Он сглотнул, и тогда я наконец посмотрел ему в глаза, а он забросил обе руки мне за шею и притянул меня поближе. Еще через секунду я обнял его в ответ. Потом мы долго стояли так – он держал меня и немного покачивал, слева направо и справа налево, и так по очереди.
– А мне очень жаль про твоего брата, – сказал я, и тогда он прижал свое лицо к моей груди, в той же манере, в которой Тони сделает это парой дней позже, как я и описал чуть выше. Мы простояли так еще несколько минут, а потом он высвободился, повернулся и ушел, не оглядываясь и не говоря больше ни слова. С тех пор я его не видел, и окончательно утвердился в мысли, что я и есть волшебный дракон Пафф, а Эли – мальчик Джеки Пейпер.
Марк назвал меня лучшим оратором нашего города и попросил сказать на премьере речь – прежде чем раздвинется красный бархатный занавес и начнется кино. Я очень надеюсь, что красноречивая, уверенная в себе версия меня решит проявиться еще по крайней мере однажды. Думаю, что, оказавшись внутри кинотеатра «Мажестик», Иной Лукас должен воспрянуть. Внутри будет очень много людей, нуждающихся в его вдохновительном стимуле на дороге к исцелению и общему благосостоянию.
У меня также есть потайная мечта, что окрыленная Дарси явится мне в поддержку. Даже если она уже позволила всеобъемлющему сиянию поглотить себя – вдруг ей все же будет разрешено вернуться на Землю еще один, последний раз. В конце концов, даже ангелы нуждаются в успокоении и завершенности. Возможно даже, что все окрыленные близкие Выживших соберутся в воздухе между алыми плюшевыми сиденьями кинотеатра «Мажестик» и потолком Большого зала, изумительным образом расписанным под небо – купы пушистых облаков на нежно-голубом фоне. Даже солнце и то на месте. Захватывающее зрелище. Мы с Дарси часто приходили на сеанс заранее, чтобы еще раз полюбоваться на это произведение искусства. К тому же в кинотеатре «Мажестик» никогда не крутят рекламу, только пару анонсов перед началом фильма. Марк и Тони в перерывах всегда пускают оперную музыку, и мы с Дарси неизменно ощущаем себя в другой, более древней эпохе – в алых креслах, задрав головы и глядя на росписи.
– Микеланджело в варианте для Мажестика, – любила говорить Дарси.
Я помню, как в наш последний совместный вечер, перед самым началом сеанса, я держал свою жену за руку и глядел на потолок Большого зала. Вот только вместо оперной музыки играла тогда рождественская. Сейчас, когда я об этом думаю, у меня в голове звучит «Ангелы, к нам весть дошла» в исполнении Эллы Фитцджеральд. Дарси обожала первую леди джаза. Помню, что губы моей жены легонько касались моей щеки. Еще в моей памяти выплывает запах мяты, потому что Дарси намазала губы мятной гигиенической помадой в тот вечер, когда она претворилась в ангела.
Джилл все время повторяет во время наших ежевечерних качаний в любимом гамаке Дарси, что я не обязан идти на премьеру, если мне не хочется. И это несмотря на то, что она, как я уже упоминал, взяла для меня напрокат смокинг, а себе купила вечернее платье.
– Можем уехать. Снять что-нибудь ненадолго. Исчезнуть, – говорит она. Какая-то часть меня очень хотела бы именно этого, но я осознаю, что ради остальных должен подняться над ситуацией и возглавить усилия по возвращению кинотеатра «Мажестик».
– Я обязан сказать речь, – возражаю я.
– Нет, не обязан, – говорит Джилл. – Особенно если ты не готов.
– Не готов к чему?
И на этом месте Джилл всегда замолкает.
А как Вы считаете, Карл?
Я готов?
Когда я погружаюсь глубоко внутрь себя и пытаюсь быть честным, например во время медитаций или в попытках удержать свой сон и продолжить его, как Вы меня учили, я слышу очень тихий шум, происхождение которого мне никак не удается установить. Иногда он звучит как ветер в кронах деревьев, только очень издалека. Когда я сосредотачиваюсь на нем и прислушиваюсь, он становится громче и как бы приближается, и тогда я начинаю лучше различать, из чего он состоит. Я все ближе и ближе к тому, чтобы разгадать происхождение этого звука, но всякий раз ровно на пороге осознания внутри меня включается какой-то защитный механизм, который метафорически бьет меня с размаху в психологическую челюсть, выкидывая меня в обыденную жизнь, и я больше не слышу вообще ничего, исходящего изнутри.
Я также не могу избавиться от ощущения, что этот шум наконец откроет мне свой секрет в тот момент, когда я войду в Большой зал кинотеатра «Мажестик» и усядусь в кресло рядом с траурной лентой, обозначающей то место, где в последний раз находилась моя жена в своем земном воплощении. Говорят, что Марк и Тони полностью сменили обивку, так что возможность травматического переживания при виде пятен крови полностью исключена. Но когда я пытаюсь представить себя внутри этого пространства, каждый квадратный сантиметр моей кожи начинает зудеть, а каждая жилка в моем теле – дрожать. И мне снова не дает покоя загадочный шум, запертый в глубине моей сущности.
Когда мне удается быть с собой предельно честным, я в каком-то смысле осознаю, что этот потайной звук, чем бы он на самом деле ни являлся, вполне способен убить меня на месте, вот только сомневаюсь, что в таком случае я обрету крыла, претворюсь в ангела и полечу в направлении всеобъемлющего света. Гораздо более вероятно, что земля затрясется, потом разверзнется под моими ногами, и я провалюсь туда, где мерцают потоки лавы, где магма, дым и ад, который я никогда прежде не мог себе представить.
Какая-то часть меня, опять же, если быть с собой предельно честным, даже надеется на такой исход. После всего этого – почему бы и нет, в конце концов. Эта часть меня осознает, что некоторым из нас уготовано вечное наказание, в том или ином виде.
Странно, правда?
Или же это просто необходимая часть человеческого существования?
Что на эту тему говорит Юнг?
Но может быть, Иной Лукас снова появится и всех спасет? Вот было бы славно.
Мне было бы приятно, если бы Вы смогли присутствовать при появлении Иного Лукаса, но, с другой стороны, я не хотел бы, чтобы Вы оказались свидетелем моего низвержения в глубины вечного проклятия.
В этих письмах я не смог рассказать Вам все, что хотел. Дело в том, что я не все помню. Вот. Я раскрыл Вам какую-то часть. Сделал первый шаг. Но как рассказать остальное, если я не могу вспомнить, что произошло?
Мне снятся кошмары.
Джилл торопится меня разбудить, когда слышит мои крики посреди ночи, но я не в состоянии восстановить, что именно мне приснилось, как ни стараюсь.
Мне почему-то кажется, что это письмо к Вам может оказаться последним, Карл. Особенно если Вы так и не появитесь на премьере нашего фильма ужасов. Если Вы не заметили, я написал Вам столько же писем, сколько людей погибло в кинотеатре «Мажестик» в прошлом декабре, если не считать Джейкоба Хансена. Это – семнадцатое по счету. Я планировал, что писем будет всего восемнадцать, но теперь я опасаюсь, что у меня не хватит душевной энергии воплотить в жизнь этот план до исторического вечера. И еще я очень сомневаюсь, что Вы все же придете на премьеру. Или, точнее сказать, я не позволяю себе обманываться надеждой.
Если бы мои письма были хотя бы немного достойными внимания, Вы бы уже ответили хотя бы на одно, правда ведь?
Вместе с билетами я вложил в конверт также кадр с именем Вашей жены в том виде, в каком оно появляется в памятных титрах нашего фильма ужасов. Я попросил Тони изготовить его для меня. Вы можете убедиться, что все буквы на месте – «ЛЕАНДРА ДЖОНСОН». Для своего любимого юнгианского психоаналитика я постарался приложить усилие.
В завершение хочу Вас заверить: вне зависимости от того, что может произойти на премьере – или после нее, – Вы мне очень помогли. Я ждал наших пятничных встреч сильнее, чем Вы, вероятно, догадывались. С их помощью я стал лучшим наставником, другом, сыном и мужем.
Бывало так, что я долгое время не видел улучшения. Доходило до того, что я говорил: «Дарс, неужели меня обманывают? Даже не знаю. Стоит ли это все таких денег?»
Моя жена заглядывала в таких случаях мне в глаза и говорила:
– После того, как ты начал ходить на психоанализ, с тобой стало настолько легче, настолько радостнее. Тебя словно подменили. Не подумай, что я не любила тебя прежнего. Но какое же счастье видеть, что ты наконец-то получаешь удовольствие от жизни.
Я и в самом деле начал получать от жизни удовольствие – впервые на своей памяти.
Немаловажное обстоятельство.
Если вдруг нам больше не удастся поговорить, просто знайте: Вы мне очень помогли.
Даже после того, как Вы отказали мне в доступе к Вашему лекарству, помощь все равно продолжалась. Мне помогает сама идея, что Вы существуете. Мне помогает то, что я пишу сегодня эти слова. Если бы не Вы, я не дотянул бы до сегодняшнего дня.
Спасибо. Спасибо. Спасибо. Вы прекрасный человек, Карл Джонсон.
Ваш самый верный анализируемый,
Лукас
Три года и восемь месяцев спустя18
Дорогой Карл!
Немало времени утекло.
Держитесь крепче, потому что это письмо, скорее всего, окажется очень длинным и будет написано в несколько приемов.
Оно также будет последней коллекцией слов, которую я соберу в Вашу честь.
Когда я в конце поставлю свою подпись, она будет означать окончательное прощание – хотя я, разумеется, продолжу отдавать дань нашим отношениям, имеющим для меня исключительную важность, в других, менее очевидных формах.
Полагаю, что прежде всего необходимо наконец озвучить два обстоятельства огромной важности, вторгшихся, как слоны, в нашу с Вами метафорическую комнату – или ящик, если Вам угодно, который я определенным образом смастерил. Я в самом деле не знаю, как еще его описать. Поток любовных посланий? Дневник? Болезненно растянутая исповедь? Бормотание сумасшедшего в трауре? Все, что мне известно, – это что процесс написания этих писем помог мне удержаться на плаву в невероятно черный период жизни. Я уверен, что если бы не ухватился за саму идею о том, что Вы слушаете меня или читаете мои письма, моему упорству пришел бы конец. Меня засосало бы в темную воду психологического омута, где я бы несомненно и пропал.