Я сам себя неплохо накрутил во дворе, пока мы перебрасывались тарелкой и ожидали решения судьбы нашего сценария.
Тут Эли указал в сторону дома. Я обернулся и увидел четыре поднятых больших пальца Марка и Тони. Дальше мы пожимали другу руки и обсуждали, как воплотить наш фильм в реальность – обговаривали всю соответствующую логистику, о существовании которой я до той поры даже не подозревал, не говоря уж о том, чтобы о ней заботиться.
– Роли прежде всего будут предложены Выжившим, – повторил я. – Это не обсуждается.
– Ну естественно, – подтвердил Марк, улыбаясь, как счастливый отец. – Но это важное дело для всего города.
– Невероятно возвышенное, – вмешался Тони. – Искусство побеждает все.
Не успел я оглянуться, как мы уже входили в «Кружку с ложками», чтобы поделиться доброй вестью с Джилл, которая немедленно вынесла нам по сэндвичу с беконом и по порции томатного супа – «летнего», то есть на льду. Мы вчетвером жевали, запивали, улыбались, болтали о будущем фильме, и только к середине разговора до меня дошло, что я забыл оглядеть зал и заметить всех посетителей, которые косо смотрят на меня или Эли. А наблюдая за Эли, я понял, что и он тоже забыл свою стеснительность, несмотря на то, что затылок у него был чисто выбрит и на лысом пятне красовался огромный пластырь. Вообразите, что у кого-то из брюк высовывается лента туалетной бумаги – эффект получится схожий.
Я догадался, что Джилл очень рада за будущее нашего фильма, потому что она отказалась брать с нас деньги, и тогда Марк и Тони объявили, что рассчитывают на нее в качестве поставщика продовольствия на съемочную площадку, назвав это «профессиональными услугами». Марк добавил:
– Мы хорошо заплатим!
– Ну, по крайней мере по профсоюзным расценкам, – уточнил Тони.
Эли рассказал им, что мы разработали бюджет, заложив туда его собственные четыреста долларов и деньги, которые Джилл выбила из страховой после того, как Дарси якобы погибла. Марк поморгал немного, а потом сказал:
– То есть вы и в самом деле понятия не имеете, как все это работает?
Мы с Эли обменялись взглядами, признающими нашу наивность в этом вопросе. Тони сказал:
– Ребята. Вы – творческие кадры. Мы – продюсеры. Это означает, что наша работа – добыть достаточно денег и заплатить всем участникам.
– Нам еще и заплатят? – сказал Эли.
– Ну, в общем нет, – сказал Марк. – Но ни цента своих денег от вас тоже не ожидается.
– В обмен на что? – спросил я, опасаясь за целостность художественного решения.
Тони потянулся через стол, похлопал меня по руке и сказал:
– На то, что ваш фильм будет в точности таким, как написано в сценарии. Так нужно для Выживших. Мы – только помощники.
– Феи-крестные, – сказал Марк и захохотал, отчего Тони покачал головой и закатил глаза.
– На самом деле, – продолжил Марк уже серьезно, – нам действительно необходимо вместе смотреть кино. Нам нужно смеяться и плакать рядом в одном помещении, и перед нами отличный способ отвоевать снова наше священное место, как вы и отметили в своей вчерашней вдохновенной речи. Нам нужно исцеление.
– И еще как, – отозвался Тони.
– И когда мы начинаем съемки? – сказал наконец Эли, прервав неожиданную паузу в нашем оживленном разговоре, после чего мы принялись обсуждать дальнейшие шаги.
Мы с Эли разошлем бумажные копии сценария – каждый со своим водяным знаком, разумеется, указывающим имя получателя, чтобы никто не смог разгласить нашу интеллектуальную собственность безнаказанно. Тони и Марк сказали, что у них есть знакомые, которые немедленно займутся костюмами, и прежде всего безопасным охлаждаемым облачением чудища, которое, как они обещали, снаружи будет выглядеть точь-в-точь как наше творение – его мы с Эли согласились временно вверить их попечению. Другой знакомый начнет поиски реквизита, а также обеспечит поддержку со стороны полиции, потому что в нашем сценарии были прописаны многочисленные машины с мигалками и толпы людей в полицейской форме. Тут я посоветовал нашим продюсерам связаться с полицейским Бобби, объяснив, что он когда-то был моим воспитанником и почти наверняка отнесется к просьбе с пониманием. Они записали его имя в телефон Марка и пообещали, что так и сделают.
– А мы что будем делать? – спросил Эли, на что они ответили, что после рассылки сценариев мы должны заняться своими репликами, выучить их и начать вживаться в роль, что показалось нам несложным заданием, поскольку реплики мы придумали сами, а роли чудища и персонажа, случайно оказывающегося заменой отцовского авторитета, основаны на нас самих.
– Превосходно, – подытожил Марк, завершая встречу, и потом мы снова пожали друг другу руки.
По дороге домой мы с Эли практически парили над землей. Нам просто не верилось в такую удачу, особенно после катастрофы, обрушившейся на нас предыдущей ночью. Мы повернули на мою улицу, и тут услышали ужасно громкий женский крик. Сразу стало ясно, что нашему везению пришел конец.
– Прячемся! – крикнул Эли и потянул меня в кусты, а потом во двор Андервудов, откуда мы, пригибаясь, пробрались к моему дому по дворам, перемахивая через заборы.
Когда мы достигли моего двора, я заметил, что оранжевая палатка обрушена. Я быстро отомкнул ключом заднюю дверь, мы с Эли скользнули внутрь, я запер за собой замок, а потом мы по-пластунски перебрались в гостиную и оттуда слушали вопли какой-то безумной женщины, которая колотила по парадной двери мясистыми кулаками и выкрикивала: «Ты украл у меня одного сына, но двух тебе не украсть!», и: «Каким же надо быть извращенцем, чтобы держать в доме подростка, если он тебе не родственник!», и: «Я всю жизнь на это положу, но я с тобой рассчитаюсь!».
– Кто это там? – спросил я у Эли.
Он посмотрел на меня недоумевающе.
Потом он сказал, что это его мать. У меня похолодело в животе. Чувство было такое, словно кто-то снова пытался вытащить мою душу наружу через пупок, и мне захотелось оказаться на кухне, где я смог бы наблюдать за большой стрелкой часов. Она неуклонно приближалась бы к той точке, в которой я просто повесил бы трубку и таким образом высвободился из липкой паутины, которую вы, юнгианцы, называете «темной богиней», на неделю вперед.
– Наверное, ей позвонили из больницы, из-за страхового полиса, – пояснил Эли. Мне это показалось разумным, хотя было не совсем понятно, почему ей понадобилось целых полдня, чтобы добраться до нашего дома, особенно если она знала, что ее сын получил серьезное ранение.
– А до тех пор она думала, что ты где был? – спросил я.
Эли пожал плечами. Потом он сказал, что у его мамы не все в порядке с головой. Вероятно, кто-то из моих соседей позвонил в полицию, потому что внезапно снаружи раздался гулкий голос Бобби. Он говорил миссис Хансен, что ей стоило бы успокоиться и отойти от двери, потому что ему не хочется применять силу, особенно учитывая, что ей пришлось пережить – в ответ на что женщина продолжала орать, что она его не боится, и не станет же он в нее стрелять, и что вот именно поэтому все теперь ненавидят полицию.
– Вы и правда не знали, что это моя мама? – спросил Эли.
Я посмотрел на него, но скорее сквозь него, потому что мои глаза никак не могли сойтись на его лице. Мы лежали рядом на ковре в гостиной, и тут раздался звонок в дверь, и полицейский Бобби сказал:
– Мистер Гудгейм, вы дома?
Мы лежали очень тихо. Через некоторое время у меня зазвонил телефон.
На экране отпечаталось: «Полицейский Бобби».
У него сохранился мой номер, поскольку он неоднократно подбирал меня в полицейской машине, а может быть, в результате дознания, которое полиция провела сразу же после трагедии в кинотеатре «Мажестик». Я пропустил звонок на автоответчик, и Бобби оставил длинное сообщение, которое я позже удалил не слушая.
Мы с мальчиком отдыхали на ковре еще с полчаса, просто глядя в потолок, а потом Эли прервал долгое молчание.
– Мистер Гудгейм, можно, я вас попрошу об одолжении?
Я сказал: «Конечно», и тогда он сказал:
– Никогда не рассказывайте мне, что на самом деле случилось в ту ночь, когда умер мой брат. Ладно?
У меня заколотилось сердце, а в горле перехватило, как будто там сжался кулак. Даже если бы я захотел, я не смог бы ничего ответить.
– Я не хочу знать. То есть никогда, – закончил Эли, встал и вышел в заднюю дверь.
Чтобы восстановить дыхание и привести в порядок пульс, мне понадобилось около двадцати минут.
Потом я вышел в кухню и выглянул поверх мойки в окно, и увидел, что палатка Эли восстановлена в своей первоначальной форме. Было понятно, что Эли там, внутри, отходит от нападения матери на созданное нами убежище. Также, поскольку я и сам часто нахожу утешение в хорошей порции одиночества, я знал, что лучше его сейчас оставить в покое.
Лучше для Эли.
Лучше для меня.
Лучше для нашего фильма.
Бобби, похоже, уехал в «Кружку», поскольку скоро вернулся вместе с Джилл. Она впустила его в дом, а потом велела мне сесть напротив него за стол в столовой. Он задал мне много вопросов о том, как так вышло, что Эли теперь живет со мной и Джилл. Поначалу Джилл пыталась отвечать за меня, но Бобби сказал, что ему важно услышать мою сторону, из чего я заключил, что свою сторону Джилл ему уже рассказала. Когда мне удалось наконец заговорить, я ничего от него не утаил, выложив всю историю, которую уже развернул перед Вами в этих письмах. Когда я закончил, он сказал:
– Парню уже восемнадцать, так что по закону он взрослый. Но мне нужно с ним переговорить. Наедине.
Мы выпустили Бобби через заднюю дверь, а сами удалились обратно в кухню и стали смотреть в окно поверх мойки. Наш любимый полицейский пересек двор и подошел к палатке, все это время призывая Эли по имени. Эли не ответил, и тогда Бобби наклонился и медленно расстегнул молнию на пологе. Минуту он просидел на корточках, а потом залез под купол оранжевой материи.
Джилл принялась торопливо строить догадки о том, что Эли может сейчас говорить Бобби, а также успокаивать меня, что ни я, ни она ни в чем не виноваты.