— Караван настоящий, — кивнул Матвей, — но, когда придёт, пока не знаем. Так что помогай чем можешь.
Демьян помолчал, старательно вытер холстиной разгорячённое лицо, а потом тихо заговорил:
— Не простую задачу великий князь нам задал. Ну грамотку перехватить — дело нехитрое. Людей лихих, что на золото блазнятся, везде много, а среди нехристей — и того больше, так что перехватим. А вот насчёт остального думать надо... — Демьян зачерпнул из бадейки ковш и продолжил: — Есть у меня в приятелях большой чин — всем здешним базаром ведает, по-ихнему мухтасибом прозывается. Ведомо мне, что к царю он вхож и самолично обо всём важном докладает...
— Что ж, такой нам годится, — важно подал голос Василий.
— Годится-то годится, да нужно погодиться... Лихоманка теперь его одолела. Жёлтый стал да трясучий, ровно лист осенний. Лежит под одеялами и зубьями колотит. Как тут с делом подступишься?
— Ты бы привёл меня к нему, — предложил Матвей, — а я снадобье приготовлю, авось поможет. Там и сговоримся.
— Попытаться можно, — согласился Демьян, — но авось — не гвоздь, долго не держит. Хорошо бы заранее о караване вызнать...
— Вызнаем, мы уж тут порешили промеж себя, что вышлем ему навстречу Сеньку для упреждения. Одного только опасаемся, — помялся Матвей, — как по чужой стороне небывальцу идти?
— Пройдёт, коли схочет. А я ему для верности пайцзу дам, из тех, что для ханских людей в кархане изготовили. Там надпись строгая, и ослушаться её никто из татар не посмеет. Да ещё парочку голубей полётных пусть с собой заберёт. Они шибко быстро летят: за сто вёрст пустишь, через пару часов знать будешь, где караван и по какой дороге идёт. Ну а мы, сладивши два дела, и к третьему с Божьей помощью подберёмся...
На том и порешили. Демьян рассказал о дорогах, по которым приходят караваны из литовских земель, а Матвей — о том, как найти и открыться своему человеку в караване. Утром Семён скоро собрался в дорогу, выслушал последние наставления и получил от Демьяна пайцзу — серебряную пластинку, по которой шла затейливая вязь татарских слов. Увидев, как внимательно рассматривает надпись Семён, Василий не удержался:
— Всё разобрал? Тогда прочти в гул!
К общему удивлению, Семён стал медленно произносить слова надписи.
— Вот так штука! — присвистнул Василий. — Взаправду читаешь или просто так балаболишь?
— Нет, верно говорит, — вступился Демьян и перевёл: — «Силою вечного неба! Посланник находится под покровительством великого могущества, и всякий, причинивший ему зло, подвергнется ущербу и умрёт».
— Чего ж ты молчал, что по-басурмански понимаешь? — удивился Василий.
— Плохо понимаю, — ответил Семён и стал прощаться.
Василий вызвался проводить его до городских ворот. Матвей же отправился искать снадобье. Вскоре он вернулся с большим ворохом ивовой коры и стал варить отвар, а вечером к приходу Демьяна снадобье было уже готово.
К мухтасибу подступал очередной приступ лихорадки. Он закутался в соболью шубу, подаренную прошлым годом московскими купцами, и приказал досыпать горячих углей в жаровни. Когда доложили о приходе уста-баши, он недовольно поморщился, но приказал впустить гостя.
Демьян вошёл, поклонился, справился о здоровье и сказал, что привёл купца, который может лечить лихоманку.
— Гиде купца? — оживился мухтасиб. — Дай сюда надо! — Он недоверчиво смерил взглядом вошедшего Матвея и поманил его к себе: — Киля ля! Ты кито есть? Зашем сюда езжал?
— Я московский купец, — поклонился Матвей. — Прибыл вчера с большим караваном на ярмарку.
— А лищоб отыколь знавал? — Мухтасиб прищурил глаза, так что они превратились в тонкие щёлочки, и подал левое ухо в сторону Матвея.
Тот посмотрел на него и вдруг рассердился:
— Я к твоей милости не для допроса пришёл! Коли хочешь вылечиться, помогу, а веры ко мне нет, так уйду прочь — корысти в этом деле не ищу.
— Зашем уйду? Лешить нада! — замахал руками мухтасиб. — А што хочешь за свой лишоб?
— Чего сейчас торговаться? Коли поправишься, так скажу свою цену, а коли нет, так сам платить не станешь...
Матвей порасспросил мухтасиба о болезни — обычной для тех мест малярии, потом вынул из-за пазухи кувшинчик с приготовленным зельем и подал его больному:
— Выпей нынче перед сном. Ночь будешь спать и день будешь спать, а завтра вечером проснёшься и должен излечиться. Я к тому времени приду и на тебя гляну.
Мухтасиб осторожно взял кувшинчик, взболтнул его, открыл и понюхал. Помолчал и хлопнул в ладоши. Вошёл большой, свирепого вида слуга. Мухтасиб стал что-то быстро говорить ему, указывая на Матвея, а потом объяснил:
— Пока сыпать буду, ты зидес жить нада. Всё у тибя будит мыного, сылуга будит, жина будит. Не проснусь дыва день, тибе секим башка будит...
Так неожиданно стал Матвей пленником. Правда, отказа ему ни в чём не было, только за ворота не выпускали, и ходил за ним всюду свирепого вида слуга. Наступил второй вечер. Матвей с нетерпением ждал, когда позовут его к мухтасибу, но позыва всё не было. Ночь прошла беспокойно. Заснул он уже под утро, а вскоре проснулся от стального вжиканья — слуга, сидя у двери, точил свою огромную саблю и что-то бормотал.
— Плохой урус, — наконец разобрал Матвей, — нет больше живём!
Стало вовсе не до сна. И вот, когда в голову полезли разные дурные мысли, а в грудь стал вползать гадкий липучий страх, прибежали от мухтасиба. Матвей нашёл своего больного сидящим на ковре с большим куском горячего мяса в руке. Его губы и щёки лоснились от жира, а глаза блестели от возбуждения. Матвей проворно подскочил к нему и вырвал мясо.
— Нельзя сейчас много горячего есть, — строго сказал он, — животом занеможешь!
— Э-ы-ы! — прорычал татарин, сытно рыгнул и начал говорить, лениво вытаскивая из себя слова: — Ты, купыца, ба-а-альшой шилавек... Зиделал миня зовсем зыдоровый... Только мала-мала виредный... кушать не давал... Пыраси от миня шего нада... Деньга нада мала-мала?.. — Он радостно засмеялся: — Нада? Абдулла висе может, ты ему зижня обыратыно дал...
— Не надо мне от тебя денег, — ответил ему Матвей. — Разве жизнь твоей милости можно деньгами оценить?!
Мухтасиб заколыхался в смехе.
— Ты хитырый шилавек... Шего нада?
— Жизнь за жизнь! — решительно сказал Матвей.
— О! — отпрянул в неожиданности мухтасиб. — Шей зижня тибе нада?
— Спешит сюда на ярмарку богатый караван из Литвы! — быстро заговорил Матвей. — И есть в нём человек, который везёт важные вести, очень важные вести для одного оглана. Этот-то человек мне и нужен. Отдай его мне, и я увижу, что твоя щедрость безгранична.
— Кито он? — спросил мухтасиб.
— Всего-навсего купчишка, и он нужен мне живым и невредимым.
— Ладна! Дарю тибе он! — подумав, сказал мухтасиб. — Как он зывать и гиде каравана?
— Зовут его Вепрем. Караван же на подходе, а где — скажу позже.
— Пиридешь сюда позже и полушай свой шилавек, — откинулся на подушку мухтасиб. — Живой полушай, мы свинья не кушай, Аллах не велит.
Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге вывести Матвея за ворота.
У ворот ханского дворца гремели большие барабаны, возвещавшие о скором начале курултая. Стражники, соединив копья и образовав из них заграждения, с трудом сдерживали набежавшую толпу — каждому хотелось посмотреть на больших людей, приглашённых ханом во дворец. Замерли всегда оживлённые торговые ряды, замолкли пронзительные голоса зазывал и водоносов, над базаром висело только глухое барабанное уханье.
В самом дворце уже всё было готово к началу. Большой зал Совета и Суда, выполненный в виде огромного шатра со сводчатым потолком, покрытым белым войлоком, и стенами, увешанными коврами и шёлковыми тканями, был заполнен огланами, визирями и князьями. Они важно сидели на скамьях, тянувшихся вдоль стен, и напряжённо смотрели в сторону, откуда должно было появиться «солнце вселенной». В центре зала величаво высился бекляре-бег[13] Кулькон — крепкий и суровый, словно каменный идол. Из его усыпанного драгоценностями пояса выглядывали золотая чернильница и большая красная печать — символы власти «князя над князьями». Но вот тишина, стоявшая в зале, как будто сгустилась. Кулькон заметил лёгкое колыхание полога за ханским троном и поднял руку. Весь курултай рухнул на колени и распростёрся на полу. Присутствующие не смели поднять глаз, ибо не должны были видеть выхода своего повелителя, а когда по лёгкому хлопку Кулькона поднялись и сели на свои места, на троне уже был хан Ахмат со своей хатун Юлдуз.
Ахмату было немногим более сорока, но резкие черты лица и три глубокие морщины, пересекавшие лоб и щёки, делали его на вид более старым. Он не любил пышность дворцовых покоев. Многодневные походы, охота и военные игры были ему больше по душе, и этот образ жизни закалил, сделал твёрдым, как саксаул, его тело, воспитал в нём решительность и самоуверенность старого охотника. Он не долго вынашивал решения, а принимал их быстро, повинуясь зачастую случайным обстоятельствам. Иногда получалось разумно, иногда нет, но сказать об этом никто не решался — в государстве, где по мгновенному решению хана голова любого сановника в считанные минуты могла очутиться на городских воротах, не были склонны к откровенности...
Ахмат оглядел собравшихся и громким хриплым голосом, каким привык распоряжаться в степи, сказал:
— Я собрал вас, чтобы обсудить дело о военном союзе с польским королём против улусника моего московского князя Ивана. Вы — голова Великой Орды, я — её руки. Что скажет голова рукам?
Курултай замер. Все знали, что у хана уже есть решение, и старались угадать его. На удачливых могли свалиться слава и почёт, неудальцам грозили позор и бесчестье. При таких крайностях лучше всего было промолчать, и поэтому каждый молил Аллаха скрыть его от ханских очей, обещая взамен наполнить своё сердце верой и благочестием.