ак бы они там ни решали свою большую, международную. Безумие, да? Желать победы одной стороне из личных интересов. А Боб… Я думаю, он молился за противоположное — за то, чтобы хорваты проиграли, за то, чтобы бойня длилась и длилась, лишь бы у Кристины не было этого выхода, этого пути. Лишь бы она всегда оставалась беженкой — его беженкой.
Страшновато, да? И ведь так и произошло. В смысле — как я хотела. Конечно, должна была улечься пыль, она должна была убедиться. Хорваты победили в августе — теперь уже почти ноябрь. Но поставьте себя на ее место. Здесь беженка — там свободная гражданка. В своей собственной стране. Назад туда, где ее место. Ужас, правда?»
У «Гладсона». Угловой столик. Конечно, я по-прежнему туда хожу. Если столик занят — это для меня удар. И еще был удар, когда заменили обивку. Вместо красного плюша — дымчатая голубизна.
«Конечно, это дает ей шанс выглядеть доброй, выглядеть так, будто делает это для нас. Будто она сожалеет. Вот она отдает Боба, уходит из наших жизней. Позволяет всему вернуться в прежнее состояние. — Сухой смешок. — Ее жертва. Ее уступка. Она не хочет продолжения этой… смуты. Не знаю. Одна из возможностей. По словам Боба, говорит она именно это. Сама я этого с ней не обсуждала. За круглый стол мы не усаживались. Другая возможность — что она видит, где теперь ее жизнь, где ее будущее, и готова ради этого распрощаться с Бобом. Этого Боб мне бы не сказал, правда? Может быть, он и сам хочет ее отъезда. И ради нее, и ради нас. Его жертва. Он — миротворец. Это он тоже мне говорит. Еще одна возможность».
Посмотрела на меня долгим ровным взглядом — взглядом женщины, которая больше не доверяет мужу, но не перестала его любить. Этот взгляд для меня не новость, я отмечаю его у клиенток как симптом.
«Вы не слыхали про императрицу Евгению?»
Я уставился на нее. Вид у меня, наверно, был, растерянный.
«Я не только преподаю, но еще и перевожу. Мне дали для перевода эту книгу. С французского. Биография императрицы Евгении, жены императора Наполеона III».
Вид у меня, наверно, был совсем глупый.
«Необычный факт состоит в том, что Евгения была императрицей двадцать лет, но после смерти императора прожила еще почти пятьдесят лет. Умерла в девяносто четыре года. Как будто у нее было две жизни — императорская и еще одна».
«Я знаю об императрице Евгении», — сказал я.
«Да? Откуда?»
Иной раз, похоже, в игру вступает судьба.
«Она жила в Чизлхерсте. Они с Наполеоном III жили в Чизлхерсте. Они были…»
«Богатые беженцы».
Ее глаза внезапно зажглись. Иной раз судьба вступает в игру ради тебя лично. Сидишь в классе, в первом ряду, и единственное, о чем имеешь представление, — как раз то самое, что спросил учитель.
«Там Наполеон и умер, — сказал я. — В тысяча восемьсот… семьдесят каком-то. Единственный из Наполеонов, кто окончил жизнь в Чизлхерсте».
Не только, значит, сыщик, не только собачий нюх.
«Я жил в Чизлхерсте — вырос там. Вот откуда я знаю. Иначе понятия бы не имел».
«Джордж, я тоже в детстве жила в Чизлхерсте, ну, в Петтс-вуде, если совсем точно».
Иной раз судьба подойдет и похлопает тебя по спине.
«Они жили там, где сейчас играют в гольф, — сказал я. — Чизлхерстский гольф-клуб. Их дом стал клубным зданием. Мой отец там играл. Император и императрица, которые жили на поле для гольфа».
Она засмеялась по-настоящему. Все лицо осветилось. Смеющаяся женщина с бокалом вина в руке. На мгновение почудилось, что ничего другого и нет. Сидим в уимбддонском ресторане во вторник вечерком и обмениваемся шуточками насчет императора и императрицы, которые жили сто с лишним лет назад. Вот как могло бы у нас быть.
На мгновение в голове у меня возникла картинка их с Бобом прежней жизни. Конец дня, кухня. Он откупорил бутылку вина, отвернул манжеты рубашки. От плиты тянет чем-то вкусным. Она рассказывает ему про книжку, которую взялась переводить. Биография императрицы Евгении. Знает этот гинеколог об императрице Евгении или нет?
Вот какой ей полагалось быть — их жизни.
Я увидел, как ее глаза возвращаются в нынешнее.
«И другая возможность… или просто мое воображение. Что это их общий выход. Их дорога к избавлению, их план. Все остальное — прикрытие. Они уедут или улетят куда-нибудь вместе, и домой он больше не вернется. Я не знаю, я правда не знаю — иначе не сидела бы здесь с вами».
Улыбнулась так, словно знает меня давно. Допила остатки вина.
«Значит, вы родились в Чизлхерсте?»
«Не родился, но жил мальчиком. Там на стене гольф-клуба есть табличка. Я думал, что Наполеон был только один и что это он и есть».
Поставила пустой бокал. Я быстро его взял и наклонил к ней. Она, не колеблясь, кивнула, но ее глаза удерживали меня на месте. Рядом с ней, на красном плюше сиденья, — черная кожаная сумочка. В сумочке он и она.
«И еще одна возможность — что они ничего про себя не знают. Сами не знают, что делают и что будут делать. Поймут только в аэропорту. Так что даже если он и вправду с ней распрощается, если они действительно будут там прощаться, я хочу знать, как он это сделает. Как они это сделают. Для этого мне надо там быть — но невидимо. Понимаете?»
Наверно, я кивнул.
«Следите за ними, Джордж. Глаз с него не спускайте».
20
Как это бывает? Как мы выбираем? Кто-то входит в нашу жизнь, и мы уже не можем жить без. Но жили же раньше…
Императрица Евгения. Полсотни лет впереди.
Как будто мы, сами того не зная, были собой только наполовину. И, может быть, лучше нам не знать. Не об этом ли думала Рейчел, стоя в дверях кухни перед тем как уйти из моей жизни? Что я только наполовину тот, кем она меня считала.
И вот я опять только наполовину я. Или меньше.
Но как это бывает? Мы говорим: созданы друг для друга, предназначены друг для друга. Когда я был мальчиком, еще до того как мы переехали в Чизлхерст, моя бабушка Нора часто говорила: «Для каждого мальчонки есть своя девчонка». Может быть, это обычное присловье бабушек. Но разве ее собственный мальчонка — мой отец — не доказал это? Не только женитьбой на моей маме, но и тем, как он зарабатывал. Его хлеб, его масло: свадебные фотографии.
Мой дедушка Тед умер давно. Я его не знал. Бабушкина вторая половина: Нора и Тед. Бабушка не прожила столько, чтобы узнать о своем мальчонке — моем отце — то, что узнал о нем я.
Супружество. Я постоянно гляжу на него с другого конца, с плохого.
По воскресеньям я с утра ходил с ним в гольф-клуб. Это продлилось у меня недолго — каких-нибудь три месяца. Я не очень усердствовал, но основы понял. Мне было только тринадцать. Главным образом носил его и чужие клюшки и разыскивал мячи — был «кэдди». До той поры это слово означало для меня банку, где держат чайную заварку. Ходил я большей частью для того, чтобы сделать отцу приятное. Потому что членство в гольф-клубе — это была его высшая точка, его триумф. Я уже тогда это понимал. Играл он так себе — научился как посетитель, как гость, приходивший с членами клуба. Но теперь получил все права, клуб его принял. И он хотел, чтобы я оценил его успех.
Теперь мне понятно, что я не был бунтарем, какими даже в тринадцать лет могут быть мальчики и девочки. Какой на свой лад была Рейчел. И Элен, разумеется. Мне не нужно было отцовской крови.
Разве что в школе бунтовал. Да и там в меру. Просто лодырничал — лодырничал из принципа. Просто ненавидел учителей, классную работу, домашнюю работу, вообще всякую работу за письменным столом. Человек действия. Мама пыталась на меня повлиять: «Джорджи, у тебя же есть голова на плечах». Но папа-то, я знал, сам себя вывел в люди, начал с нуля. Чем ему школа помогла? И ведь маме он понравился — так или нет? Она не послала его подальше.
Гольф — не такое уж действие, конечно, но это и не сидеть сиднем. И я взаправду был рад за него, я был на его стороне.
Фотограф на главной улице. Чизлхерст-Хайстрит. Фрэнк Уэбб. Скромный, но столп местного сообщества (к тому времени), не хуже любого юриста или управляющего банком. А теперь ему позволили вступить в гольф-клуб.
Но я знал, что раньше, когда меня еще не было на свете, он был пляжным фотографом. 1946 год, Бродстэрс, после армии. Все лето прожил в дешевой задней комнатушке со старым чуланом, где оборудовал себе темную комнату. Днем трудился на пляже, ночью в чулане. Как белка в колесе — зато быстро освоил ремесло. Залихватски щелкнуть, заставить их улыбнуться. Аппарат плюс чуток армейской смекалки. К тому же именно так он познакомился с моей мамой.
Я привык думать, что для этого все и делалось. Что он поселился в Бродстэрсе, уже имея этот план в голове. Что он тщательно выбрал ее из многих. Но вначале собрал свой каталог — девушки на пляже, сотни снимков. И каждая побывала с ним в темноте, в его чуланчике. Вот как он сделал свой выбор.
Мама ни разу не сказала, что было иначе. Ведь это, как ни поверни, был ее успех. «Я оказалась той самой», — говорила она. Тем летом, тем первым настоящим послевоенным летом было множество других, в летних платьях и купальных костюмах, но ее он предпочел всем.
Время от времени то он, то она с какой-то особой искрой в глазах поминали «комнату у миссис Баррет в Бродстэрсе». Можно подумать, миссис Баррет была сторожевой собакой, мимо которой они не раз и не два прокрадывались на цыпочках.
«Я оказалась той самой», — повторяла она.
Поженились они в конце 1946 года. Я появился на свет год спустя. Так мой отец, имея маму подле себя, начал свой путь в люди — от пляжного фотографа до фотографа на главной улице, и в 1952 году мы переехали из Луишема в Чизлхерст. На сколько-то делений вверх и к более состоятельной клиентуре. Опять-таки, как и в Бродстэрсе, он хорошо выбрал точку.
Столп местного сообщества. Даже больше: его архивариус, его музейный хранитель. Свадьбы, крещения, победы спортивных команд, ежегодные обеды, целые школы, расположившиеся в три ряда. Не говоря уже о бесчисленных портретах, сделанных по бесчисленным гордым и любовным поводам. «Давай Уэббу закажем».