Татарское посольство грузилось с криком и бестолковым шумом. Гордо, не видя никого вокруг, проехал большой ханский посол. Облечённый высоким доверием, Мустай прямо-таки распирался от важности и даже, верно, не замечал, что конь шагает по грязи. Москвичи сопроводили его ядовитыми насмешками:
— Отколь такое чучело взялось? Все лодки потопит.
— А и гордец, видать, головой не повертит. И чем гордицца?
— Известно чем. У такого посла — гордость одна: толстым брюхом да длинным ухом!
— Нашли кого вперёд пущать, за ним вон дух клубом идеть, аж скотина чихаеть...
Матвей погрозил зубоскалам, да ведь русского человека от этого не отвратишь: услышит острастку — и пуще начнёт.
Последняя повозка татарского посольства грузилась уже в темноте. Измученные гребцы готовы были упасть замертво и понуро сидели за вёслами, не видя и не слыша ничего вокруг. Только один из них поднял взгляд на подошедшего Матвея и вяло проговорил, кивнув в сторону противоположного берега:
— Тама князь ваш сердица и к татарам задираеца, кабы не побили они его.
— Матвей тяжело вздохнул: всё время ему с княжеским гонором воевать приходится. Хотя и то правда, что посвоевольничал он, не дав знать Василию о своей задумке. Вызнал ведь всё-таки, с чем едет в Москву посол Ахмата, а это поважнее, чем княжеский гнев.
— Скажи князю, чтоб до рассвета стихнул, — попросил он гребца, — ибо тут дело важное открылось. Утром перевезусь и всё объясню.
А как отправилась лодка с последним ордынским возком, подошёл Матвей к старосте Акиму, чтобы договориться о завтрашнем перевозе, и в конце разговора сверкнул серебряной монетой.
— Отправь-ка ты, братец, этих бедолаг, — кивнул он в сторону цыган, — вишь, ихние ребятёнки вовсе застыли.
— Чудной ты господин, — прищурился Аким, — народец-то бросовый, какая тебе корысть такие деньги за него платить?
— Мзда наша на небесах, — загадочно сказал Матвей и отошёл, а Аким долго смотрел на монету, непривычно отсверкивающую в лунном свете, и недоумённо пожимал плечами.
С рассвета, как и было условлено, он подогнал лодки к перевозу. Матвей взошёл на первую отплывающую лодку, чтобы принять княжеский гнев. Василий и вправду встретил злым криком, ночь не успокоила его, а, похоже, пуще распалила. У него бранные слова даже в горле застревать стали, не поспевая одно за другим. Матвей не прекословил, зная, что каждое слово сейчас в зажигу идёт.
— Что притих? Али твоей душе сказать уже нечего, как ты московского посла на позор обрёк и срам от неверных принять заставил? Отвечай, кому говорю!
Матвей рассказал, что удалось вызнать об ордынском посольстве, и заключил:
— Для позора поганцы идут, упредить государя надо...
— Надо! — зло перебил Василий. — А ты вперёд их пропустил, теперь догонять придётся.
— Далеко не убегут.
— Ты, что ль, остановишь?
Вместо ответа Матвей указал на взбудораженный ордынский стан:
— Видишь, как заворошились?
Он поманил к себе княжеского коновода:
— Ну-ка вызнай, что там содеялось?
Тот вскоре вернулся:
— Коней у них кто-то ночью увёл. Должно быть, цыгане. С ночи они тута болтались. Ох и злы басурманцы!
Матвей перекрестился:
— Слава те, Господи, что агарянам укоризну учинил и для позора на нашу землю пускать не хочешь. Давай, князь, торопиться, покуда они друг дружку не взнуздали.
— Счастье твоё, — буркнул Василий, — что Господь наш милостивец промашки своих нерадей исправляет, не то бы...
— Так всю ночь ему молился, — хитро усмехнулся Матвей.
Вести, привезённые московским посольством, более обрадовали великого князя, чем огорчили. Среди обломков Золотой Орды главную опасность для Москвы представляли три улуса. С одним из них — Казанским ханством — удалось справиться военной силой, теперь его правители ходили по полной воле московского князя. С другим — Крымским ханством — договорились по-доброму, свидетельство тому привезённый послами проект докончального ярлыка, обязывающий обе стороны стоять заедин против общих врагов. Теперь у Москвы остался самый сильный и опасный враг — Большая Орда. В её лице ещё жило проклятое иго, которое вот уже более двух веков довлеет над Русью. Примирение с этим врагом невозможно: добром он от Москвы не отстанет, а та более жить в ярме не хочет. Поэтому столкновение рано или поздно должно произойти. Но тревожило сейчас Ивана Васильевича другое: мало знать возчику, куда повернуть, нужно вовремя и за вожжу дёрнуть, не то возок опрокинуть можно. А как это знать наверняка? Ныне худо ли бедно, но едет государев воз, и даже будто под гору, всё время убыстряя бег. Но хватит ли у него силы, чтобы опрокинуть стоящую на пути Большую Орду? Коли и далее разгоняться с полной поклажей, то через несколько лет хватит наверняка. Так ведь и Ахмат не ждёт, хочет поклажу с нашего воза снять, силу его разгонную убавить, крепче муть заступить...
Долго размышлял Иван Васильевич, стараясь учесть возможные ходы своих врагов, взвесить все прибытки и издержки замысленного. Когда же высчитал и склонился к решению, велел собираться малому совету. На нём привык он проверять свои расчёты, выявлять, не упустил ли чего, а заодно и оценивать мудрость ближайших советчиков. Из-за природной осторожности он медленно привыкал к людям, поэтому с годами его окружение менялось мало. Каждого, кто был наделён правом обсуждать важнейшие государственные решения, великий князь знал доподлинно и обычно угадывал его отношение к обсуждаемому. В особо важных случаях, требующих длительных размышлений, он, чтобы не запутаться в доводах и возражениях, мысленно распределял их между членами совета, сообразуясь со своим знанием этих людей, а потом проверял, правильно ли определил роль каждому, и, как правило, не очень ошибался. При всём этом в длинной цепи выработки важнейших государственных решений малый совет был совсем не лишним звеном, ибо воочию проявлял расстановку внутренних сил и придавал великому князю уверенность в избранном способе действий.
Он осмотрел прибывших. Здесь были представлены все поколения великокняжеской семьи: старшие — мать инокиня Марфа и дядя Михаил Верейский, среднее — жена София, три брата — два Андрея и Борис, младшее — сын Иван. А ещё митрополит Геронтий и ростовский архиепископ Вассиан Рыло, глава боярской Думы Иван Захарьин и великокняжеский казначей Владимир Ховрин, большой наместник наивысший воевода московский Иван Патрикеев и глава государева сыска князь Хованский.
— Я позвал вас для строгого дела, — начал великий князь, — идёт к нам посол от царя Ахмата с его басмою. И ведомо стало, что в басме той он укоризны нам позорные чинит, дани требует за все прошлые годы и меня будто к себе для укора зовёт. И ещё ведомо, что посла своего требует чтить старым дедовским обычаем: навстречу выходить, кланяться и пить чашу с кобыльим молоком, а басму ханскую на коленях всем слушать. Исполним ханскую волю — по-прежнему жить станем, не исполним — пойдёт на нас хан войною. Как нам тут быть, хочу от вас совет принять.
По заведённому обычаю первым подавал слово сын его Иван Молодой. У того что на уме, то и на языке — известно, молодость. Встал Иван Молодой, поклонился отцу и сказал:
— Тута не до розмыслов, гнать нужно взашей этого посла, а басму ханскую изодрать в клочья. И всех ордынцев хорошо бы отсель турнуть...
Захарьин не стерпел.
— Турнуть дело нехитрое, — задребезжал он немощным голосом, — да токмо о последочках всё же надобно поразмыслить. Воевать с ордынцем непросто. В прошлом разе сколь готовились, а не повоевали. Хорошо ещё, что Господь подсобил и мор на нечестивцев нагнал...
Андрей Меньшой, участник отражения ордынского нападения, случившегося семь лет тому назад, сразу же вскинулся:
— Господь Господом, а и мы тогда не оплошали, побили татар на перевозе под Алексином. И сколь ещё били! Один брат Юрья, царство ему небесное...
— То-то, что небесное, — проворчал Захарьин, — а не бегал бы за сыроядцами, может, теперича промеж нас сидел. Думаю, не след нам раздражать татар. Дать им денег, и пусть убираются отсель. А позор я могу на себя принять. Мне одинаково теперь, от кого пить, от кобылы или от мерина, — всё одно на землю тект! И на коленях могу постоять.
«Ах, добрая душа, — подумал Иван Васильевич, — раньше- то, сказывают, за гордеца слыл, всё родословием своим кичился, теперь же на колени сам просится. Ну ничего, сейчас он от Вассиана по полной мере получит».
И, словно в ответ на его мысли, поднялся ростовский архиепископ.
— Внимаю речи твоей, боярин, и душа содрогается, — загремел он трубным голосом. — Создатель сотворил наш народ, дав плоть и кости, вложил в него свободный дух. Агаряне нечестивые, сыроядцы поганые тенётами плоть опутали, но духа свободного не сокрушили. Теперь же вопию: разорвите тенёта, поднимите выи. И ещё вопию: не давайте им ни злата, ни серебра, а только железо и огонь!
— Ты погоди громыхать-то, — прервала его инокиня Марфа, — под ордынцем жить чести немного — это всяк знает, но ведь живём. А когда воевали, жизни не было. Забыл, как ихнего отца, а моего мужа Василия Васильевича пленили поганые? С того великое нестроение на нашей земле случилось, или и это запамятовал ты, гром царя небесного? Лучше умирить дарами нечестивого, чем христианскую кровь проливать. Скажешь: дорою! Отвечу: нет миру цены, все деньги супротив него — прах.
«После таких слов казначею моему никак не стерпеть, — подумал Иван Васильевич, — только вот путного от него не услышишь».
— Не так уж много у нас нынче этого праху, — забрюзжал Ховрин, — а ордынец двадцать тыщ запрашивает. На этакие деньги можно Литву купить и в Ливонию завернуть.
— А война сколь стоит? — не удержалась Марфа.
— Война-то? — прищурился Ховрин. — Это смотря какая. Если, скажем, супротив Новгорода, откуда взять кой-чего можно, то менее, а если супротив ордынцев, то более. С них, окаянных, что возьмёшь? Молоко это кобылье? Так с него, поди, глаза косить начнут...