– Бейсбольная перчатка обязана быть коричневой, сынок. Черные перчатки носят только выскочки.
Он снял со стены коричневую перчатку и протянул мне.
– Померяй эту, – сказал он.
Перчатка наделась на руку туго, мне было неудобно, но он сказал: «Сидит как влитая», и я не стал возражать.
Та же сцена повторилась и перед стендом с битами. Я подумал, что металлическая бита поможет мне выбивать мяч дальше, что с технической точки зрения было бесспорным фактом, но отец заявил, что «настоящие мужчины используют только деревянные». Выбранная им бита оказалась для меня слишком тяжелой. «Недельку поотжимаешься, и все будет в порядке», заверил меня папа.
После обеда в тот день мы попытались бросать во дворе мяч. Папа вытащил свою старую перчатку защитника первой базы, еще с тех времен, когда он играл в команде старшей школы. Я помню, что удивился, заметив изношенность перчатки, поскольку до того мы ни разу не играли в мяч. Непонятно почему, но я очень боялся, и вся моя кожа ужасным образом зудела. К тому же новая перчатка сжала мою левую руку как тисками, остановив кровообращение в пальцах, которые я просунул в слишком узкие дырочки.
У меня никогда не было трудностей с бросанием мяча, когда мы играли вместе со сверстниками. Мяч оказывался у них прямо в перчатках. Но с папой, как я ни старался, мяч раз за разом пролетал у него над головой. Папа пытался поймать его в прыжке, но мои броски уходили настолько высоко, что даже это ему не удавалось. Приземлившись, он кричал мне:
– Да что с тобой такое, Лукас? Я не побегу. Давай сам!
С бешено бьющимся сердцем я несся через соседский двор на улицу, подбирал улетевший мяч, а пока я шел обратно, папа продолжал:
– Из того, что у нас одна и та же фамилия, еще не следует, что ты попадешь в основной состав. Место в команде надо заслужить. И ты пока что не преуспел.
Я помню, что подумал тогда: пусть только мне будет позволено попадать мячом в папину перчатку, и до самой своей смерти я больше ничего не пожелаю. Никогда в жизни мне не хотелось ничего сильнее, чем заставить бейсбольный мяч пролететь из моей руки прямо в оплетку папиной перчатки. Но раз за разом мяч выворачивался из моих пальцев слишком рано и просвистывал в двадцати футах над его головой.
– Лукас! – прокричал папа после четвертого или пятого раза. – Все! С меня хватит!
Он в ярости протопал в дом, и всю следующую неделю избегал смотреть мне в глаза.
Когда начался сезон, я заметил, что папа проявляет по отношению к другим ребятам в команде удивительное терпение и что им нравится заниматься под его руководством. Он также был неизменно обходителен с их родителями. А еще он никогда не орал на меня в присутствии кого-либо, кто был связан с младшей бейсбольной лигой города Мажестик. Он не подбадривал меня так, как остальных, но это было уже неважно. Того, что он не орал, мне было вполне достаточно. Я радовался, что его внимание было сосредоточено на других вещах.
Он поставил меня защищать левый край, потому что большинство ребят в других командах отбивали слева и ни у кого не хватало силы затянуть мяч против движения рук. Работы у меня таким образом было немного, и меня это совершенно устраивало. Я мог уйти в левый угол и стать невидимым. Когда была наша очередь отбивать, папа всегда велел всей команде вставать, хлопать и кричать, подбадривая отбивающего, и мне удавалось спрятаться среди шума и движения. На меня обращали внимание только тогда, когда все остальные игроки в команде уже побывали отбивающими и очередь доходила до девятого места в списке. Я всегда отбивал последним, потому что практически каждый мой выход заканчивался тем, что я пропускал третий страйк. Вся команда кричала и подбадривала меня, но папа за всю игру не направлял в мою сторону ни единого слова – до тех пор, пока мы не оказывались вдвоем в машине по дороге домой, и тогда он поучал меня крикливым голосом, упоминая «спортивные данные», «упущенные возможности» и «жизнь надо брать за горло». Он утверждал, что таким образом пытался придать мне уверенность – сразу после того, как заявлял, что я его позорю.
Помню, что на протяжении сезона я все больше уходил в себя, а когда мы выиграли первенство, и мистер Минетти облил папу из бутылки с шампанским, и вся команда кидала в воздух перчатки и кепки, мне пришло в голову, что со мной что-то очень сильно не так. Папа говорил потом, что победа в чемпионате младшей бейсбольной лиги была одним из самых радостных моментов во всей его жизни. Многие из тех, кто играл у него в тот год, написали ему письма, выражавшие искреннюю благодарность, приложив свои фотографии в форме «Кентавров». Папа все их развесил на стене у себя в кабинете, где они и оставались до тех пор, пока он от нас с мамой не уехал, на моем первом курсе. Не знаю, выкинула ли мама эти фотографии или же папа забрал их с собой. Зная его, держу пари, что второе.
Во время съемок никто не обращался со мной так, как мой отец в тот единственный сезон, когда он был тренером бейсбольной команды. На меня никто не орал. Меня никто ни в чем не упрекал. Моя роль в фильме была одной из главных, так что никто не поставил меня, метафорически, на левый край или же, метафорически, на девятое место в списке отбивающих. Но у меня не получалось так же громко и искренне радоваться завершению очередной сцены, как моим товарищам по команде. Возможно, я сам себя поставил на это место, но я определенно чувствовал себя снова в одиночестве в левом углу, в ужасе ожидая момента, когда мне придется выходить с битой и пропускать третий страйк – хотя и Эли, и Тони всякий раз были довольны моим выступлением. Эрни Баум как-то раз прямым текстом сказал: «Лукас, этот мяч ты выбил за стадион!».
Мы снова побеждаем в первенстве, и я на этот раз полноправный член команды, но при этом все равно кажусь себе недостойным участвовать во всеобщем ликовании. Я не то чтобы стремился исчезнуть. Напротив, больше всего на свете я хотел бы присоединиться к моим товарищам по актерской труппе, к соседям, ко всем людям, населяющим мой мир, но все вокруг меня осыпается, как зыбучий песок, а я никак не могу нащупать ветку, за которую мог бы ухватиться и спастись. Возможно, со стороны совершенно незаметно, что я стремительно ухожу вниз, в удушающую неизвестность.
Письмо получается мрачненькое. Думаю, мне стоило бы за это извиниться. Если бы Дарси и кот Джастин были бы сейчас здесь, со мной, уверен, что они нашли бы для меня предостаточно поводов для благодарности. Джастин мурлыкал бы, а Дарси напомнила бы мне, как мне повезло, что столько друзей и просто соседей вызвались помочь мне с моей затеей – полнометражным фильмом ужасов. И как много людей вместе с нами работают над тем, чтобы вернуть городу кинотеатр «Мажестик», целью, объединившей нас всех через совместное осознание своей человечности.
Но есть еще одна тема, очень непростая для меня.
Я в каком-то смысле поражен, что Вы так и не ответили ни на одно из моих писем. Я все откладывал необходимость наконец об этом заговорить. Сначала я думал, что просто не хочу ранить Ваши чувства и что я не вправе ожидать от Вас слишком больших усилий. Но я начал подозревать, что на самом деле уже некоторое время на Вас злюсь.
Бывают моменты, когда мне кажется, что Вы поступили со мной жестоко, пригласив меня раскрыться и довериться Вам. Я разложил перед Вами очень многое из того, что прежде держал в тайне ото всех, даже от Дарси, а Вы, дождавшись, когда моя потребность в Вас оказалась наивысшей, выслали мне холодное безличное письмо, уведомляющее о прекращении моего психоанализа, лишив меня возможности принять участие в завершении наших отношений. Да, я осознаю, что Ваша жена погибла. Моя тоже. И все остальные Выжившие оказались рядом со мной в трудную минуту, поддержали меня и друг друга. У меня даже возникает подозрение, что все эти юнгианские дела не дотягивают до Ваших радужных обещаний.
Я помню, что Вы упоминали о своих собственных ранах, о своих собственных демонах. Что каждый целитель – прежде того страждущий. И что целью является научиться жить с болью, придать ей смысл, так, чтобы ее груз мог претвориться в пользу для окружающих – что, в свою очередь, принесет исцеление Личности. «Сделать страдание осмысленным», как Вы неоднократно с уверенностью заявляли. Я Вам поверил. Купился. Все, что я выложил на страницах этих писем, недвусмысленно доказывает этот факт.
И что же Вы можете сказать в свое оправдание?
Почему Вы ни разу не ответили? Почему бросили меня одного?
Боюсь, что темнота внутри меня побеждает.
Ответ, любой, пусть всего пара слов. Он поможет мне удержаться. А если я продержусь еще немного – может быть, свет сможет вернуться?
Я думал, что наш с Эли совместный фильм все исправит, но похоже, этого не случилось.
Я не знаю, что еще сделать. Мне страшно.
Я совсем одинок.
Спасите меня.
Ваш самый верный анализируемый,
Лукас
17
Дорогой Карл!
Джилл взяла мне напрокат смокинг для премьеры нашего фильма ужасов. Она также, судя по всему, купила себе вечернее платье и туфли к нему, но их видеть мне не позволено до знаменательной даты, которая, согласно рекламе, ровным слоем покрывающей весь город, настанет в эти выходные. Джилл также выставила в витрине «Кружки с ложками» объявление, что кафе будет закрыто в день премьеры и на следующий день после нее, из-за большого вечернего приема в доме Марка и Тони. Джилл считает, что вечеринка продлится слишком долго, чтобы ей на следующее утро вставать и открываться к завтраку. Она даже назначила визит в салон на стрижку и маникюр, что лично мне кажется перебором, хотя мы и собираемся прибыть на премьеру в лимузине – предоставленном нам напрокат бесплатно, – пройтись по красной ковровой дорожке, участвовать в профессиональной фотосессии на фоне плакатов нашего фильма и даже, возможно, дать интервью, как репортерам, обслуживающим мир кинематографа, так и местным телеведущим.
Марк все время повторяет, что использовал знакомства, чтобы вывести «наш нарратив» в пределы видимости «серьезных людей», и поэтому премьера будет «очень серьезным делом». Мне верится с трудом, но, с другой стороны, репортеры налетели к нам сразу после трагедии и не оставляли меня в покое несколько месяцев. Марк также обещает, что никто не будет задавать мне «неудобных вопросов», и даже позвал кого-то из своих кинематографических знакомых в качестве «сопровождающего» для меня в течение вечера, что, насколько я понял, означает, что этот человек позаботится о том, что никто из репортеров не станет стараться выставить меня в невыгодном свете или поднимать темы, могущие погрузить меня в темноту.