашей новгороцкой работы, — оправдывался тот, — глянь-кось: колецки махонькие и клёпка круглая, такая любой удар выдюжит.
— Ну? — подзадорил его Василий.
— Ей-бо! Она под ударом пружинит и не сецётся. Вдарят — синяк на коже останется, а крови не будет. Не то цто панцири ганзейские, — пренебрежительно махнул Семён в сторону сверкающих доспехов, — по швам лезут...
— Про ганзейскую броню не знаю, — не унимался Василий, — а как ваши новгородские колцужки под московскими мечами секлись, сам недавно видел.
С самого начала пути Василий всё время задирал Семёна. Тот, однако, по обыкновению, отмалчивался и даже остановил однажды попытавшегося вступиться за него Матвея: «В нашем князе язвун сидит и спокоя ему не даёт. А мне в том зазора нету — пусть язвит». В этот утренний час «язвун», должно быть, и впрямь тревожил Василия. Он чуть помолчал и продолжил:
— Но в одном ты правый: синяки опосля ударов и в самом деле остаются, иные до сих пор на Шелони лежат.
— Не до посмешек ныне! — оборвал его Матвей и добавил уже мягче, указывая на обширное, наполненное лязгом и грохотом строение: — Вот это и есть ханские оружейные мастерские, карханой прозываются. Стал быть, пришли.
У ворот карханы сидел толстый татарин. Увидев приближающихся чужеземцев, он стал лениво подниматься, опираясь на копьё.
— Мы куста-баши, — сказал Матвей, указывая на товарищей.
Татарин молча направил на них копьё.
— Коли нам нельзя, так кликни самого сюда. — Матвей пояснил свои слова жестом и несколько раз повторил: «Уста-баши».
Копьё наклонилось чуть ниже.
— Экий нехристь! Дай-ка я с ним поговорю. — Василий вышел вперёд и грозно сдвинул брови: — Ну-ка, басурманин, веди нас к старшему мастеру! Да не мешкай, пока добром говорю, и дуру свою убери!
Он положил руку на рукоять висевшего у пояса ножа и сделал шаг вперёд. Татарин что-то резко крикнул, его копьё упёрлось в грудь Василия. Семён схватил того за плечо и потянул назад.
— Охолонь, не дома. А татарина ножным сверком не возьмёшь. — Он вытащил из-за пояса серебряную монету и повертел её в пальцах.
Копьё стало медленно подниматься. Семён кинул монетку, стражник её поймал и мотнул головой.
— Видишь, дозволяет, — ухмыльнулся Семён. — Я ихние порядки знаю. У них служилые люди жалованья не полуцают. Цто промыслят, тем и живут. Верно? — подмигнул он, проходя мимо татарина.
Тот осклабился:
— Верна, верна. Харош бахадур, умный башка. Один умный башка на три халата...
Старший оружейный мастер уста-баши Дамян оказался высоким, сухим стариком с белой, словно серебряной, головою и узкой клиновидной бородкой. Встретил он гостей настороженно и, лишь когда услышал про привет с родной стороны, чуть просветлел лицом.
Служил он в ханских мастерских без малого двадцать лет, а родился и вырос в Мещёрском городке, стоящем на самом краю московской земли, у границ с Диким полем и Рязанским княжеством. В один из многочисленных татарских набегов Мещёрский городок был разрушен до основания, а из немногих уцелевших его обитателей осталась едва ли не сотня ремесленников, которых вывели татары из общей толпы жителей, прежде чем обрушить на них удары своих топоров.
Так стал русский оружейник Демьян татарским пленником. Сидел на цепи, страдал от жажды и голода, хранил на своём теле следы от побоев за гордый норов и многие побеги. Спасали его от лютой смерти золотые руки и знание оружейного дела. Со временем вышло ему послабление, зажил получше, но не терял надежды вернуться в родную землю. Однако случилось иначе: убедил его проезжий московский человек, что родной земле можно и на чужбине служить. Начал он работать ещё прилежнее — поставили старшим над пленными оружейниками. И превратился русский Демьян в уста-баши Дамяна. И пошли в Москву от уста-баши тайными путями разные важные вести...
— Спасибо за привет, добрые люди, — поклонился уста-баши гостям.
— Мы к тебе, мастер, по делу зашли. — Матвей снял с пояса кинжал и вытащил его из богато изукрашенных ножен. — Слёзно просил нас один московский человек передать тебе эту штуку на исправление. Кончик, вишь, обломился у ножичка. Говорил, лишь ты можешь направить.
Уста-баши внимательно осмотрел кинжал и улыбнулся ему как старому знакомому.
— Моя работа... Погодите чуток, — кивнул он гостям и скрылся за небольшой дверью. Там он проворно разыскал тряпицу, в которой хранилось несколько железяк, взял одну из них и приложил к лезвию. Обломок точно лёг на своё место. Радостный вернулся Демьян и тут же наказал одному из подмастерьев проводить гостей к себе домой. Позже, к вечеру, он повёл их в уже натопленную и выстоявшуюся баню, что стояла на задах его двора прямо на берегу Ахтубы.
Баня встретила тугим, горьковато-душистым жаром. В нём чувствовался запах берёзы и степного разнотравья.
Василий повёл носом и сказал:
— Ты, отец, никак, татарскую баню сварганил — всю степь в неё приволок.
— Наша, ребятушки, баня, наша, — охотно отозвался Демьян. — А у татар спокон веков бань не водится. Татарин два раза в жизни моется, и то не сам: когда нарождается и когда помирает.
— Так что ж он, и портки не меняет?
— Как не менять, меняет. Коль сопреют на ём, он другие надевает. А чтоб мыться, такого нет, не приучен татарин к воде... Да и то сказать, пришли сюда из таких степей, где воды вовсе не бывает. Они и мясо мыть за грех считают, как разделают барана — сразу в котёл.
— Как же без воды? — не поверил Василий. — А пьют что?
— Молоко кобылье, кумыс по-ихнему прозывается, вот его и пьют. Ну, вы разоблакайтесь покеда, а я баньку опарю.
— Чудно как-то, — покачал головой Василий. — Завирает, верно, старик.
— Да нет, так оно и есть, — вступил Матвей. — В иных землях, где воды много, тоже мыться не горазды, в грязи живут.
— Это я слышал, — с хрустом потянулся Василий. — Приехали недавно посольские люди из Фрязии, так сказывали, что, когда с дожем, королём ихним, за столом сидели, по дожевой дочке вша ползала. Заметила её дочка и стряхнула спокойно, будто для неё это кажночасное дело. Такое вот слышал, а чтоб вовсе без воды...
Его прервал появившийся в облаках пара Демьян.
— Ну, ребятушки, пожалте на полок, — пригласил он. — Славный вышел нынче парок: сухой да цепкий, лёгкий, но крепкий...
Забрались на полок. Демьян зачерпнул ковшом квасу из бадьи и плеснул на каменку. Та пыхнула, отдала упругой раскалённой волной. По бане разлился пахучий хлебный дух.
— Ах, знаменито, ах, духовито! — приговаривал Демьян, надевая шапку и рукавицы. — Ну-ка, ребятушки, давайте постегаю.
Он взял из бадейки два берёзовых веника и обрушил на спину Матвея мягкие шелестящие удары. Тот начал кряхтеть, а потом не выдержал и взмолился:
— Полегче, отец, душу вынешь!
— Терпи, терпи, парень, — отозвался Демьян, поддавая пару, — коже маета, телу легота, а душе отрада. Ты что ж думал: к Демьяну приду, ноги до пояса помочу, и делу конец? Не бывать такому! Пока три шкуры не спустишь, не выйдешь отсель!
Вскоре, однако, пожалел, дал Матвею передышку и принялся за Василия. Раскалил его докрасна и тяжело перевёл дух.
— А на тебя, Сеня, силов моих не хватит, звон ты какой могутный...
Изрядно пришлось им потрудиться в тот вечер. А потом, когда сошло сто потов и они, умиротворённые и расслабленные, сидели на лавках, попивая квасок, Матвей начал главный разговор:
— Прислал нас, отец, сам великий князь Иван Васильевич. Дошли до него вести, что король Казимир склоняет царя Ахматку с Русью заратиться и посла своего сюда отрядил, чтоб через него про всё сговориться. И решил великий князь сговору этому помешать. Обретается тут у вас царевич Муртаза, племяш Ахматовый...
— Обретается и, слышно, обратным послом к королю собирается, — кивнул Демьян.
— Так вот, надобно нам его чуток попридержать.
— Легко сказать: попридержать! Ведь не вор какой, за руку не схватишь. И большой ли этот «чуток»?
— Пока Ахмату грамотку одну не доставят. Прочтёт он её — сам Муртазу удержит.
— И кто же грамотку эту доставит?
— Этого человека нам ещё нужно будет отыскать.
— Гм... ну а грамотка где?
— С караваном из литовской земли идёт. Правда, нам ещё перехватить её надобно.
— Весело живете, — хмыкнул Демьян, — караван-то хоть всамделишный или его ещё снарядить требуется?