Место для монастыря выбиралось с тщанием, и сам митрополит освящал закладку храма Спаса Нерукотворного. Строили в те годы быстро, нагнали мужиков, лес под рукой: в неделю храм воздвигли, в другую — трапезную, а за лето кельи построили и забором монастырь обнесли. Вскоре стали, однако, деревянные строения в ветхость приходить. Первым делом храм Божий покосился, и тогда рядом с ним поставили каменный четырёхстолпный Спасский собор, чудно разукрашенный иноками Даниилом Чёрным и Андреем Рублёвым. Затем все строения подновили, а ныне пришла пора и стены новые складывать.
Основные работы замыслили начать по весне, а сейчас по приказу игумена сколотили артели, чтобы лежащий окрест лес рубили и с началом зимы по санному следу свозили к монастырю. Одна из таких артелей работала на правом берегу Яузы, близ села Воронцова. Ладные и неленивые мужики подобрались в ней. Третьего дня пристал здоровенный детина, Семён, молчаливый и исполнительный. О себе рассказывал мало, только по странному говору с цоканьем — цто да поцто? — определили в нём пришельца с далёких северных мест. Впрочем, артель не сыск боярский. Молчит человек, значит, так надо, лишь бы дело знал и от дела не бегал. Только монах Феофил, который за работой надзирал, всё приставал: кто да откуда? Семён в ответ лишь зубы сцепит и топором посильнее ударит — вот и весь сказ. Монах яриться начинает, слюной брызжет, покуда кто-нибудь из артельных без всякого уважения к святому сословию крепко его не обругает: не приставай, этакий-разэтакий, к людям! Оно, по правде говоря, и не за что было уважать монаха — никудышный случился человек, пьяница и матерщинник, ни к чему путному неспособный. Братья монастырские — те народ учёный: кто книги пишет, кто книгам учится; а Феофилу премудрость эта не по зубам оказалась. Пробовал было его игумен на путь истинный наставить, а потом махнул рукой и стал пользовать на хозяйственных делах, и то на таких, чтоб подальше от обители и расторопности особой не требовали.
В этот день с самого утра Феофил ярился больше обычного. Причина была известна только ему: в монастыре нынче должен быть корм в память князей Долгоруких, а значит, яств за обедом не обычных два, а четыре, и квас не простой, братский, а медвяный. Едва только проснувшись и представив, что вместо опрятной монастырской трапезной, уставленной обильными столами, ему придётся сегодня довольствоваться постными мужицкими харчами, Феофил громко выругался и потянулся к фляжке, стоявшей у изголовья. Она оказалась полупустой, отчего его настроение и вовсе испортилось.
Утро уже совсем занялось. Выйдя на свет, Феофил нашёл артель за огромным стёсанным бревном, служившим столом. Он пощурился на солнце, справил своё утреннее дело и подошёл к мужикам.
— Здоров будь, святой отец! — встретил его громким вскриком маленький, вертлявый и ехидный мужичок Данилка. — Долго почиваешь, мы уже без тебя помолились, не обессудь.
— Тебе, безбожнику и тунеядцу, молитва, видать, впрок не пошла, коли зубоскалишь, — прохрипел Феофил. Он попробовал кашу и сплюнул: — Опять недосолили, только харч монастырский переводите, скоты безрогие!
— Дык каша не селёдка, — вставил Данилка. — Ей ведь не закусывают.
Мужики загоготали, а Феофил, задохнувшись от злости, стал подыскивать бранные слова. Заметив усмешку на лице Семёна, он вдруг накинулся на него:
— И ты, жеребец обмеренный, вместо того чтобы деревья посекать и землю очищать, ухмылки строишь и яд отрыгаешь! Приблудный грех бесовский и тать кальный, погоди, доберусь ужо до тебя! А вы все, глаголы нечистые и кусательные изрыгающие, — гниды обструпленные и рожи богомерзкие! Денно и нощно нужно Господу молиться, чтобы избавил он землю от такого вонючего стада!
Видя, что Семён напрягся струной и с силой, до белизны в своих узловатых пальцах, вцепился в стол-колдобину, Архип, артельный старшой, тихий и рассудительный мужик, положил ему руку на плечо и успокоительно сказал:
— Брось, Сёмка. У ярыжки — одна отрыжка, мы уже привыкли. А ты, монах, язык попридерживай, не всякий твой лай стерпит. И Господа поменьше поминай — рот у тебя грязный, не для того исделанный. Пошли, братва...
Оставив ругающегося и вконец рассвирепевшего Феофила, артель разошлась по своим местам. Архип повёл Семёна и Данилку в ельник, что начинался в двухстах шагах от артельной стоянки. В звонкой прозрачности стылого осеннего утра голос Данилки звучал особенно отчётливо. Он на все лады ругал Феофила: такому-де и в пятницу праздник, и ночью не дрёма, от него-де и Богу убыток, и людям истома. «Зачем тады такой на свете живёт?» — хватал он мужиков за рукава и заступал им дорогу. Архип отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
— Всем головы затрудил: зачем да почему? Не всяка шишка полная, не всяка ягода сладкая, а растут. Значит, так Господу нашему угодно... Давай лучше за дело браться. — Он подошёл к большой раскидистой ели и кивнул: — Вот с неё и начнём.
Семён осмотрел дерево, погладил по шершавому стволу и взмахнул топором. Работа давно служила ему верным снадобьем для врачевания житейских ссадин. Вот и сейчас, вонзаясь с утробным гиканьем в смолистую древесину, обнажая с каждым ударом топора пряно-душистую матовую заболонь, он сразу забыл об обиде. Сделав глубокий надруб, Семён подождал, пока Архип и Данилка перепилили половину комля, и упёрся длинной слегой в ствол дерева. Оно, ещё не чувствуя надвигающейся беды, спокойно шуршало ветвями. Но вот по стволу ели прошла первая дрожь, затем она задрожала сильнее, наконец покачнулась, замерла и стала медленно валиться, цепляясь за своих собратьев, будто прося у них подмоги.
— Сломалась, как ни упиралась! — весело крикнул Данилка.
Семён глянул на место, куда должно было упасть дерево, и обмер: там, на небольшой опушке, стоял человек. Он что-то пристально рассматривал в траве и не замечал грозившей ему беды.
— Э-э, гы-гы-гы! — гаркнул Семён и суматошно замахал руками.
Человек поднял голову и вдруг, словно заяц, прыгнул под ближайший куст. В это же мгновение ель с шумом упала на землю, накрыв собою почти всю полянку. Мужики бросились вперёд, спотыкаясь об еловые ветки, царапая лица и руки.
— Не затем конду валили, цтоб скудельницей стала, — пробормотал Семён. — Эвон, живой вроде. — Он разгрёб еловые ветки, глянул вниз и радостно сказал: — Сопит!
Из мохнатой темноты на мужиков смотрели живые глаза.
— Целой-то, друг сердешный? — спросил Данилка.
— Господь сохранил, всё вроде бы при мне, — ответил им голос. — Да что уставились? Выбраться помогите.
Через минуту перед ними стоял небольшой человек с остреньким, птичьим лицом. Одет он был странно: холщовые порты и лапти — снизу вроде мужик, а вместо рубахи — монашеская ряса с обрезанными полами, подпоясанная дорогим узорчатым ремнём. Испуга в нём не было, да и ругаться, похоже, ему не хотелось. Зато Данилка не сдержался:
— Вот бес! Мы чуть было грех на душу не взяли, а ему хоть бы хны! Неужто со страху даже не брызнул?
— Уймись, — спокойно ответил незнакомец, — ибо всякий, гневающийся на своего брата, уже совершает грех.
— Слава Богу, что всё обошлось, — примирительно сказал Архип, — но впредь по сторонам поглядывай, не токмо в землю. Клад, что ли, искал?
— Да какой там клад! Траву кровохлёбку увидел, коренья хотел выкопать.
— Твоё счастье, парень, что под комель не попал, а то бы никакая кровохлёбка не помогла.
— Здорово это ты, ровно блоха, сиганул, я и моргнуть не успел, — вставил Данилка, и все дружно засмеялись.
— Ты, значит, из травознаев будешь? — продолжил Архип. — А идёшь куда?
— Мир большой, а я человек вольный: где тепло — там и солнце.
— Без дела, значит, шатаешься?
— Дело у всякого есть, да не всякому о нём скажешь.
— Ну-ну, мы не любопытствуем... Голодный небось?
— Да есть немного. У нас ведь, шатунов, раз на раз не приходится: нынче ляжешь на сучок, завтра — девке под бочок...
— При твоих-то достатках, — оглядел его Данилка, — тебе чаще всего на сучках приходится, верно? Но не горюй и подкрепись, — протянул он ему краюху хлеба, — может, ещё повезёт.
— Весёлый у вас народ, — проговорил незнакомец, усаживаясь под высокой сосной. — А лес кому рубите?
— Лес-то монастырский, на ихнее обзаведение, — кивнул Архип в сторону монастыря.
— Что же монахи сами не работают?
— Да где ж это видано, чтоб они сами работали? Или в других местах не так?
— По-разному... Есть в северных местах монастыри, где братья всё сами делают: кто сети плетёт и кельи строит, кто дрова и воду в хлебню и поварню таскает, кто хлеб готовит и варево, а мирян к своим службам не допускают...
— Ну, это далеко, до нас ещё не дошло, — протянул Данилка.
— С нас-то это и началось. Отец Сергий, царство ему небесное, много монастырей на московской земле построил и везде порядки строгие заводил, чтоб пити и ясти от трудов своих, чтоб вино по кельям не держать, чтоб готовиться не к обжорству, а к туге, нужде и подвигам духовным... Вот как дело-то было, а ныне, видать, всё забылось: что мирские, что духовные — все господа.
Необычно говорил прохожий. Мужики помолчали, обмозговывая.
— Может, и верны твои слова, парень, — сказал наконец Архип, — да опасливы. Ну как всяк сам работать станет, над ними тогда и надзор не нужен. А зачем тогда приказные, тиуны, дворские да и сами князья?
— Вот и я говорю — зачем?
— А затем, что народ — как бараны без пастуха.
— Так у баранов другое. Там на тыщу — один пастух, а у нас все править хотят, вот и духовные туда же лезут. Нет, братья, коли каждый по совести жить будет, без стяжания, без желания излишнего имения, чтоб не убыточить братьев, а наделять их своею любовью, то много пастухов и не надобно. Мне, к примеру, они и вовсе не нужны, да и вы обойдётесь.
— Это верно, — согласился Данилка, — тем паче что наш пастух что больной петух: как ни кукарекнет — всё невпопад.