Вскипел воевода, бросился к артельным н на Архипа грудью конской наехал.
— Ах ты, смерд поганый, мать твою перемать! — кричит. — Шутки со мной шутить удумал?! Кнутом забью до смерти!
Архип шапку снял, поклонился и спокойно спросил:
— Почто кричишь и за что грозишь, государь-воевода?
Беклемишев плетью машет, слюной брызжет:
— Ты что же это вместо башни харю басурманскую вырубил?! Кто разрешил?!
Стали на шум артельные сбираться, и Данилка в их числе. Услышал, в чём дело, и бесстрашно выступил вперёд:
— Это я, воевода, башню рубил. Похожа, говоришь, на басурманина? — Воеводе от такой наглости даже дух перехватило. А Данилка продолжает: — Уж очень хотелось бы, чтоб на ихнего царя Ахмата похожа была, да ить я рожи его не видел. А можа, ты скажешь, каков он?
Беклемишев кипит, вот-вот лопнет, потому как пар не стравливает. Наконец выдал тонкую струю — пропищал неожиданно тихим и сиплым голосом:
— Почему на Ахмата?
— Дак ведь придёт татарва и схочет, к примеру, крепостицу брать. Тада придётся окаянным в свово царя целить и под нос ему примет огненный совать. Смешно ведь!
Кто-то из артельных хихикнул, и неожиданно для всех и для себя самого загоготал Беклемишев. Он зашёлся в смехе и тихо пополз с седла.
— Ах, шельмец! Ах... сын! Ах, язва!.. — выдавливал он между всхлипами. Наконец поутих и изволил осмотреть башню. Осмотрел — работа добротная, искусная. Похлопал Данилку по плечу, посулил чарку хмельную.
— Дак я ведь не один, чай, работал! — нахально улыбнулся тот.
— А сколько же вас было? — спросил воевода.
— Прикажи выставить ведро, не ошибёшься! — вовсе обнаглел Данилка.
— Ладно, — великодушно махнул рукой Беклемишев, — прикажу. Только тебе теперь с твоими холопами надо у меня во дворе поработать.
С этого дня добрая треть артели перешла работать на воеводский двор. Сначала ставили ему двое новых ворот; передние, те, что с приезда, и задние, с поля. Потом разохотилась воеводша и велела новые хоромы закладывать, богатые, на манер московских: просторные подклети, на них пять горниц с комнатами, разделёнными сенями, на третьем ярусе — терема с чердаками, а вокруг горниц три высокие башни — повалуши. Постепенно на обустрой воеводского двора отвлекалось всё больше людей, а между тем работы по укреплению крепости не дошли ещё даже до середины. Настал март, но до тепла, по всем приметам, было ещё далеко. Зима выдалась снежная и уходить не собиралась. Лес заготавливать становилось всё труднее, людей не хватало. Когда работы на крепости замедлились так, что грозили вовсе остановиться, Архип пришёл к воеводе и попросил вернуть артельных.
— Дело у нас стоит, — пояснил он. — И брёвен нет, дал бы ещё мужиков, а то к лету не управимся.
— Брёвен, говоришь, нет? — сузил глаза воевода. — Так я тебе подкину, у меня их много! — Он показал на стоявшие у судной избы связки батагов и крикнул: — А ну убирайся отседова, пока я тебе спину не изукрасил! Ишь, холопье поганое, указывать мне будет!
В тот же вечер вышел между артельными жаркий спор.
— Мы на его хоромный двор не подряжались работать! — шумели одни. — Из тридевятой дали приехали, чтобы задницу его огораживать!
Другие смирялись:
— Какая разница, где работать, лишь бы денежки шли!
Третьи серёдку держали:
— Оно, конечно, не по совести, а по корысти воевода поступает, да что можно сделать?
Данилка был одним из самых решительных.
— До того обрыдло работать на воеводу! — жаловался он. — А боле всего его жирная кутафья донимает. Всё указует, как щепу драть, куда бревно класть. Сам-то с придурью, а она с ещё пущей. Как промеж собой договариваются, ума не приложу! И ведь не поймут, что вперёд нужно крепостью огородиться, а опосля уж своим забором. Нет, братва, надобно послать нам в монастырь к игумену и довести про воеводское самоуправство.
Феофил злобно поблескивал глазами и хрипел:
— У святого отца только и делов, что холопский оговор слушать! Смиритесь работой и не ропщите.
Тем бы, верно, и закончился разговор, кабы не случился к ним в этот вечер неожиданный гость.
— Исполать тебе, Господи Иисусе! — С такими словами выступил из мрака к артельному костру высокий и худой старец. Он оглядел круг возбуждённых лиц и прибавил с доброй улыбкой: — Хлеб да соль!
— Ем, да свой! — тотчас же огрызнулся Феофил.
— Спаси Бог, — ответствовали другие и подвинулись, давая место у огня. — Издалека ли идёшь?
— Путь мой далёк, — охотно заговорил старик, — вёрст не считаю. Одне ноги стопчу, другие пристегну — и дале. Приморюсь — сяду отдохнуть. Присел в вашем краю — слышу, душа человечья мается. Подошёл, зрю — отрок убогий плачет, замёрз, должно. Вот привёл к огню отогреть. Ну иди сюда, экий ты! — обернулся старик и вытащил к костру упирающегося парня.
— Сеня Мума! — узнали артельные немого, работающего на воеводской поварне. В городе всяк знал доброго и неленивого парня, ставшего сиротою в один из татарских набегов и вдобавок к этому лишившегося языка, когда посмел браниться на насильника. — Что же ты в лесу делал?
Сеня, по обыкновению, замычал в ответ и замахал руками, потом задрал на себе рубаху и выставился на свет. Вся его спина была исполосована батогами.
— Кто ж это так тебя? — послышались возмущённые голоса.
В ответ Сеня изломал себе лицо, выкрутился руками, растопырился пальцами.
— Никак, сам воевода? Ах он злодей! Как на убогого рука-то поднялась?
И ярость снова стала заливать сердца артельных. Закричали они, руками заплескали и порешили-таки послать в Москву человека с челобитной. Тут же отрядили для этого дела Данилку и стали говорить, что в челобитную надобно вставить.
Послушал их пришедший старец и подал негромкий голос:
— Да будет вам ведомо, добрые люди, что едет нынче по всей порубежной окраине князь Андрей Васильевич, родный брат государя московского. Муж чуден вельми умом, красен с виду, до простого люда ласков, а к злодеям строг и безмилостив. При мне на Медыни воеводу тамошнего приказал в железа взять за его неисправления и нечисти. Слыхом я слыхивал, что идёт он теперь в ваши края, городок Алексин поглядеть и крепость его проверить. Вот и скажите ему свои обиды, чем кого посылать за семь вёрст киселя хлебать. Да за своими обидами убогого не забудьте.
— Коли верны твои вести, то лучше всё на месте справить, — согласились мужики. — Хучь в Москве и строго, а всё ж далеко от свово острога! Ладно, обождём твоего чудотворца...
— А Сеню надо бы в артель к нам определить, — предложил Данилка. — Парень работящий, пущай к какому рукомеслу навыкнет.
— Куда нам захребетника лишнего? — тотчас запрекословил Феофил. — Харчей и тех не оправдает.
— Твой харч — похлёбка с яичной скорлупы! — возмутился Данилка. — Его даже комар оправдает, коли лишний раз не скусит. А Сеня нам помогать станет. Верно? — Сеня радостно заулыбался и замычал. — Вот, говорит, что кашеварить станет. — Сеня закивал головой и снова замычал. — А ещё, говорит, деревья рубить будет, за огнём следить, за водой ходить, а летом от тебя мушек отгонять, когда твоё расподобие под кустом завалится.
Мужики загоготали:
— Никак, ты его мычание понимаешь? Коли берёшься перетолмачивать, то пусть остаётся! Нам рабочие руки завсегда нужны! Слышал про наш уговор, добрый человек?
Глядь, а старца того и след простыл. Когда ушёл, никто не приметил — вот чудеса! Покачали мужики головами и стали укладываться на ночь.
Утром, когда артель ушла на работу, Феофил добрался тишком до воеводы и рассказал ему про князя Андрея и мужицкий сговор.
— В острог всех немедля! — вскричал воевода.
— Не уместит сия обитель всех греховодников. Аз мыслю самых репейников покрепче сокрыть. — Феофил припал к уху воеводы и сказал ему такое, от чего тот дёрнулся, как от ожога, и вышел вон из комнаты, хлопнув дверью. Однако спустя немного дверь приотворилась и к ногам Феофила звякнул мешочек.
Вечером, незадолго до темноты, подбежал к Данилке хоромный мальчонка и позвал к воеводше.
— Вот репейная баба, — сплюнул в досаде Данилка, — опять, должно быть, начнёт учить, с какого конца за топор держаться!
Но до самой дойти ему не пришлось. Встретившийся у хором дворский объявил, что боярыня пожаловала мужиков за добрую работу и позволила во внечерёд в мыльню сходить.
— Возьми с собой кого хошь, а тама для вас уже всё готово. Только с огнём бережитесь, а то нарежетесь, и всё вам нипочём! — сурово добавил он.
Пожал Данилка плечами — вот уж не ждал, не гадал! Но отказаться от баньки да от чарки — двойной грех! И побежал за дружками.
Банька у воеводы хоть и знатная, а ставлена недавно. Ещё не успела просохнуть и напитаться дымом, потому пар не достиг в ней первостатейной душевной мягкости. Это артельные учуяли сразу. Зато в предмыльне им и квасок, и бражка, и закуска солёная. Ещё раз подивились мужики, однако разоблачились и начали париться. Раз поддали, другой и в третий раз на полок поползли. Лежат, хлещутся, визжат от радости, и такое у них просветление, какое только у богомольца в Христово воскресение бывает, и даже вроде бы благовест пасхальный стал до них доноситься.
— А что, мужики, никак, и взаправду звонят? — прислушался Данилка. — С чего бы это?
Он выскочил в предмыльню и прильнул к плотно закрытому ставнем единственному окошку. Но ставень не пропускал света. Ткнулся в наружную дверь — она оказалась крепко закрытой. Постучал, покричал — глухо. Между тем стало попахивать гарью. Выставили дымную затычку в потолке — в мыльню ворвались клубы дыма и звуки пожарного набата. Открытая дыра задышала живым жаром, должно быть, горела банная крыша. Мужики схватились за одежду, стали кричать, барабанить в дверь и стенки, но всё было тщетно.
— Вот и наградила нас кутафья за работу, —проговорил один из них, безвольно опустившись на скамью.